ор для трибунала и публики. Я намерен запросить у Конвента инструкции, как вести этот суд, и мы в точности последуем его рекомендациям.
Дантон наклоняется над Лакруа:
– Это может стать переломным моментом. Когда в Конвенте узнают об этой комедии, то опомнятся и дадут нам возможность выступить. У меня много друзей в Конвенте.
– Вы так считаете? – спрашивает Филиппо. – Должно быть, вы говорите о тех, кто вам чем-то обязан. Еще несколько часов, и им не придется отдавать вам долги. И почем вы знаете, скажет ли он им правду? И чем еще запугает его Сен-Жюст?
Антуан Фукье-Тенвиль – Национальному конвенту:
С самого начала судебное заседание проходит очень бурно. Обвиняемые в самой агрессивной манере настаивают на допросе свидетелей. Они призывают публику засвидетельствовать то, что они называют отказом в их законных требованиях. Их неоднократные выступления срывают процесс, несмотря на твердую позицию председателя и всех членов трибунала. Более того, они открыто заявляют, что пока их свидетелей не вызовут, они и дальше намерены вести себя таким же образом. В связи с чем мы обращаемся к вам с просьбой разъяснить, каким должен быть наш ответ на подобные требования, ибо закон не предусматривает оснований для отказа в вызове свидетелей.
Тюильри; нервные пальцы Робеспьера барабанят по столу. Он недоволен.
– Ступайте, – велит он осведомителю Лафлотту.
Как только дверь закрывается, Сен-Жюст говорит:
– Думаю, дело верное.
Робеспьер смотрит вниз на письмо Фукье, но мысли далеко. Когда Сен-Жюст снова подает голос, его рвение заставляет Робеспьера резко вскинуть глаза.
– Я пойду в Конвент и скажу им, какой опасный заговор мы разоблачили.
– Вы в него верите? – спрашивает Робеспьер.
– Во что?
– В опасный заговор. С Люсиль мне не все ясно. Это было сказано в тюрьме? Правда ли это? Или Лафлотт все выдумал, пока поднимался по лестнице? Или… вы вложили в его уста то, что хотели услышать?
– Осведомители всегда говорят то, что вы хотите услышать, – нетерпеливо замечает Сен-Жюст. – Думаю, дело верное. Это то, в чем мы так нуждались.
– Но правда ли это? – настаивает Робеспьер.
– Узнаем в суде. К тому же действовать так нас вынуждают обстоятельства. Должен сказать, все это представляется мне крайне правдоподобным. Ее видели в городе с самого утра ареста, словно она что-то замышляла. Она же не дурочка? И, кроме того, Дийон ее любовник.
– Нет.
– Нет?
– У нее нет любовников.
Сен-Жюст смеется:
– У этой женщины дурная репутация.
– Это все ни на чем не основанные слухи.
– Но об этом толкует весь город! – восклицает Сен-Жюст с тем же пылом. – На площади Пик она беззастенчиво жила с Дантоном как его любовница. И с Эро у нее связь. Все об этом знают.
– Думают, что знают.
– Вы видите только то, что хотите видеть, Робеспьер.
– У нее нет любовников.
– Тогда кто такой Дийон?
– Самый близкий друг Камиля.
– Хорошо, значит, Дийон – его любовник. Мне все едино.
– Господи, – говорит Робеспьер. – Вы превзошли себя.
– Надо спасать республику! – страстно восклицает Сен-Жюст. – Меня не волнуют их грязные делишки. Все, что мне нужно, дать трибуналу способ поскорее с ними покончить.
– А теперь слушайте меня, – говорит Робеспьер. – Раз уж мы все это затеяли, назад пути нет, иначе, если замешкаемся, они обратят все против нас, они воспользуются преимуществом, и мы окажемся на их месте. Да, как вы изящно выразились, мы должны поскорее с ними покончить. Я позволю вам это сделать, но не ждите от меня любви. – Он обращает на Сен-Жюста холодный взгляд. – Хорошо, ступайте в Конвент. Скажете, что при помощи осведомителя Лафлотта мы выявили в тюрьме заговор. Люсиль Демулен при финансовой поддержке… вражеских сил вместе с генералом Дийоном замыслила освободить заключенных, поднять вооруженное восстание у Конвента и убить членов комитета. Затем попросите Конвент издать декрет, запрещающий обвиняемым говорить и требующий завершить суд сегодня или завтра утром.
– Вот ордер на арест Люсиль Демулен. Это придаст делу убедительности, если вы его подпишете.
Робеспьер берет перо и не глядя подписывает.
– Это уже не важно, – говорит он. – Она не захочет жить. Сен-Жюст?
Молодой человек оборачивается и смотрит на него, сидящего за столом, бледного, немногословного, сдержанного.
– Когда все будет закончено и Камиль будет мертв, я не хочу слышать ваших эпитафий. Никто не смеет говорить о нем, я это категорически запрещаю. Когда он умрет, я буду думать о нем в одиночестве.
