Один лучший друг вышел из состава комитета – другой в него вступил. Камиль привык, что Робеспьер опробует на нем свои речи, так повелось еще с восемьдесят девятого. С того трогательного напряженного момента в доме Дюпле – «вы всегда были в моем сердце» – Камиль чувствовал, что от него ждут большего. Робеспьер становился одним из тех людей, в чьем присутствии нельзя расслабиться ни на минуту.
Два дня спустя Комитет общественного спасения получает право выписывать ордера на арест.
Жак Ру, число сторонников которого растет, объявил, что новый автор его новостных листков – «дух Марата». Эбер поведал якобинцам, что если Марату нужен преемник – и новая жертва для аристократов, – то он готов.
– Этот бездарный человечишко, – сказал Робеспьер. – Да как он посмел?
Восьмого августа Симона Эврар предстала перед Конвентом и гневно обрушилась на тех, кто ведет санкюлотов к погибели. По ее словам, эти мысли внушил ей в последние часы перед смертью мученик, ее покойный муж. Она говорила уверенно, свободно и только иногда замолкала и подносила листок к глазам, чтобы разобрать мелкий неровный почерк Робеспьера.
Неделю спустя комитет пополнился новым членом – Лазаром Карно, военным инженером, с которым Робеспьер познакомился в Академии Арраса.
– Я не люблю военных, – говорил Робеспьер. – Их переполняет честолюбие, к тому же я не разделяю их приоритетов. Однако это неизбежное зло. Карно всегда знает предмет, – добавил он сдержанно, – о котором берется рассуждать.
Карно впоследствии назовут «организатором победы». Выходит, Робеспьер – «организатор Карно».
Когда председателя Революционного трибунала арестовали (по подозрению в том, что он ненадлежащим образом провел суд над убийцей Марата), его место занял гражданин Эрманн из адвокатской коллегии Арраса. Не он ли, единственный из всех, много лет назад понял, что к словам Робеспьера стоит прислушаться?
– Я знал его в молодости, – сказал Эрманн мадам Дюпле.
– Можно подумать, сейчас вы старик, – ответила она.
Прежнего председателя жандармы увели прямо с заседания трибунала. Фукье-Тенвиль, совсем как его кузен, любил драматические жесты.
После отставки министра внутренних дел на его пост претендовали двое: Эбер и Жюль Паре, известный адвокат. Назначили последнего.
– Все ясно, – заметил Эбер. – Он был секретарем у Дантона. Мы так зазнались, что уже не в состоянии делать все самостоятельно, поэтому перепоручаем власть своим приспешникам. Другой его секретарь, Дефорг, в Министерстве иностранных дел. Паре и Дантон приятели не разлей вода. Вспомните, как некогда Дантон был неразлучен с Дюмурье, – добавил он.
– Гнусный коротышка, – сказал Дантон. – Мало ему, что его люди засели в военном министерстве, а его газетенку распространяют в войсках?
Он выступил в якобинском клубе, сорвав умеренные аплодисменты. Когда Дантон сходил с трибуны, встал Робеспьер:
– Никто, – заявил он, – никто не имеет права порочить Дантона. Всякий, кто задумал его бесчестить, должен сперва доказать, что может потягаться с ним в усердии, влиянии и патриотическом рвении.
Аплодисменты стали громче, некоторые члены комитета вскочили. Якобинцы приветствовали Дантона; без галстука и небритый, он благодарно склонил голову. Приветствовали Робеспьера: расправив манжеты, словно осенив себя крестным знамением, он коротко кивнул обожателям и одарил клуб своей особенной улыбкой. Затем – просто от избытка чувств – аплодисментов удостоился гражданин Камиль. Ему ведь это всегда нравилось, разве нет? Камиль всегда был в центре внимания, любимчик революции, анфан терибль, чьим прихотям вечно потакают. Вероятно, где-то на задней скамье затаился скрипичный мастер Реноден с его незабвенным правым хуком, но сейчас Камилю угрожали только рьяные патриоты, которые набрасывались на него, чтобы задушить в медвежьих объятиях. Второй раз в жизни Морис Дюпле прижал его к груди. Камиль вспомнил, когда плотник обнял его в первый раз – в тот день, когда ему пришлось позорно бежать от Бабетты.
– Отчего у вас такой встревоженный вид? – спросил его Дантон.
– Меня тревожит, долго ли продлится это согласие между вами. – Камиль сделал жест, показывающий, как он представляет себе это согласие – размером с куриное яйцо и такое же хрупкое.
Конец августа, новый воинский призыв, к тому же генерал Кюстин (бывший граф де Кюстин) лишился головы; это вдохновило других. Двадцать шестого августа Элизабет Дюпле вышла замуж за депутата Филиппа Леба, молодого человека, который не был красив, но имел хорошую репутацию, отличаясь честностью и твердостью характера.
– Наконец-то! – сказал Камиль. – Какое облегчение.
Робеспьер удивился. Он одобрял этот брак, это правда, но ведь невесте всего семнадцать!
Очереди у хлебных лавок проявляли нетерпение. Хлеб был дешев, но его не хватало, к тому же он становился все хуже. Депутат от монтаньяров Шабо поспорил с Робеспьером о новой конституции, размахивая документом прямо перед его лицом.
