Второе сентября 1793 года: обращение секции санкюлотов (ранее известной как Сад растений) к Конвенту: «Разве вы не знаете, что никто не должен владеть собственностью, превышающей его физические потребности?.. Следует установить максимальный размер личного состояния… никто не должен иметь больше земли, чем можно вспахать установленным количеством плугов… Гражданину надо запретить иметь более одной лавки или мастерской… Прилежный работник, лавочник или крестьянин должен иметь возможность заработать не только на жалкое существование, но и на то, что может сделать его счастливее».
Антуан Сен-Жюст: «Счастье – новая идея для Европы».
Второго сентября Парижа достигло известие, что жители Тулона сдали англичанам город и флот. Это был беспрецедентный акт измены. Франция потеряла шестнадцать фрегатов и двадцать шесть из шестидесяти пяти линейных кораблей. Год назад в это время кровь струилась в канавах.
– Послушайте, – сказал Дантон, – это надо использовать. Не спустить так.
Звуки, доносившиеся из зала Конвента, были подобны приглушенному реву, прерываемому редкими выкриками.
– Надо за это ухватиться. – Его пальцы сомкнулись в воздухе вокруг… горла? – Никогда еще моя популярность как сентябрьского убийцы не была так высока.
Робеспьер попытался что-то сказать.
– Вам придется выступить, – перебил его Дантон.
Они были в одной из пустых и пыльных комнат, расположенных в темных коридорах, ведущих к залу заседаний, однако не чувствовали себя уединенно из-за рокота и близости толпы – они почти ощущали ее запах. Камиль и Фабр вжались в сырую дальнюю стену. Пятое сентября 1793 года: санкюлоты устроили демонстрацию, или бунт, среди своих представителей.
– Я спросил, Дантон, почему вы прислонились к двери?
– Чтобы помешать Сен-Жюсту войти, – ответил Дантон. Никогда ничего не объясняй.
Робеспьер открыл рот.
– А теперь слушайте, – сказал Дантон, – это дело рук Эбера и Шометта.
Робеспьер замотал головой.
– Хорошо, – сказал Дантон, – допустим, это не так, санкюлоты действовали по собственному почину, и мне это решительно не по душе. Убедитесь, что мы их опережаем. Соберите их требования в один пакет и отошлите назад в качестве подарка от Горы. Экономический контроль, максимальные цены – очень хорошо. Аресты подозрительных – еще лучше. Но здесь мы остановимся – нельзя покушаться на частную собственность. Да, Фабр, я знаю, что подумают торговцы об экономическом контроле, но положение критическое, нам придется уступить, и с какой стати я должен перед вами оправдываться?
– Мы должны дать Европе движущуюся мишень, – тихо заметил Робеспьер.
– Что вы сказали?
Ничего: Робеспьер нетерпеливо отмахнулся.
– Вы пришли к идее о задержании подозрительных лиц… Камиль, формулировка подождет. Да, я понимаю, это важно, но мне нужен клочок бумаги, чтобы сформулировать. Вы можете помолчать? Я не буду сейчас вас слушать.
– Выслушайте меня! – крикнул Робеспьер.
Дантон с опаской взглянул на него:
– Ладно, говорите.
– Завтра комитет переизберут. Мы хотим добавить Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенна. Они причиняют массу беспокойства, критикуя нас направо и налево, поэтому не вижу другого способа заткнуть им рот. Признаю, это трусливая политика. Мы должны усилить наши тылы. Комитет нуждается в вас.
– Нет.
– Пожалуйста, Дантон, – сказал Фабр.
– Я поддержу вас, чем смогу. Буду настаивать на расширении ваших полномочий. Просто скажите, чего вы хотите от Конвента, и я вам это добуду. Но я больше не стану заседать в комитете. Я устал от заседаний. Черт бы их побрал. Это не мое. Мне нравится работать в одиночку, следуя своему инстинкту. Я ненавижу вашу чертову повестку, ваши протоколы и процедуры.
– Ваша позиция отвратительна! – заорал Робеспьер.
Ропот снаружи усилился. Дантон кивнул в сторону двери.
– Позвольте мне все устроить. Думаю, никто, кроме меня, их не перекричит.
– Я возмущен тем, как вы… – Робеспьер замолчал, не находя слов. – Народ всегда прав, – закончил он, – и, если он чинит препятствия революции, даже, например, в Тулоне, мы должны винить в этом его вождей.
– К чему вы это говорите? – спросил Дантон.
Фабр отлепился от стены.
– Излагает свою доктрину! – завопил Фабр. – Решил, пришло время прочесть нам проповедь!
– Если бы у нас было больше vertu! – вскричал Робеспьер.
– Чего?
– Vertu. Любви к своей стране. Самопожертвования. Гражданского духа.
– Разумеется, я ценю ваше чувство юмора. – Дантон большим пальцем показал в сторону, откуда доносился шум. – Эти мерзавцы понимаю одну vertu – ту, что я каждую ночь демонстрирую жене.
Лицо Робеспьера дрогнуло, словно у ребенка, который готов разреветься. Он последовал за Дантоном в темный коридор.
– Вы предпочли бы, чтобы он этого не говорил, не правда ли? – спросил Фабр, аккуратно отлепляя Камиля от стены.
