Камиль привык к тому, что толпа выкрикивает его имя. Однако это был другой, менее приятный сорт фамильярности.
– Говорят, это Дантон и Робеспьер заставили его замолчать. А еще говорят, это роялисты. Или Бриссо.
– Я тебя знаю, – сказал Камиль. – Видел, как ты таскался за Эбером. Что ты здесь делаешь?
Он знал что: уже грызутся за наследство.
– У Папаши Дюшена свой интерес. Народу нужен новый друг. Не вашей же братии…
– А как насчет Жака Ру?
– Ты с этой грязной свиньей Дийоном…
Камиль оттолкнул его в сторону. Лежандр был уже в доме, трехцветный шарф наскоро повязан вокруг мощного торса: распоряжался. Камилю казалось, что земля содрогается у него под ногами, как раньше от женских воплей дребезжали стекла, но сейчас вопли умолкли, только изредка из-за дверей доносились сдавленные рыдания. Сегодня ты почти не ел, сказал он себе, вот тебе и чудится, будто стены стали жидкими, а воздух колышется.
Убийца сидела в гостиной. Ее руки были крепко связаны, за стулом стояли двое мужчин с пиками. Перед ней на столике, покрытом грязной белой скатертью, лежали ее пожитки: золотые часы, наперсток, катушка белых ниток, несколько монет. Паспорт, свидетельство о рождении, обшитый кружевом носовой платок, картонные ножны для кухонного ножа. На пыльном полу под ногами валялась черная шляпа с тремя ярко-зелеными лентами.
Камиль стоял у стены и разглядывал ее. Тонкая, прозрачная кожа, которая легко краснеет, ловя каждый оттенок света. Здоровая полногрудая девушка, вскормленная на деревенском масле и сливках. Из тех, что улыбаются тебе в церкви в воскресные дни после Пасхи, в ленточках, источая ароматы цветов. Я хорошо тебя знаю, подумал Камиль, я помню тебя с самого детства. Ее прическа растрепалась, но было заметно, что она тщательно уложила волосы, как может уложить волосы юная провинциалка, отправляясь в столицу убивать.
– Да, заставьте ее покраснеть, – сказал Лежандр, – вам это несложно. Пусть краснеет от стыда за свое преступление, хотя от нее дождешься. Я благодарю Провидение, что остался жив, потому что сначала она приходила в мой дом. Она это отрицает. Ее не пустили, видать, что-то заподозрили. О, она это отрицает, но это я, я был ее первой жертвой.
– Мои поздравления, – сказал Камиль. Он видел, что девушке больно – веревки врезались в кожу.
– Она не станет краснеть, – сказал Лежандр, – за то, что убила величайшего патриота.
– Если таков был ее замысел, она не стала бы тратить время на вас.
Симона Эврар стояла у двери комнаты, где лежало тело. Она припала к стене, в слезах, едва держась на ногах.
– Столько крови, Камиль, – проговорила она. – Как нам теперь отмыть кровь от пола и стен?
Когда он распахнул дверь, она слабым движением попыталась ему помешать. Доктор Дешам быстро оглянулся через плечо. Один из его помощников шагнул к двери, расставив руки, чтобы не дать Камилю войти.
– Я должен убедиться, – прошептал Камиль.
Дешам снова повернулся к двери.
– Прошу прощения, гражданин Камиль. Я не сразу вас признал. Предупреждаю, зрелище неприятное. Мы забальзамировали тело, но в такой жаре… к тому же после смерти прошло четыре-пять часов. – Доктор вытер руки полотенцем. – Такое ощущение, будто он начал разлагаться заживо.
Он считает, меня послал Конвент ради протокола, подумал Камиль и опустил глаза. Дешам положил руку ему на плечо.
– Смерть была мгновенной. Он даже не успел крикнуть, не успел ничего почувствовать. Нож вошел сюда. – Врач показал, куда именно. – Пронзил правое легкое, артерию, сердце. Мы не смогли закрыть ему рот, поэтому пришлось отрезать язык. Вы не против? Видите, он все еще вполне узнаваем. А теперь позвольте вывести вас отсюда. Я зажег самые пахучие ароматические травы, но к этому запаху нужно привыкнуть.
Снаружи Симона все еще подпирала стену. Дыхание с хрипом вырывалось у нее из груди.
– Я же велел дать ей опиум, – резко сказал Дешам. – Я должен что-то подписать? Вижу, что нет. Полагаю, с вами официальный эскорт? Что за чепуха, всем на свете известно, что Марат убит. Один якобинец уже заблевал моих помощников. Вы тоже не кажетесь мне особенно крепким, так что на вашем месте я ушел бы отсюда поскорее. Отдайте какие-нибудь распоряжения насчет его жены, или кем она ему приходится.
Дверь захлопнулась. Симона обмякла в его руках. Резкие голоса вели допрос в соседней комнате.
– Я была ему женой, – простонала Симона. – Он не водил меня ни в церковь, ни в мэрию, но клялся всеми богами, что я его жена.
Чего она от меня хочет, подумал Камиль, юридического совета?
– Вас признают его вдовой, – сказал он. – Никто в наши дни не станет цепляться к формальностям. Теперь все здесь ваше, его печатный станок и статьи для следующего выпуска газеты. Берегите их. Уверен, государство оплатит похороны.
