– Какие знакомые слова, – сказал Колло. – Он не может вспомнить, где слышал их раньше. Не беспокойтесь, рано еще вас обожествлять.
– Да, да, да, – мягко сказал Ленде.
Робеспьер посмотрел на Колло. Вот кому на руку моя слабость, подумал он.
– Прошу вас, дайте мне бумагу, – прошептал он. Он хотел сделать пометку: как только ему станет лучше, нужно избавиться от Колло.
Члены комитета вежливо побеседовали с Элеонорой. Они не до конца поверили Субербьелю, что через месяц Робеспьер встанет на ноги; ей дали понять, что, если паче чаяния он умрет, она станет для всех вдовой Робеспьера, как Симона Эврар считалась вдовой Марата.
Шли дни. Субербьель разрешил ему принимать посетителей, читать и писать, но только личные письма. Он мог получать новости, но только те, которые не нарушат его покой, – впрочем, таких новостей больше не было.
Сен-Жюст вернулся. Мы справляемся, сказал он, в комитете. Намереваемся сокрушить фракции. Дантон по-прежнему выступает за мир? Да, но он такой один. Хороший патриот выступает за победу.
Сен-Жюсту исполнилось двадцать шесть. Он был на редкость хорош собой и полон сил. Изъяснялся короткими предложениями. Давайте поговорим о будущем, сказал Робеспьер. Сен-Жюст заговорил о спартанской республике. Чтобы взрастить новую расу людей, мальчиков следует отнимать от родителей, когда им исполнится пять лет, и воспитывать крестьянами, воинами или законниками. А как же девочки? Девочки не важны, ответил Сен-Жюст, пусть остаются дома с матерями.
Руки Робеспьера задвигались по одеялу. Он думал о своем крестнике, когда тому был день от роду, с трепещущим родничком между длинными отцовскими пальцами; в возрасте нескольких недель, уцепившемся за его воротник и что-то лепечущем. Однако сил спорить не было. Говорили, что Сен-Жюст неравнодушен к Генриетте Леба, сестре Филиппа, мужа Бабетты. Но Робеспьер этому не верил, не верил, что Сен-Жюст способен привязаться к кому бы то ни было.
Робеспьер подождал, когда Элеонора выйдет из комнаты. К тому времени он успел набраться сил, и его голос стал почти различим. Кивком он подозвал Мориса Дюпле.
– Я хочу видеть Камиля.
– Думаете, стоит?
Дюпле послал Камилю записку. Как ни странно, но Элеонора не выказала ни недовольства, ни радости.
Когда Камиль пришел, они не стали беседовать о политике или недавних годах. Лишь однажды Камиль упомянул Дантона; привычным жестом Робеспьер упрямо отвернулся. Они говорили о прошлом, их общем прошлом, c наигранной живостью, свойственной разговорам, которые ведут в доме недавно умершего.
Оставшись в одиночестве, он лежал, мечтая о Республике добродетели. За пять дней до болезни он определился с терминами. Он задумал республику правосудия, равноправия и самопожертвования. Он видел свободных людей, кротких, живущих в сельской местности, образованных. Тьма суеверий схлынула, будто солоноватая вода впиталась в почву. Их место заняло жизнерадостное и осознанное почитание Верховного существа. Эти люди были счастливы; их сердца и тела не терзали вопросы без ответов и желания без надежды. Мужчины подходили к вопросам управления разумно и серьезно; воспитывали детей, выращивали на своей земле простую и обильную пищу. Собаки и кошки, рабочая скотина в полях: все чинно, все сообразно природе. Девушки в светлых льняных платьях, украшенные венками, степенно двигались между колоннами белого мрамора. Он видел темно-зеленое сияние оливковых рощ, голубую эмаль небес.
– Посмотрите на это, – сказал ему Робер Ленде. Он развернул газету и вытряхнул из нее кусок хлеба. – Понюхайте, попробуйте на вкус.
Хлеб легко крошился в пальцах. От него исходил кисловатый плесневый дух.
– Я решил, если вы живете на вашей апельсиновой диете, то, возможно, не знаете. Хлеба хватает, но посмотрите, какого он качества. Людей этим не накормишь. Молока тоже нет, а беднейшие слои пьют много молока. Что до мяса, хорошо, если удается разжиться бараньими обрезками для супа. Женщины занимают очередь у мясной лавки в три часа утра. На этой неделе национальным гвардейцам пришлось разнимать драки.
– Если так пойдет и дальше… не знаю. – Он провел рукой по лицу. – При старом режиме люди страдали от голода. Ленде, куда девается еда? Земля плодоносит без устали.
– Дантон считает, что излишним регулированием мы заморозили торговлю. Он говорит, и это похоже на правду, что крестьяне боятся привозить продукты в города, чтобы не нарушить закон и не лишиться головы по обвинению в спекуляции. Мы реквизируем, что можем, но они прячут продукты – лучше пусть сгниют. Люди Дантона говорят, если мы снимем ограничения, снабжение восстановится.
– А что думаете вы?
– Агитаторы в секциях за сохранение контроля. Говорят людям, что иного пути нет. Ситуация безвыходная.
– И…
– Я жду вашего совета.
– А что говорит Эбер?
– Простите, дайте мне газету. – Ленде стряхнул крошки на пол. – Здесь.
«Мясников, которые держат санкюлотов за собак, заставляя глодать голые кости, следует гильотинировать как врагов простого народа».