Максимилиан Робеспьер, частные дневники: «Дантон посмеялся над идеей vertu, уподобив ее тому, что он каждую ночь проделывает с женой».
Когда Дантон начал говорить, демонстранты одобрительно закричали, депутаты вскочили с мест и разразились аплодисментами. Прошло некоторое время, прежде чем он смог продолжить. Удивление и радость сменялись на его лице: как это мне удалось? Он убеждал, признавал, объединял, одобрял – спасал этот день. На следующий, когда Робеспьера снова избрали в комитет, тот заглянул к Дантону. Присев на краешек кресла, он хмуро отказался от предложения выпить.
– Я пришел, чтобы призвать вас вспомнить о долге, – сказал Робеспьер. – Если это слово еще что-то для вас значит.
Дантон пребывал в благодушном настроении.
– Не убегай, Луиза. Ты же никогда раньше не видела гражданина Робеспьера воочию?
– Меня тошнит от ваших насмешек, – выдавил Робеспьер. Левое веко задергалось, он снял очки и придавил его пальцем.
– Вам нужно успокоиться, – сказал Дантон. – Подумайте о Камиле, который всю жизнь живет с заиканием. Хотя должен признаться, заикание Камиля не в пример очаровательнее.
– Конвент может отменить свое решение. Может заставить вас присоединиться к комитету.
– Я намереваюсь, – добродушно заметил Дантон, – стать бельмом на глазу у всех комитетов.
– Больше вам нечего сказать? Люди призывают к судам, чисткам и убийствам. А вы предпочитаете отсиживаться.
– Чего вы от меня хотите? Я непременно должен ради республики обливаться кровавым потом? Я же обещал вас поддерживать.
– Вы хотите быть кумиром Конвента. Хотите говорить длинные речи и упиваться славой. Позвольте вам заметить, этого мало.
– Зато вы в подобных ситуациях обычно сказываетесь больным.
– И вы еще обвиняете меня в том, что я ищу поддержки Сен-Жюста. Для него по крайней мере личные удовольствия – не критерий революции.
– А для меня критерий?
– Надеюсь, вы хотя бы не станете проявлять ко мне враждебность на публике?
– Обещаю быть нежным.
Робеспьер отбыл в правительственной карете. Двое здоровяков влезли внутрь вслед за ним.
– Телохранители, – сказал Дантон, выглянув в окно. – Все-таки ему их навязали. Робеспьера заподозрили в том, что он вознамерился пропихнуть в Комитет общественного спасения своего пса. Впрочем, ему бы понравилось стать жертвой наемного убийцы. – Он протянул руку к Луизе. – Это стало бы венцом тяжелой и жалкой жизни, которую он для себя создал.
В день демонстрации санкюлотов их вожак Жак Ру был арестован. На некоторое время его оставили в покое, но, когда заключенного вызвали в трибунал, Жак Ру совершил самоубийство прямо в тюремной камере. Сентябрь принял террор как форму правления. Утверждение конституции отложили до окончания войны. Тринадцатого сентября Дантон предложил обновить состав всех комитетов и чтобы в будущем их членов назначал Комитет общественного спасения. Они с Робеспьером стояли рядом, принимая аплодисменты Горы, как единое целое.
– Все хорошо? – спросил он Робеспьера.
– Да, все прекрасно, – спокойно ответил тот.
Декрет был принят. Угроза миновала. Теперь, думал Дантон, мы должны раскланяться и покинуть сцену. Слабость, подобно паразиту, расползалась от костей.
На следующее утро Дантон обнаружил, что не в силах поднять голову от подушки. Он совершенно не помнил событий минувшего дня. Место, где раньше была память, заняла свинцовая, пульсирующая боль. Некоторые события всплывали поверх боли – давние, разрозненные. Он не помнил, какой сегодня день. Ему показалось, что Габриэль вошла в комнату, посмотрела на него сверху вниз и поправила ему подушку. Только спустя некоторое время он вспомнил, что Габриэль умерла.
Приходили доктора. Они спорили так, словно от диагноза зависела их жизнь. Когда появилась Анжелика, Луиза, хлюпая носом, сидела, забившись в углу дивана. Анжелика отослала детей к дяде и заставила Луизу выпить теплого молока. Затем разогнала докторов. Остался один Субербьель.
– Нужно увезти его из Парижа, – сказал он. – Такому, как он, нужно дышать родным воздухом. Всю взрослую жизнь он жил вопреки своей природе. Он подорвал свои силы, свою конституцию.
– Он поправится? – спросила Луиза.
– Да, но не в Париже. Конвент должен освободить его от обязанностей. Гражданка, могу я дать вам совет?
– Разумеется.
– Пока он не выздоровеет, не обсуждайте ни с кем его состояние. Не верьте, что кто-то принимает его интересы близко к сердцу.
– Не буду.
– Не спорьте с ним. Всем известно, что вы не упускаете случая высказать свои взгляды. Этим вы только подливаете масла в огонь.
– Я говорю только то, что диктует мне совесть. Возможно, его болезнь была предопределена. Он должен оставить революцию.
– Все не так просто. Дорогая моя, вам было двенадцать, когда пала Бастилия.
– Габриэль была слабой.
– Я так не думаю. Она ограничила себя домашним кругом.
– Я хочу спасти его от него самого.
– Странно, – промолвил доктор. – Робеспьер хочет того же.