– Кругом столько болезней. Все может статься.
– Когда-то я тоже так думала. Сразу после того, как вышла замуж и все вокруг внушало мне страх.
– Но вы же не останетесь вдовой?
– Останусь.
– Камилю бы это не понравилось.
– Не понимаю, отчего ты так решила. Камиль такой эгоист.
– Если вы умрете, он женится снова.
– Не пройдет и недели, – согласилась Люсиль. – Если умрет и мой отец. В твоей картине мира, где люди умирают парами, такое весьма вероятно.
– Наверняка вам кто-нибудь нравится и вы не отказались бы за него выйти.
– Не могу припомнить ни одного. Разве что Жоржа.
Так она одергивала Луизу всякий раз, когда полагала, что та ведет себя назойливо; с выверенной жестокостью напоминала ей об истинном положении вещей. Люсиль не испытывала от этого удовольствия, но помнила, что другие куда менее щепетильны. Луиза сидела, разглядывая руины прошедшего года в мерцающем серовато-синем свете, разучивая пьесы, которые были для нее слишком сложны. Камиль работал. Тишину нарушали только нестройные гитарные аккорды.
В четыре со стопкой бумаг в руке в гостиную вошел Камиль и уселся на пол перед камином. Люсиль сгребла листы и принялась читать. Спустя какое-то время она подняла глаза.
– Очень хорошо, – робко промолвила она. – Думаю, это лучшее из того, что ты написал.
– Хочешь прочесть, малышка Луиза? – спросил он. – Здесь хорошо говорится о твоем муже.
– Мне бы хотелось проявлять интерес к политике, но муж против.
– Я думаю, – раздраженно заметил Камиль, – он не возражал бы, будь твой интерес более осознанным. Ему не по душе твои глупые и вульгарные предрассудки.
– Камиль, – мягко заметила Лолотта, – она еще дитя. Ты требуешь от нее слишком многого.
В пять пришел Робеспьер.
– Как поживаете, гражданка Дантон? – спросил он у Луизы, словно у взрослой. Затем поцеловал Люсиль в щечку и потрепал Камиля по волосам. Принесли малыша, он поднял его и спросил: – Как дела, крестник?
– Не спрашивайте, – ответил Камиль. – Иначе он разразится речью на четыре-пять часов, как Неккер, и такой же невнятной.
– Не знаю. – Робеспьер прижал крестника к плечу. – По мне, так он совсем не похож на банкира. Он у нас будет гордостью парижской адвокатской коллегии, не правда ли?
– Поэтом, – решил Камиль. – Поселится в деревне и будет чудесно проводить время.
– Может быть, – сказал Робеспьер. – Сомневаюсь, что нудный старый крестный сумеет удержать его на правильном пути.
Он передал ребенка отцу, потом уселся в кресло у камина, выпрямил спину и дальше говорил только о делах.
– Когда гранки будут готовы, скажите Десенну, пусть сразу пришлет мне. Я мог бы прочесть в рукописи, но я ненавижу сражаться с вашим почерком.
– Тогда проверьте гранки, или это затянется надолго. Не лезьте в мою пунктуацию.
– Ах, Камиль д’Эглантин, – сказал Робеспьер, дразнясь. – Кого волнует ваша пунктуация? Только содержание.
– Теперь я понимаю, почему вы никогда не выиграете литературный приз.
– Вы вложили в статью душу, сердце и всю вашу страсть?
– Всю мою страсть, в том числе к пунктуации.
– Когда второй выпуск?
– Надеюсь, они станут выходить каждые пять дней: пятого, десятого декабря, на бывшее Рождество и так до достижения цели.
Робеспьер, немного поколебавшись, сказал:
– Только не забывайте показывать мне. Я не хочу, чтобы вы приписали мне слова, которых я не говорил, или суждения, которых я не разделяю.
– Разве я на такое способен?
– Способны, вы все время так делаете. Видите, ваш малыш на вас смотрит. Он видит вас насквозь. Каким будет название?
– Я думал о «Старом кордельере». Так сказал когда-то Жорж-Жак. Мы, старые кордельеры.
– Мне нравится. Понимаете, – он обернулся к женщинам, – это поставит на место новых кордельеров – людей Эбера. Новые кордельеры никого не представляют, не сражаются за идеалы – просто критикуют других и стремятся их погубить. А старые кордельеры знали, какую революцию отстаивали, и были готовы идти до конца. Тогда это не казалось геройством, но старые кордельеры помнят о прошлом.
– Это в те дни вас называли Свечой Арраса, гражданин Робеспьер?
– В те дни! – воскликнул Робеспьер. – Послушать вас, дитя, так речь о правлении Людовика Четырнадцатого! Полагаю, муж рассказывал вам о прошлом?
– Да, сама я ничего не знаю.
Камиль с женой переглянулись: задушить ее сейчас или потом?
– Да, меня так называли, – ответил Робеспьер. – По аналогии с Мирабо – Светочем Прованса. Так они хотели, – добавил он жестко, – подчеркнуть мое ничтожество.
– Да, муж мне объяснил. Тогда почему вы считаете те дни героическими?
– А почему, как вы думаете, героями называют тех, кому удалось встряхнуть старый мир?
– Не знаю, никогда об этом не думала. Наверное, так пишут в книгах.
– Кто-то должен направлять ваше чтение.
– Она замужняя дама, – заметил Камиль. – Ее поздно учить.
– Зря я вам об этом напомнила, – сказала Луиза. – Прошу прощения. Я не хотела никого оскорбить.