– Конституция не искоренила нищету в республике! Она не дала хлеб всем нуждающимся!
Робеспьер застыл. Больше всего он хотел дать хлеб всем нуждающимся. Всякую другую цель можно устранить. А ведь эта цель простая, достижимая? Однако он не мог за нее взяться, поскольку каждый день мешали срочные мелкие проблемы. Робеспьер сказал:
– Хотел бы я навеки искоренить бедность. Но приходится действовать в пределах возможного.
– Выходит, комитет с той властью, которой мы его наделили…
– Вы наделили комитет некоторой властью и взвалили на него множество проблем, вы засыпали нас вопросами, которые мы не можем решить. В частности, вы поручили нам собрать армию по призыву. Вы требуете от комитета невозможного, а сами завидуете его власти. Если бы я совершил чудо умножения хлебов и рыб, вы заявили бы, что я превысил полномочия. – Робеспьер говорил громко, чтобы его слышали все. – Если хлеба не хватает, вините английскую блокаду. Вините заговорщиков.
Он вышел. Робеспьер никогда не жаловал депутата Шабо. Он старался не раздражаться оттого, что тот, по общему мнению, похож на индюка: в красных пятнах, раздувающийся, напыщенный. Когда-то Шабо был капуцинским монахом. Трудно вообразить, что он соблюдал обеты: бедность, целомудрие. Они с депутатом Жюльеном входили в комитет, которому поручили положить конец спекуляциям. Поручи вору поймать вора, думал Робеспьера, но, к несчастью, Жюльен был другом Дантона. Он вспомнил воображаемое яйцо в узких ладонях Камиля. Говорили, что Шабо собирается жениться. Его невеста была еврейкой, сестрой банкиров по фамилии Фрей. Утверждали, что это подлинная фамилия и что они сбежали во Францию от Габсбургов. После свадьбы Шабо станет богачом.
– Вы в принципе не любите иностранцев, – сказал ему Камиль.
– Не худший принцип, если мы воюем со всей остальной Европой. Что они забыли в Париже, все эти англичане, австрийцы, испанцы? Думаю, состоят на службе у наших врагов. Мне говорят, они деловые люди. Интересно, какие именно делишки они здесь проворачивают? Чего ради им ошиваться в Париже, где деньги – ничего не стоящие бумажки, а всем заправляют санкюлоты? В городе, где прачки устанавливают цену на мыло?
– А вы как думаете?
– Я думаю, они шпионы и саботажники.
– Вы же не разбираетесь в финансах?
– Нет. Я не могу разбираться во всем без исключения.
– Иногда на ухудшении ситуации можно нагреть руки.
– В правительстве за финансы отвечает Камбон. Пусть объяснит мне. Не забыть ему напомнить.
– Но вы уже составили свое мнение. И полагаю, вы согласитесь задерживать их как подозрительных.
– Они подданные вражеских государств.
– Пусть так, но этим дело не ограничится. Всякий закон об интернировании есть отступление от правосудия.
– Вы должны понимать…
– Я понимаю, – сказал Камиль. – Национальная безопасность, чрезвычайные меры. Вы не можете обвинить меня в том, что я когда-либо проявлял мягкость к нашим противникам. Мое сердце ни разу не дрогнуло, и кстати, почему затягивают суд над людьми Бриссо? Но ради чего воевать с европейскими тиранами и самим уподобляться тиранам? Ради чего это все?
– Камиль, это не тирания – та власть, которой мы обладаем, мы можем никогда ею не воспользоваться или воспользоваться всего на несколько месяцев. Цель – самосохранение, наше выживание как нации. Вы говорите, ваше сердце ни разу не дрогнуло, а мое дрогнуло, и не раз. Считаете меня кровожадным? Я думал, вы не сомневаетесь в моей способности поступать правильно.
– В вас я не сомневаюсь, но сумеете ли вы контролировать комитет, или вы для них только прикрытие?
– Как я буду их контролировать? – Он развел руками. – Я не диктатор.
– Вы изображаете удивление, – заметил Камиль. – Но если не вы его контролируете, значит Сен-Жюст водит вас за нос. Я хочу лишь напомнить вам: нельзя ослаблять хватку. И если я решу, что установилась тирания, я не замедлю вам об этом сказать. У меня есть право.
Как видите, революционное варево сгустилось и стало горчить: министрами теперь бывшие писари и старые друзья, которым не нужно объяснять дважды. До сентября трибунал вынес обвинительные приговоры лишь тридцати шести обвиняемым из двухсот шестидесяти, но пропорция начинает меняться. Проблемы все глубже, людей все меньше, и выжившим начинает казаться, что они знают друг друга много лет.
Камиль сознавал, что этим летом сделал неверный шаг – Артура Дийона надо было отдать революционному правосудию. С другой стороны, он показал свою власть. Но теперь, когда по утрам становилось свежее, дрова заготавливали на зиму, а бледное солнце препарировало тонкие, как бумага, листья в публичных садах, он ощущал, что остался в одиночестве. Без всякой цели он оставил в бумагах следующее замечание:
Пифей утверждал, что на острове Туле, который Вергилий называл Ультима Туле, расположенном в шести днях от Британии, нет ни земли, ни моря, но смесь трех стихий, в которой нельзя передвигаться ни пешком, ни на лодке; он описывал остров так, словно видел его собственными глазами.