Робеспьер поджал губы:
– Весьма конструктивно.
– К несчастью, масса людей с восемьдесят девятого года так ничему и не научилась. Поэтому слова Эбера встречают одобрение.
– А что, люди бунтуют?
– Бывает. Они не требуют свободы. Их не волнуют права. На Рождество Камиль и его идея освобождения подозрительных встречали большую поддержку. Теперь люди думают только о еде.
– И Эбер не замедлит этим воспользоваться, – сказал Робеспьер.
– На военных фабриках неспокойно. Мы не можем допустить забастовок. Армия и без того плохо обеспечена.
Робеспьер поднял голову:
– Агитаторов на улицах, фабриках, где угодно, нужно забирать. Я понимаю, у людей накопились обиды, но так продолжаться не может. Люди должны жертвовать своими интересами ради интересов страны, ради будущего.
– Сен-Жюст и Вадье в Полицейском комитете твердой рукой удерживают положение. К несчастью, – Ленде помедлил, – если не принять решения на самом высоком политическом уровне, мы бессильны против смутьянов.
– Эбер.
– Он развяжет мятеж, если у него получится. И правительство падет. Почитайте газету. Настроения среди кордельеров…
– Не надо, – сказал Робеспьер. – Я этого наслушался. Напыщенная речь, чтобы возбудить вашу храбрость, затем совещания в задних комнатах. Только Эбер уравновешивает влияние Дантона. Пока я, беспомощный, лежу здесь, все разваливается. Разве люди не верны Комитету, который спас их от иностранного вторжения и кормил, как мог?
– Не хотел я вам этого показывать. – Ленде вытащил из кармана листок и развернул. Это было официальное уведомление о рабочих часах и плате в государственных мастерских. Углы с обеих сторон надорваны – объявление явно сорвали со стены.
Робеспьер взял листок. Уведомление подписали шесть членов Комитета общественного спасения. Внизу виднелись грубо нацарапанные красные каракули:
ЛЮДОЕДЫ. ВОРЫ. УБИЙЦЫ.
Робеспьер уронил листок на кровать.
– Вот я думаю, оскорбляли так Капета? – Он откинул голову на подушки. – Мой долг разыскать тех, кто обманул и предал этих бедных людей, вложив им в голову гнусные мысли. Клянусь, отныне я не выпущу революцию из своих рук.
После ухода Ленде он долго сидел, подперев спину подушками и глядя, как вечерний свет движется по потолку. Наступили сумерки. Элеонора, крадучись, внесла свечу, подложила полено в камин, подняла с пола бумаги. Затем собрала книги, поставила их на полку, наполнила кувшин и задернула шторы. Она встала над ним и с нежностью коснулась его щеки. Он улыбнулся.
– Тебе лучше?
– Гораздо лучше.
Неожиданно она села в ногах кровати, словно силы оставили ее. Плечи поникли, и Элеонора закрыла лицо руками.
– Мы решили, что ты умираешь. Ты выглядел как мертвый, когда я нашла тебя на полу. Что, если бы ты умер? Никто из нас не пережил бы твоей смерти.
– Но я не умер, – возразил он весело и решительно. – И теперь я еще яснее вижу, что следует делать. Завтра я пойду в Конвент.
Сегодня было двадцать первое вантоза, или одиннадцатое марта по старому стилю. Прошло тридцать дней, как он устранился от общественной жизни. Ему казалось, что все эти годы он провел в раковине, куда проникало совсем мало света и долетали лишь редкие звуки. Болезнь словно распахнула створки, и Господня длань извлекла его наружу, чистого и незапятнанного.
Двенадцатое марта.
– Конвент продлил комитету мандат еще на месяц, – сказал Робер Ленде. – Никто не возражал. – Его тон был сух и формален, словно газетная передовица.
– М-м-м, – промычал Дантон.
– А откуда было взяться возражениям? – Камиль подскочил и забегал по комнате. – Откуда? Члены Конвента встают и садятся под аплодисменты галереи. Куда, полагаю, комитет нагнал своих сторонников.
Ленде вздохнул:
– Вы правы. И ничего нельзя изменить. – Его глаза следовали за Камилем. – Вы бы обрадовались смерти Эбера? Полагаю, обрадовались бы.
– Это дело решенное? – спросил Дантон.
– Клуб кордельеров призывает к мятежу. Как и Эбер в своей газете. За последние пять лет ни одно правительство не устояло перед мятежниками.
– Но тогда там не было Робеспьера, – заметил Камиль.
– Вы правы. Он задушит мятеж в зародыше или подавит войсками.
– Робеспьер – человек действия, – рассмеялся Дантон.
– И вы были таким когда-то, – сказал Ленде.
Дантон выбросил руку вперед:
– Я теперь оппозиция.
– Робеспьер запугал Колло. Если бы Колло выказал хоть малейшее сочувствие тактике Эбера, его немедленно арестовали бы.
– А как он поступит со мной?
– Сен-Жюст каждый день бывает у Робеспьера. Вы должны понять, Робеспьер его уважает, а Сен-Жюст действует осторожно. Со временем их суждения неминуемо разойдутся, но не стоит на это рассчитывать. Сен-Жюст говорит, что, если уйдет Эбер, должен уйти и Дантон. Он все время твердит о балансе фракций.
– Они не осмелятся. Я не фракция, Ленде, я самое ядро революции.