Робеспьер с улыбкой покачал головой, но отвернулся от нее – сейчас ему было не до этой девчонки.
– Камиль, запомните мои слова. Будьте осторожны. Нельзя уменьшать власть Революционного трибунала. Если мы это сделаем, а на фронте что-нибудь пойдет не так, сентябрьские события повторятся. Народ примется за самосуд, мы уже видели, как это бывает, и ничего хорошего в этом нет. Правительство должно быть сильным, ему нельзя колебаться – иначе что подумают патриоты на фронте? Сильная армия заслуживает сильного правительства. Мы должны сплотиться. Силой можно опрокинуть трон, но только благоразумие спасет республику.
Камиль кивнул, узнавая костяк будущей речи. Ему стало стыдно, что он смеялся над Максом, говоря, что тот хочет стать Богом. Он не Бог – Бог не так уязвим.
Макс ушел.
– Я чувствую себя яйцом в собачьей пасти. – Камиль посмотрел на Луизу. – Надеюсь, ты достаточно наказана? Иначе сейчас же ступай домой и вели мужу тебя выпороть.
– Господи, – сказала Луиза. – Я думала, все давно в прошлом.
– Такое не забывается.
Дантон пришел несколько минут спустя.
– А вот и старый кордельер собственной персоной, – заметила Люсиль.
– Вот ты где, – сказал он жене. – Я разминулся с нашим другом?
– Сами знаете, – ответил Камиль. – Думаю, вы прятались за дверью, дожидаясь, когда он уйдет.
– Нам лучше взаимодействовать порознь. – Дантон рухнул в кресло, вытянул ноги и пристально всмотрелся в Камиля. – Что-то не так? – резко спросил он.
– О… он вечно призывает меня к осторожности, словно… словно я не должен делать ничего такого, чего бы он не сделал сам, но никогда не говорит, чего именно.
Камиль все еще сидел на полу, Люсиль опустилась на колени рядом с ним; оба подобострастно смотрели на Жорж-Жака, а ребенок вился между ними. Такое ощущение, думала Луиза с ненавистью, будто они все время ждут, что сейчас явится кто-нибудь с альбомом и карандашами, чтобы сделать набросок. Когда вспоминаешь, сколько у нее любовников… Отвратительно, с какой легкостью они ломают комедию.
– Макс не любит, когда его загоняют в угол, – сказал Камиль. – Однако сейчас надо рискнуть, и я готов рискнуть первым. Это сойдет за героический настрой, Луиза?
Она ответила резко:
– Я гляжу, быть героем – ваше призвание?
И все принялись хохотать над Камилем.
Пятое декабря.
– За старых кордельеров. – Фабр поднял бокал. На его впалых щеках играл лихорадочный румянец. – Пусть второй выпуск ждет такой же успех, как и первый.
– Благодарю. – Камиль держался скромно, по крайней мере, склонил голову и опустил глаза, что было внешним проявлением внутренней благодати. – Не думал, что мой памфлет примут так хорошо. Словно люди этого ждали… Я совершенно ошеломлен такой поддержкой.
Депутат Филиппо – один из таинственных депутатов, вечно занятых выполнением тайных миссий, которого до прошлой недели Камиль почти не знал, – наклонился и похлопал его по руке.
– Потому что он прекрасен! Я сам написал памфлет, и, хотя мы смотрим на вещи одинаково, вы меня превзошли. Вы умеете… – тут депутат коснулся элегантного галстука, – вы умеете достучаться до сердец, я же обращаюсь только к разуму. Резня, вот как я это называю.
Резкость давалась депутату с трудом. Раньше он сидел с Болотом, не с Горой, и до последнего времени ему приходилось постоянно себя одергивать.
– О, резня, – сказал Фабр. – Резня не для нашего мальчика. Один бриссотинец с ножичком, спрятанным среди бумаг, – и ему хватило. Боюсь, он не переносит жестокости. Сразу падает в обморок. Впрочем, с большим изяществом.
Жизнелюбие Фабра удивительно. Впрочем, то же самое можно сказать про Камиля. Какая-то часть внутри его словно налита свинцом, но другая рвется в бой, воспламеняя людей, заставляя их забыть о здравом смысле, упиться экстазом. Он чувствует себя молодым и легким. Художник Юбер Робер (увы, знаменитый своими живописными развалинами) ходит за ним по пятам; портретист Боз не сводит с него сосредоточенного взгляда, а временами подходит и бесчувственной рукой художника ерошит ему волосы. В свои худшие моменты Камиль думает: приготовься к бессмертию.
Впрочем, главное, что аресты больше не в моде. Теперь мы говорим, что революция не должна забывать о жалости, ее методы и язык не должны упрощаться и огрубляться; ибо революция уступчива, нежна и изящна. Мирабо говорил: «Свобода – сука, которая любит, когда ее сношают на матрасе из трупов». Камиль знает, что это истина, но он найдет иной, более мягкий способ преподнести ее своим читателям.
Теперь он мог бы стать собой… иными словами, отличаться от Эбера насколько возможно. Никаких уступок языку улиц, никаких пышных тирад. Ему не нужно представляться наследником Марата, хотя он помнит, как дородное тело Симоны обмякло у него на руках, помнит юную модницу, убившую его друга. Забудем Марата и черную тоску, которую он породил. Камиль намерен создать новую атмосферу, атмосферу Ультима Туле, простоты и ясности, где слова прозрачны и гладки. Воздух Парижа подобен запекшейся крови, Камиль (с разрешения и при поддержке Робеспьера) заставит нас вдыхать лед, шелк и вино.