– А что Фабр?
– Фабр трясется от страха.
– У Фабра слишком сильное воображение.
– У меня тоже, Жорж-Жак. Что я должен делать? Думаю, Фабр совершил подлог. Когда Ост-Индскую компанию ликвидировали, некоторые документы были фальсифицированы в ее интересах. Это декреты Конвента, и только депутат мог это сделать. Шабо тоже в этом участвовал, как и еще полдюжины других. Думаю, никто точно не знает, кто именно подделывал документы. Жюльен может обвинить Шабо, а тот – Жюльена. У них друг от друга свои секреты.
– Фабр вам признался?
– Он пытается, но я ему не позволяю. Говорю, что не должен этого знать. То, что я вам рассказываю, мои собственные измышления. Полиции потребуется время, чтобы догадаться. И потом, чтобы собрать доказательства.
Дантон закрыл глаза.
– Пришло время жатвы, – промолвил он. – Нам остается только запастись одеждой для суровой зимы.
– Это еще не все.
– Выкладывайте.
– Франсуа Робер угодил в переплет. Луиза совсем ничего вам не рассказывает?
– Она бы не отличила важного от не важного. Он тоже замешан?
– Нет, самое нелепое, что его обвиняют в сделках на черном рынке. Восемь бочонков рома для его лавки.
– Боже мой! – воскликнул Дантон, стукнув рукой по подлокотнику. – Ты даешь им возможность творить историю, а они предпочитают оставаться бакалейщиками!
На шум вбежала Луиза.
– Нельзя его расстраивать!
– Я набиваю их карманы. Я не прошу их трудиться самим. Я раздаю им посты и мирюсь с их мелкими чудачествами. За это я прошу лишь их голос и несколько слов в мою поддержку – а поскольку они выбирают карьеру мелких жуликов, я лишен и этого.
– Ром – мелочь, в отличие от Ост-Индской компании. Но Франсуа Робер наш сторонник. Все это не может не отразиться на нас. Не хотите отослать вашу жену?
– Вам велели не волноваться, – с вызовом напомнила она.
– Можешь оставить нас, Луиза. Я не буду волноваться. Обещаю. Я и сейчас спокоен.
– Что вы пытаетесь от меня скрыть?
– Никто ничего от вас не скрывает, – сказал Камиль. – Нам нечего скрывать.
– Она еще дитя. Она не понимает. Она даже не знает, кто все эти люди.
– Именно наша секция, кордельеры, обвинила Франсуа. Конвент согласился с вами, что это мелочи, и отказался снять с него иммунитет. Иначе наказание было бы суровым. Теперь им с Луизой придется затаиться и надеяться, что про них забудут.
– Вот это финал, – хмурясь, заметил Дантон. – Я вспоминаю дни после падения Бастилии, «Национальный Меркурий» печатается в задней комнате бакалейной лавки, малышка Луиза задирает свой породистый носик и выбегает, чтобы поорать на печатника, – а знаете, он был отличным малым, этот Франсуа. Я мог сказать ему: «Ступай и сделай то-то и то-то, затем привяжи к башмакам кирпичи и прыгни в Сену». А он мне, – Дантон тронул воображаемый локон на лбу, – «Сию минуту, Жорж-Жак, хотите чего-то еще, пока я не ушел из лавки?» Господи, вот это финал. Когда увидите его, передайте, что я буду премного ему обязан, если он забудет мое имя.
– Я с ним не вижусь, – сказал Камиль.
– Наша собственная секция, Камиль. О, мне следовало оставить якобинцев Робеспьеру и ограничиться нашим берегом. Я не должен был отдавать власть в моем квартале. Кто управляет ими теперь? Эбер. Нам, старым кордельерам, следовало держаться вместе.
Некоторое время они молчат. Нам, старым кордельерам… С падения Бастилии прошло четыре года и три месяца. А кажется, будто целых двадцать. Дантон сидит, грузный, с вечно нахмуренными бровями, и только Господу ведомо, что происходит в его внутренностях. Робеспьера все больше мучает астма, и нельзя не заметить, как редеют его волосы. Свежий цвет лица Эро уже не так свеж, и двойной подбородок, который так критикует Люсиль, предвещает печальный средний возраст с отвислыми щеками. У Фабра одышка, а что до Камиля, то его головные боли усиливаются, и на его хрупких костях все меньше мяса. Сейчас он поднимает глаза на Дантона и спрашивает:
– Жорж-Жак, вы знаете некоего Конта? Просто ответьте, да или нет.
– Да. Он был моим агентом в Нормандии, работал на правительство. А что?
– Потому что теперь он в Париже и болтает невесть что. Будто вы сговорились с Бриссо посадить на трон герцога Йоркского.
– Герцога Йоркского? Господи, – с горечью промолвил Дантон. – Я думал, такие причудливые измышления под силу только Робеспьеру.
– Робеспьер был весьма обеспокоен.
Дантон медленно поднял глаза:
– Он ему поверил?
– Разумеется, нет. Он сказал, это заговор с целью опорочить патриотов. Хорошо, что Эро еще в комитете. Он велел арестовать Конта, пока тот не натворил еще больших бед. Поэтому к вам приходил Давид от имени Полицейского комитета. Чистая формальность.
– Понимаю. «Доброе утро, Дантон, вы изменник?» Определенно нет, Давид, поэтому убирайтесь поскорее к своему мольберту. «Непременно, я как раз дописываю одну мазню. Поправляйтесь!» Такого рода формальность? А для Робеспьера это топливо, чтобы распалить его пламя, не правда ли? Им питаются его идеи глобальных заговоров?
– Да. Мы думаем, Конт – английский шпион. В конце концов, мы рассуждаем так: допустим, Конт прав, но что может знать это ничтожество, какой-то лакей, о планах такого человека, как Дантон? Так мы рассуждаем, мы с Робеспьером.