На улице он оглянулся на освещенные окна, где деловито двигались силуэты доктора Дешама и его помощников. Пошел дождь, крупные теплые капли. Где-то вдали прогремел гром, вероятно, над Версалем. Толпа терпеливо стояла, плечом к плечу, в ожидании того, что случится дальше.
Церемонию похорон разработал Давид. Тело предстояло запечатать в свинцовый гроб и поместить в большой саркофаг пурпурного порфира из коллекции античных древностей Лувра. Однако для похоронной процессии тело решили нести на катафалке, укутанное трехцветным флагом (предварительно ткань намочили в спирте). Обнаженная рука, которую пришили от трупа посохраннее, держала лавровый венок. Юные девы в белом с кипарисовыми ветвями окружали катафалк.
За девами следовал Конвент, клубы, народ. Процессия началась в пять пополудни, завершилась после полуночи, при свете факелов. Марата похоронили так, как он предпочитал жить, под землей, в склепе под каменными плитами за железной оградой.
Его сердце забальзамировали отдельно и поместили в урну. Патриоты из клуба кордельеров унесли ее, чтобы сохранить на веки вечные, пока стоит мир. «Священное сердце Марата!» – вопили люди.
ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ МАРАТ,
ДРУГ НАРОДА,
УБИТЫЙ ВРАГАМИ НАРОДА
13 ИЮЛЯ 1793 ГОДА
Поведение Робеспьера на похоронах привлекло внимание одного наблюдателя. Он держался так, утверждал свидетель, словно провожает усопшего в мусорную яму.
Глава 9Ост-индцы(1793)
Двадцать пятое июля. Дантон грузно упал в кресло, запрокинул голову и громко расхохотался. Луиза вздрогнула, она вечно беспокоилась из-за мебели, а он всегда уверял, что у них достаточно денег на новую.
– В день, когда я вышел из комитета, я стал свидетелем небывалого события – Фабр д’Эглантин лишился дара речи. – Дантон был навеселе, он то и дело тянулся через стол, чтобы потискать ручку молодой жены. – До сих пор не в себе, Фабр?
– Нет-нет, – рассеянно ответил Фабр. – Хотя никому не пожелаю заседать в комитете вместе с Сен-Жюстом. К тому же вы говорите, что избрали Робера Ленде, а он стойкий патриот, которому мы можем доверять. И Эро, нашего друга…
– Не слышу убежденности в вашем голосе. Послушайте, Фабр, я Дантон, вы когда-нибудь это усвоите? Комитет может нуждаться во мне, а не я в нем. А теперь позвольте мне провозгласить тост за себя, раз никто другой не удосужился. За меня – новоизбранного председателя Конвента! – Он отсалютовал бокалом Луизе. – И еще тост. За моего друга генерала Вестерманна, пусть он сокрушит вандейских мятежников!
Ему повезло, подумала Луиза, вернуть Вестерманна во главу армии, а тому повезло, что он на свободе.
– За священное сердце Марата, – сказал Дантон.
Луиза бросила на него сердитый взгляд.
– Прости, любовь моя, я не хотел богохульствовать, просто повторил то, что болтает на улицах одураченная толпа. Зачем это было нужно Жиронде? Ему и так недолго оставалось. А если эта сучка и впрямь действовала по собственному разумению, разве это не очередное доказательство, что женщины начисто лишены политического чутья? Ей следовали убить меня или Робеспьера.
Не говори так, взмолилась Луиза. Впрочем, она с трудом представляла себе, как можно проткнуть кухонным ножом эти слои жира и мышц. Дантон опустил глаза.
– Камиль, одна капля ваших чернил ценнее всей крови Марата.
Дантон снова наполнил бокалы. Выпьет еще бутылку, подумала Луиза, и сразу уснет.
– И за свободу, – сказал Дантон. – Поднимайте бокал, генерал.
– За свободу, – с чувством подхватил генерал Дийон. – Чтобы мы подольше ею наслаждались, если вы меня понимаете.
Двадцать шестое июля. Робеспьер сидел, склонив голову, зажав руки между коленями, – воплощенное страдание.
– Вы же меня понимаете? – спросил он. – Я всегда этого избегал, всегда отказывался от постов.
– Понимаю, – сказал Камиль. После вчерашнего у него болела голова. – Но ситуация изменилась.
– Послушайте. – У Робеспьера появился нервный тик; говоря, он часто прерывался и прижимал руку к щеке, чтобы унять подергивание. – Разумеется, сильная центральная власть… когда враги наступают по всем фронтам… Вы знаете, я всегда защищал комитет, никогда не сомневался в его полезности…
– Довольно оправдываться. Вас избрали, это не преступление.
– А еще фракции… мне следовало сказать Эбер, Жак Ру, которые не хотят, чтобы у Франции было сильное правительство. Они пользуются естественным недовольством народных масс и вредят чем могут. Они предлагают меры, которые нельзя назвать иначе, чем ультрареволюционными, меры, которые пугают и раздражают приличных людей. Они создают революции сомнительную репутацию. Губят ее своим чрезмерным рвением. Поэтому я называю их агентами врага. – Он снова поднес руку к лицу. – Дантону не следовало быть таким хронически беспечным!
– Определенно, он не придает комитету той важности, какую видите в нем вы.
– Занесите в протокол, – сказал Робеспьер, – что я не искал должности. Гражданин Гаспарен заболел, поэтому мне ее навязали. Надеюсь, его не станут называть комитетом Робеспьера. Я просто один из многих…