– Кстати, – сказал депутат Филиппо, – вы слышали, что арестовали де Сада?
– Депутат Филиппо, депутат Филиппо, – сказал Робеспьер. – Вернувшись в Париж, он обрушился на методы ведения войны. Командиров в Вандее, – он пролистнул маленькую статью Филиппо, – Эбер держит на коротком поводке, и все они под подозрением. За исключением Вестерманна, друга Дантона. К несчастью, – он потянулся за пером, – депутат Филиппо на этом не останавливается. – Робеспьер наклонил голову, принявшись подчеркивать отдельные фразы. – Он выдвигает обвинения против комитета, ибо на нем лежит ответственность за ведение войны. Он утверждает, что война закончилась бы скорее, если бы кое-кто не набивал карманы.
– Филиппо много времени проводит с Дантоном и Камилем, – сказал член комитета. – Просто чтобы вы знали.
– Такой тезис пришелся бы Камилю по душе, – сказал Робеспьер. – Вы в это верите? Я сомневаюсь.
– Вы сомневаетесь в добросовестности ваших коллег по комитету?
– Да, – сказал Робеспьер. – Впрочем, главное – сохранить комитет работоспособным. Из Лиона доходят слухи о деяниях нашего друга Колло. Говорят, он воспринял приказ подавить мятежников как указание перебить всех местных жителей.
– Да, я слышал.
Робеспьер соединил кончики пальцев.
– Колло у нас актер и театральный антрепренер? Когда-то ему приходилось удовлетворяться землетрясениями и массовыми убийствами на сцене, теперь он воплощает свои фантазии в жизнь. Четыре года революции, гражданин… и повсюду та же алчность, мелочность и эгоизм, то же равнодушие к страданиям других и та же дьявольская кровожадность. Никогда мне не постичь глубин человеческой души. – Он подпер голову рукой. Коллега взирал на него с изумлением. – Интересно, что поделывает Дантон? Не он ли подталкивает депутата Филиппо?
– Возможно, и он, если видит в этом временную выгоду. Комитет должен заставить Филиппо замолчать.
– В этом нет нужды. – Робеспьер ткнул пером в отпечатанную страницу. – Филиппо нападает на Эбера? Эбер сделает работу за нас. Давайте в кои-то веки позволим ему оказать нам услугу.
– Но вы же сами разрешили Камилю нападать на Эбера в его втором выпуске. Играете на чужих разногласиях? Неплохо придумано.
Декрет Национального конвента:
Исполнительный комитет, министры, генералы и все учрежденные органы переходят под надзор Комитета общественного спасения.
Камиль:
Не понимаю, с какой стати мне рассчитывать на аплодисменты за третий выпуск. Любой мог бы его написать. Это больше похоже на перевод. Я читал у Тацита о правлении императора Тиберия. Я сказал де Саду, что у нас происходит то же самое, проверил – действительно так. Мы живем, как пишет автор «Анналов»: целые семьи уничтожены палачом, люди кончают с собой, чтобы их не тащили по улицам, словно обычных преступников; отрекаются от друзей, чтобы спасти собственную шкуру, все человеческие чувства подверглись разложению, жалость низведена до преступления. Помню, как много лет назад я впервые прочел этот текст. И Робеспьер его вспомнит.
К этому мало что можно прибавить – сказанного довольно, чтобы привлечь к тексту внимание общества. Замените имена римлян именами французов и француженок – на ваше усмотрение, – людей, которых вы знаете, которые живут на вашей улице, чья судьба перед вашими глазами – судьба, которую вы вскоре разделите.
Конечно, я немного переделал текст – порезвился с ним, как сказал бы Эбер. Я не стал показывать памфлет Робеспьеру. Воображаю его потрясение. Впрочем, это пойдет ему на пользу. Осознав положение вещей, он задумается, какова его роль в происходящем. Глупо утверждать, будто Робеспьер – Тиберий наших дней, и, разумеется, я такого не утверждаю. Однако рядом с людьми определенного склада – да, я говорю о Сен-Жюсте – не знаю, в кого еще он может превратиться.
Вот Тацитово описание Тиберия: «Без жалости, без гнева, закрытый для всех чувств».
Очень похож.
«Старый кордельер», выпуск 3:
После того как слова стали государственным преступлением, остается всего шаг, чтобы приравнять к преступлениям взгляды, печали, сострадание, вздохи, даже молчание…
Считалось преступлением против государства, что Либон Друз спросил предсказателей, суждено ли ему разбогатеть… Считалось преступлением против государства, что один из потомков Кассия хранил в доме его портрет. Мамерка Скавра обвинили в том, что он написал трагедию, некоторые строки которой можно трактовать двояко. Было преступлением против государства, что мать консула Фурия Гемина скорбела о смерти сына… Требовалось радоваться смерти друга или родственника, чтобы самому ее избежать.
Гражданин популярен? Он может основать фракцию. Подозрительный.
Гражданин отстранился от общественной жизни? Подозрительный.
Ты богат? Подозрительный.
Беден? Вероятно, притворяешься. Подозрительный.
Ты горюешь? Положение народа тебя печалит. Подозрительный.
Весел? Должно быть, радуешься бедствиям, которые обрушились на страну. Подозрительный.
Ты философ, оратор или поэт? Подозрительный.