– Я понимаю, к чему вы клоните, Камиль, – с угрозой промолвила Луиза. – Почему не спросить напрямик, есть ли в этом хоть доля правды?
– Потому что это смешно! – вспылил Камиль. – Потому что у меня другие покровители, и, если это правда, они его убьют.
Луиза отпрянула, рука взлетела к горлу. Камиль видел, что ее мучит: она желала и не желала ему смерти.
– Луиза, не обращай внимания, – сказал Дантон. – Ступай проверь, все ли ты собрала в дорогу. – Усталость снова прокралась в его голос. – Ты должна учиться отличать правду от вымысла. Это нелепость. Всего лишь слова Робеспьера. Клевета.
Она помедлила:
– Мы всё еще собираемся в Арси?
– Разумеется. Я уже написал, чтобы нас встретили.
Луиза вышла.
– Я должен уехать, – сказал Дантон. – Поправить здоровье. Подальше от этого всего.
– Разумеется, уезжайте. – Камиль отвел взгляд. – Заодно и суды пропустите.
– Идите ко мне. – Дантон протянул ему руку, но Камиль сделал вид, будто не заметил его жеста. – В городе я болею. Болею от людей. Почему бы вам не поехать со мной, не глотнуть свежего воздуха?
Я его упустил, подумал Дантон, я отдал его Робеспьеру и этой разреженной атмосфере вечного холода.
– Я буду вам писать. – Камиль подошел и коснулся губами его скулы. Хотя бы так.
Когда они добрались до Арси, стемнело и сильно похолодало. Стоило ногам коснуться земли, и Дантон ощутил впитавшуюся в нее мощь солнца – почва отдавала летнее тепло. Он протянул руку Луизе.
– Вот место, – произнес он, – где я родился.
Замотавшись в дорожную накидку, она с изумлением разглядывала особняк в белесой тьме, наползавшей от реки.
– Нет, не здесь. Не в этом доме. Рядом. Выходите, – обратился он к детям. – Вы приехали к бабушке. Не забыли ее?
Глупый вопрос. Жоржу вечно казалось, что дети старше, чем на самом деле, и должны помнить многое. Франсуа-Жоржу был год, когда умерла его мать. Сейчас крепенький крупный малыш прильнул к мачехе и молотил каблучками по ее хрупкой грудной клетке. Вялый Антуан, уставший от дорожных впечатлений, повис на шее отца, словно спасенный после кораблекрушения.
Муж Анны-Мадлен высоко поднял фонарь. А вот и она – Луиза первый раз видела его пугающих сестер, которые бежали к ним, сбиваясь с ног, словно школьницы. «Жорж, Жорж, братец Жорж!» Анна-Мадлен прижалась к нему, он заключил сестру в объятия. Откинув волосы с глаз, она расцеловала его в обе щеки, отпрянула, подхватила на руки ближайшего из детей и подкинула вверх, чтобы хорошенько рассмотреть. Это она, Анна-Мадлен, вытащила Жоржа из-под копыт.
А вот и Мари-Сесиль. Ее монастырь распустили, и она вернулась домой, где ей место – разве он не обещал за ней присмотреть? Мари-Сесиль сохранила привычки монахини, силится спрятать руки в рукавах рясы, которую уже не носит. А вот и Пьеретта, высокая, улыбающаяся, круглолицая, незамужняя, но выглядящая солиднее любой парижской матроны. В плечо Анны-Мадлен вцепился ее младшенький. Сестры окружили Луизу и сжали ее в объятиях, почувствовав лишь призрачное обещание дородности Габриэль.
– Голубка, да ты же совсем девочка! – восклицали они со смехом.
Затем сестры удалились на кухню.
– Какая невзрачная малышка! Какая серьезная! И грудь плоская.
– Ты же не думала, что он привезет с собой эту Люсиль? Черноглазую красотку. Что оторвет ее от черноглазого муженька?
– Нет, эта чертова парочка рождена друг для друга. – Сестры не могли удержаться от хохота. Визит Демуленов стал одним из ярчайших событий в их жизни, и они не могли дождаться нового, чтобы налюбоваться столичным шиком.
Сестры начали разыгрывать сценки между Жорж-Жаком и матерью.
– Какое облегчение, – каркнула Мари-Сесиль, – увидеть тебя перед смертью!
– Смертью? – подхватила Анна-Мадлен. – Старая притворщица, ты же не умираешь. Богом клянусь, ты еще меня переживешь.
– А как Жорж-Жак богохульствует! – воскликнула Пьеретта. – Вам не кажется, что он угодил в дурную компанию?
В гостиной блестели в сумерках голубые глаза мадам Рекорден.
– Сюда, доченька, подальше от ночного воздуха. Посиди со мной рядом.
Любопытные пальцы ощупали талию невестки. Два месяца! И еще не понесла! Та итальянка, что умерла, исполнила свой долг перед Жорж-Жаком – а теперь у нас на руках эта худосочная парижаночка.
Словно боясь, что сейчас происходит подобный осмотр, откуда-то из глубин дома потянулись сестры. Они вились вокруг брата, не зная, чем еще его накормить, гладя его по голове и отпуская семейные шуточки, – мягкотелые деревенские женщины в нелепых практичных платьях.
«Лучше первым во всем признаться». Фабр не слышал этих слов Люсиль, но думал так же. В тот день, когда Дантон покинул Париж, он сидел в своей квартире один, борясь с желанием заорать и начать крушить стены, словно капризный ребенок, которому не дали конфету. Он снова взял короткую, уклончивую и вежливую записку, которую Дантон написал перед отъездом, порвал ее в клочки и сжег один за другим.