Свидетельства Фабриция Париса, секретаря Революционного трибунала, на суде над Антуаном Фукье-Тенвилем, 1795 год:
Даже Фукье и его достойный коллега Флерио, при всей своей жестокости, были потрясены поведением этих людей, и свидетель полагал, что им не хватит мужества принести их в жертву. Откуда ему было знать, какие гнусные методы были использованы в конце процесса, какой заговор был сфабрикован в Люксембургской тюрьме, посредством коего… удалось преодолеть сомнения Национального конвента и получить декрет об объявлении вне закона. Роковой декрет был доставлен Амаром и Вулланом (из Полицейского комитета). Парис находился в комнате для свидетелей, когда они прибыли: гнев и страх были написаны на их лицах, так они боялись, что жертвы избегнут смерти; они поприветствовали свидетеля. Вуллан сказал ему: «Негодяи в наших руках, они злоумышляли в Люксембургской тюрьме». Послали за Фукье, который был в зале суда. Он явился тотчас же. Амар сказал ему: «Здесь то, что облегчит вам жизнь». Фукье ответил с улыбкой: «Мы очень в этом нуждались» – и вошел в зал суда с видом триумфатора.
– Они задумали убить мою жену!
Ужасный вопль Камиля перекрывает шум в зале суда. Он пытается броситься на Фукье, а Дантон и Лакруа оттаскивают его назад. Он упирается, что-то кричит Эрманну и разражается рыданиями. Вадье и Давид из Полицейского комитета что-то шепчут присяжным. Не глядя на обвиняемых, Фукье начинает зачитывать декрет Национального конвента:
Председатель вправе использовать любые способы, дозволенные законом, дабы поддерживать свой авторитет и авторитет Революционного трибунала, и подавлять любые попытки обвиняемых нарушить общественный порядок или препятствовать ходу правосудия. Постановляется, что обвиняемые в заговоре при попытке оспорить или оскорбить правосудие должны быть объявлены вне закона и немедленно осуждены.
– Бога ради, – шепчет Фабр. – Что все это значит?
– Это значит, – бесстрастно отвечает Лакруа, – что отныне ход судебного заседания отдается им на откуп. Если мы потребуем свидетелей или перекрестный допрос или просто захотим что-нибудь сказать, они немедленно завершат процесс. Если хотите, выражусь более наглядно: Национальный конвент только что нас убил.
Закончив читать, прокурор осторожно поднимает глаза на Дантона. Фабр складывается пополам в кресле, его ребра содрогаются, алая кровь хлещет на полотенце, которое он держит у рта. Эро сзади кладет ему руку на плечо, возвращая Фабра в вертикальное положение. На аристократическом лице написано презрение; он не выбирал себе компанию, но намерен и дальше подтягивать остальных до собственных высоких стандартов.
– Заключенному требуется помощь, – говорит Фукье привратнику. – Демулен, кажется, тоже на грани срыва.
– Заседание откладывается, – заявляет Эрманн.
– Присяжные, – говорит Лакруа. – На них одна надежда.
– Нет, – отвечает ему Дантон. – Надежды больше нет.
Он встает. В последний раз в этот день его голос прокатывается по залу: и даже теперь кажется, что его невозможно убить.
– Я останусь Дантоном до самой смерти. А завтра усну во славе.
Улица Марата.
Она снова написала Робеспьеру. Заслышав на улице шаги патруля, порвала письмо. Затем подошла к окну. Солдаты строились, звенела сталь. Они решили, у меня здесь армия, подумала она.
К тому времени, как солдаты подошли к двери, она подхватила саквояж, в который заранее сложила необходимые вещи. Ее маленькие дневники были уничтожены: настоящие записи о ее жизни больше не существовали. Кошка потерлась о ее щиколотку, она наклонилась, чтобы провести пальцем вдоль спинки.
– Тихо, – сказала она. – Не волнуйся.
Жанетта закричала, когда ей предъявили ордер. Люсиль покачала головой.
– Ты попрощаешься вместо меня с малышом, моей матерью, отцом и Аделью. Передавай мои наилучшие пожелания мадам Дантон и скажи, я желаю, чтобы в будущем ей повезло больше. Не думаю, что есть смысл что-либо искать, – сказала она офицерам. – Вы уже забрали все, что могло бы заинтересовать комитет, и многое из того, что комитету неинтересно. – Она подняла саквояж. – Идемте.
– Мадам, мадам. – Жанетта вцепилась офицеру в руку. – Позвольте мне сказать кое-что, пока вы ее не увели.
– Только быстро.
– Приходила одна молодая женщина. Из Гиза. Вот. – Жанетта бросилась к конторке. – Она оставила это, чтобы вы знали, где ее искать. Она хотела с вами повидаться, но теперь уже поздно.
Люсиль взяла карточку. «Гражданка де Тайлан» значилось на карточке крупным угловатым почерком, и ниже, в торопливой скобке: «Роз-Флер Годар».
– Мадам, она была так расстроена. Ее отец болен, она в одиночку добиралась до Парижа из Гиза. Говорит, там только недавно узнали об арестах.
– Вот она и явилась, – мягко промолвила Люсиль. – Роз-Флер. Слишком поздно.
Она перекинула плащ через руку. Вечер был теплым, у двери стояла закрытая коляска, но, возможно, в тюрьме будет холодно. Вы бы тоже думали, что в тюрьме будет холодно, разве нет?
– Прощай, Жанетта, – сказала она. – Береги себя. Постарайся нас забыть.
Письмо Антуану Фукье-Тенвилю:
Реюньон-сюр-Уаз, бывший Гиз
15 жерминаля, год второй
Гражданин и соотечественник!
Камиль Демулен, мой сын, республиканец в душе, в соответствии с принципами и, если можно так сказать, инстинктом. Он был республиканцем в душе и по собственному выбору задолго до 14 июля 1789 года и продолжает быть им в настоящем в своих поступках…