– Вы ужасный и циничный человек.
Несколько мгновений они молчали. Затем Камиль отстранился, его руки свободно лежали на плечах Дантона.
– А вы не думали, что Макс презирает вас так же, как вы его?
– Он меня презирает?
– Ему свойственно презирать людей.
– Нет, не думал.
– Не все действуют по вашей указке, а те, кто не действует, разумеется, считают себя выше вас. Макс очень старается найти вам оправдание. Его не назовешь терпимым, но он милосерден. А может быть, наоборот.
– Семь потов сойдет, пока научишься его понимать, – сказал Дантон. – Можно подумать, это вопрос жизни и смерти.
Дантон собирался на часок вернуться к Луизе. Он стоял на углу Кур-дю-Коммерс. У него вошло в привычку болтать с Луизой, пересказывать ей, что случилось и что он сказал, выслушивать ее замечания. Он делился с ней тем, чем никогда не делился с Габриэль. Ему была по душе ее неосведомленность. Однако сегодня Дантону было нечего ей сказать. Ощущая внутри непонятную тяжесть, он посмотрел на часы. Возможно, хотя и не очень вероятно, что Неподкупный в этот час дома. Можно размять ноги, дойти до другого берега, а по пути обдумать, что говорить. Дантон посмотрел на освещенное окно и мстительно зашагал в сгущающуюся темноту.
Фонари уже зажгли. Они качались на веревках, протянутых между домами поперек узких улочек, или висели на железных крюках. Фонарей было больше, чем до революции, – свет разгонял заговорщиков, фальшивомонетчиков, ночную тьму герцога Брауншвейгского. В восемьдесят девятом на фонарях вешали аристократов, и он спросил тогда: «Как по-вашему, потом будет светлее?» А Луи Сюло, дивясь, что до сих пор жив, некогда заметил: «Проходя мимо фонарного столба, я вижу, с какой жадностью он ко мне тянется».
Мимо, шмыгая носами, прошли двое неунывающих деревенских мальчишек. Они несли городским кроликов на продажу – зверьки свисали с шестов вниз головой, словно окровавленные свертки. Кто-нибудь ограбит их, подумал Дантон, и они останутся без денег и без кроликов. Кролики были тощие, совсем немного мясца на болтающихся костях. Две женщины спорили в дверях харчевни, уперев руки в боки. Река была нечистой канавой желтого и грязно-серого цвета, река подкрадывалась к зиме, словно опасная болезнь. Прохожие спешили по домам, желая поскорее запереться от города и от ночи.
Карета была новая и необычная своей щеголеватостью – даже в сумерках можно было различить свежий лак поверх свежей краски. Дантон заметил внутри круглое бледное лицо, громко заскрипела упряжь, и кучер остановил карету. Сверху донесся резкий голос:
– Мой дорогой Дантон, вы ли это?
От неожиданности он отпрянул. Влажное дыхание лошадей вырывалось во влажные холодные сумерки.
– Вы, Эбер?
Эбер высунулся в окно:
– Так и есть. Вашу фигуру трудно не узнать. Мой дорогой Дантон, уже стемнело, почему вы разгуливаете по улицам в одиночку? Это небезопасно.
– Разве по мне не видно, что я сумею за себя постоять?
– Разумеется, но вам не справиться с вооруженными бандитами – не могу ли я вас подвезти?
– Если готовы развернуться в обратную сторону.
– Буду рад.
– Хорошо. – Дантон обратился к кучеру. – Ты знаешь, где дом Робеспьера?
Приятно было уловить в голосе Эбера легкую дрожь.
– Когда вы вернулись?
– Два часа назад.
– Как семья? Все в добром здравии?
– Эбер, вы крайне неприятный тип, – сказал Дантон, устраиваясь напротив на мягком сиденье, – незачем притворяться, будто это не так.
– Понимаю. – Эбер нервно хихикнул. – Дантон, вы, вероятно, прослышали о моих последних речах.
– Направленных против моих друзей.
– Не говорите так, – укоризненно заметил Эбер. – В конечном счете, если им нечего стыдиться, я предложил им возможность доказать, что они стойкие патриоты.
– Они уже это доказали.
– Нам ли бояться того, что наши поступки подвергнут пристальному рассмотрению? Дантон, не думайте, будто я целил в вас.
– Не думаю, что вы бы на это осмелились.
– По правде говоря, тактический альянс между нами…
– Я мог бы с тем же успехом заключить тактический альянс с половой тряпкой.
– А вы подумайте, – беззлобно сказал Эбер. – К тому же Камиль нездоров, не так ли? В обморок недавно упал.
– Я передам ему вашу озабоченность.
– И главное, в такой неподходящий момент! Люди говорят – и говорят, не таясь, – что он сожалеет о своей роли в падении Бриссо. Всему виной его доброе сердце, как любил говаривать наш дорогой Марат. Хотя это так не вяжется с его поведением в прошлом. В восемьдесят девятом. Уличные расправы. Что ж, приехали. Видите ли… Гражданин Робеспьер стал неуловим. С ним трудно сладить. Осторожнее.
– Спасибо, Эбер, что подвезли.
Дантон выпрыгнул из кареты. За ним в окне возникло бледное лицо Эбера.
– Убедите Камиля уйти в отпуск.
– В день ваших похорон, – сказал Дантон, – он устроит себе выходной.
Вкрадчивая улыбка пропала.
– Это объявление войны?