– Вы мне этого не показывали, – ровно проговорил Робеспьер.
Ветер срывал мертвые прошлогодние листья и швырял ему в лицо. Поймав лист, он зажал его между большим и указательным пальцем, и прожилки четко проступили на свету. День выдался ясный, пламенел багровый закат, последние солнечные лучи касались воды, что выглядело скорее зловеще, чем живописно.
– Похоже на кровь, – заметил Камиль. – Впрочем, чего мы ждали. Я ничего от вас не скрывал. Вероятно, на вашей книжной полке тоже есть Тацит.
– Вы меня обманули.
– Однако вы должны признать, вышло довольно ловко. Не будь памфлет актуален, он не привлек бы такого внимания. Да, это портрет нашего времени.
– И вы решили подарить свой памфлет Европе? Не сумели удержаться? Хотите, чтобы ваш памфлет стал любимым чтением императора? Ждете поздравлений от мистера Питта? Фейерверков в Москве и тостов за ваше здоровье на бивуаках эмигрантов вдоль Рейна? – Он говорил спокойно, будто вопросы разумны. – Ответьте мне.
Робеспьер положил ладони на каменный парапет моста и глянул Камилю в лицо; он ждал.
– Что мы здесь делаем? – спросил Камиль. – Я замерз.
– Лучше разговаривать снаружи. Под крышей трудно хранить секреты.
– Вот видите, вы сами это признаете. Вы одержимы мыслями о заговоре. Собираетесь гильотинировать кирпичные стены и дверные рамы?
– Я одержим только желанием служить стране.
– Тогда остановите террор. – Камиль поежился. – Вы обладаете непререкаемым моральным авторитетом. Кроме вас – некому.
– И позволить правительству развалиться? Погубить комитет? – Робеспьер перешел на быстрый, настойчивый шепот. – Я не могу так поступить. Не могу рисковать.
– Давайте пройдемся.
Они пошли вдоль реки.
– Измените состав комитета, – сказал Камиль. – Больше я ни о чем не прошу. Вам не к лицу якшаться с такими, как Колло и Бийо-Варенн.
– Вы знаете, почему они в комитете. Это наша подачка левым.
– Я все время забываю, что мы не левые.
– Вы хотите мятежа?
Камиль остановился, посмотрел на другой берег реки.
– Да, если необходимо. Да. – Он силился остановить вскипающую внутри панику, унять лихорадочное сердцебиение. Робеспьер не привык к возражениям, да и Камиль не привык ему возражать. – Давайте вместе покончим с этим раз и навсегда.
– Этого хочет Дантон? Еще больше насилия?
– Макс, как вы думаете, что происходит каждый день на площади Революции?
– Лучше жертвовать аристократами, чем друг другом. Я сохраняю верность революции и тем, кто ее совершил. А вы порочите ее перед лицом всей Европы.
– Думаете, верность революции вас оправдывает? Станете утверждать, что закон и разум торжествуют?
Свет в воде померк, ночной ветер настойчиво тянул их за одежду.
– Ради чего мы совершали революцию? – продолжал Камиль. – Я-то думал, чтобы смело обличать угнетателей. Чтобы освободиться от тирании. Но мы сами создали тиранию. Покажите мне пример худшей тирании в истории. Людей убивали ради власти, корысти и наслаждения кровью, но покажите мне другую диктатуру, которая убивает деловито, наслаждаясь собственной добродетелью и провозглашая абстрактные лозунги над разверстыми могилами. Мы утверждаем, что все это ради революции, но революция давно превратилась в живой труп.
Не глядя на Камиля, Робеспьер потянулся к его руке.
– Все, что вы говорите, правда, – прошептал он, – но я не знаю, что делать. – Повисла пауза. – Идемте домой.
– Вы же говорили, что не можете разговаривать под крышей.
– Говорить больше не о чем. Вы уже все сказали.
Эбер, он же Папаша Дюшен:
А вот и он, мои смелые санкюлоты, храбрец, о котором вы успели позабыть. Какая неблагодарность, ибо он утверждает, что без него не было бы никакой революции. Ранее он был известен как Прокурор Фонаря. Вы думаете, речь идет о знаменитом головорезе, обращавшем в бегство аристократов? Ничего подобного, человек этот считает себя образцом миролюбия. Послушать его, так он мухи не обидит. Он так чувствителен, что при слове «гильотина» содрогается от макушки до пят. Какая жалость, что он не оратор, иначе он доказал бы Комитету общественного спасения, что тот не способен править страной. Но поскольку выступать он не может, мсье Камиль вынужден излагать свои мысли на бумаге, к вящему удовольствию умеренных, аристократов и роялистов.
Заседание якобинского клуба:
Гражданин Николя (перебивая оратора). Камиль, вы очень близки к гильотине!
Гражданин Демулен. Николя, а вы очень близки к тому, чтобы разбогатеть. Еще год назад вы обедали печеными яблоками, а теперь стали государственным издателем. (Смех.)
Эро де Сешель вернулся из Эльзаса в середине декабря. Миссия завершилась, австрийцы отступили, граница была на замке. Недели через две в ореоле славы в Париж вернется Сен-Жюст.
Эро зашел к Дантону, но того не оказалось дома. Эро оставил ему записку, назначив встречу, но Дантон не пришел. Тогда он отправился к Робеспьеру, но Дюпле не впустили его.