Дантон пожал плечами.
– Как пожелаете, – сказал он и крикнул кучеру: – Трогай!
Он стоял посреди улицы, чувствуя непреодолимое желание осыпать Папашу Дюшена непристойной бранью, догнать и ударить кулаком в лицо. Пути к примирению не было.
– И как вашей младшей сестре замужняя жизнь? – спросил Дантон Элеонору.
Та густо покраснела.
– Наверное, все хорошо. Филипп Леба не Бог весть какая птица.
Ах ты бедная, злобная, разочарованная корова, подумал Дантон.
– Я сам найду дорогу, – сказал он.
Он постучался, но ответа не было. Тогда он распахнул дверь и шагнул прямо навстречу грозному взгляду Робеспьера, который сидел за столом с пером, чернильницей и маленькой записной книжкой.
– Притворяетесь, будто вас нет дома?
– Дантон. – Робеспьер вскочил на ноги и слегка покраснел. – Простите, я решил, что пришла Корнелия.
– Так-то вы обращаетесь с вашей милой! Сядьте и успокойтесь. Что вы пишете? Любовное письмо другой женщине?
– Нет, на самом деле… впрочем, не важно. – Робеспьер захлопнул книжицу, сел и сложил руки в подобие нервного молитвенного жеста. – Мне вас не хватало неделю назад, Дантон. Приходил Шабо. Кстати, за кого вы принимали Шабо?
Про себя Дантон отметил прошедшее время.
– За красномордого фигляра в алом колпаке, под которым совсем мало мозгов.
– Его женитьба, видите ли… братьев Фрей завтра арестуют. Брак сбил его с пути.
– Скорее, приданое, – сказал Дантон.
– Именно так. Так называемые братцы – миллионеры. И Шабо на это клюнул. Не устоял. Впрочем, следует ли удивляться? Он так долго постился.
Дантон всмотрелся в Робеспьера. Неужели он смягчается? Вероятно.
– Кого мне жалко, так это девушку, маленькую еврейку.
– Да, – сказал Дантон, – но говорят, она им не сестра. Говорят, они выкупили ее в венском борделе.
– Люди еще и не такое скажут. Одно я знаю твердо: служанка Шабо родила от него ребенка после того, как он ее бросил. И это человек, который в прошлом сентябре так трогательно вещал у якобинцев о правах незаконнорожденных!
Никогда нельзя предвидеть, что расстроит Робеспьера сильнее: измена, растрата или интрижка, подумал Дантон.
– Вы говорили, к вам приходил Шабо.
– Да. – Робеспьер тряхнул головой, изумленный человеческим коварством. – У него был пакет, в котором, как он утверждал, сто тысяч франков.
– Вам следовали их пересчитать.
– Вполне может быть, что там лежала обычная бумага. Он снова завел речь о заговорщиках, и я спросил, есть ли у него доказательства. Есть, но, – и тут Робеспьер рассмеялся, – они написаны невидимыми чернилами. Затем он сказал: «Мне дали эти деньги для подкупа Комитета общественного спасения, поэтому я решил, что лучше всего принести их вам. Я поступил разумно? Мне придется бежать из страны». – Робеспьер посмотрел на Дантона. – Достойно жалости, не правда ли? Мы арестовали его на следующий день в восемь утра. Сейчас он сидит в Люксембургской тюрьме. Мы допустили оплошность, дав ему перо и чернила, и теперь каждый день, пытаясь оправдаться, он производит ярды бессвязного бреда и отсылает в Полицейский комитет. Боюсь, там часто встречается ваше имя.
– Написанное отнюдь не невидимыми чернилами? – спросил Дантон. – Кстати, – он вытащил из кармана письмо Робеспьера и бросил на стол между ними. – Итак, старый друг, как насчет того, чтобы покончить с Эбером?
– А, это, – сказал Робеспьер. – Мы с Камилем развели панику на пустом месте.
– Ясно. Значит, я проделал такой путь из-за того, что вы развели панику на пустом месте.
– Я испортил вам отдых? Простите. Вам стало лучше?
– Рвусь в бой. Только понять бы с кем.
– Видите ли, – Робеспьер прочистил горло, – думаю, к новому году наше положение будет вполне благоприятным. Если мы возьмем Тулон, а здесь, в Париже, избавимся от антиклерикальных фанатиков. Ваш друг Фабр разберется с так называемыми дельцами. А завтра я добьюсь исключения из клуба еще четверых.
– А именно?
– Проли, австрийца, который работал на Эро. И трех друзей Эбера. Исключение из якобинского клуба их парализует. И станет предупреждением остальным.
– Должен заметить, исключение из клуба нынче предшествует аресту. А по словам Камиля, вы за прекращение террора?
– Я бы выразился иначе… чуть иначе… я и впрямь полагаю, что месяца через два можно будет немного успокоиться, но пока разоблачены еще не все иностранные шпионы.
– А в остальном вы за то, чтобы восстановить нормальный ход правосудия и принять новую конституцию?
– Беда в том, что мы до сих пор воюем. Вы помните, что постановил Конвент: «Правительство Франции будет революционным до заключения мира».
– «Террор есть порядок наших дней».
– Наверное, слова были выбраны неудачно. Можно подумать, население день и ночь стучит зубами от страха. Но это не так. Театры открыты.
– Для представления патриотических драм, которые наводят на меня тоску.
– Они полезнее того, что прежде показывали в театрах.