Гражданин, я прошу вас об одном: расследуйте и заставьте присяжных расследовать поведение моего сына.
С пожеланиями здоровья и братства от соотечественника и собрата-гражданина, который имеет честь быть отцом первому и самому решительному из республиканцев…
«Эй, Лакруа, если я оставлю свои ноги Кутону, а яйца Робеспьеру, комитет воспрянет духом».
День четвертый.
Продолжается допрос братьев Фрей. Десять, одиннадцать часов. Декрет Конвента лежит у Эрманна под рукой. Он смотрит на заключенных – они смотрят на него. Следы прошлой ночи видны на их лицах. Эрманн прочел текст письма, адресованного комитетом командиру Национальной гвардии, и теперь воодушевлен: «Не арестовывать, мы подчеркиваем, не арестовывать ни прокурора, ни председателя трибунала».
Когда время приближается к полудню, Фукье обращается к Дантону и Лакруа:
– У меня хватает свидетелей, готовых вас обвинить. Однако я не стану их вызывать. Вы будете осуждены на основании документов.
– Что, черт подери, это значит? – Лакруа возмущен. – Каких документов? Где они?
Ответа он не получает. Встает Дантон:
– Со вчерашнего дня мы утратили веру в то, что закон будет соблюдаться. Но вы обещали мне, что я смогу себя защищать. Это мое право.
– Ваши права, Дантон, временно приостановлены. – Эрманн оборачивается к присяжным. – Вы слышали довольно?
– Да, мы слышали довольно.
– Судебное заседание закрыто.
– Закрыто? Что вы имеете в виду? Вы не зачитали наши заявления. Вы не вызвали ни одного нашего свидетеля. Суд еще не начинался.
Камиль встает рядом с ним. Эро тянется удержать его, но Камиль отступает в сторону, ускользая из его рук. Он делает два шага по направлению к присяжным. Поднимает бумаги.
– Я настаиваю, чтобы мне предоставили возможность выступить. На протяжении всего процесса вы отказывали мне в праве говорить. Вы не можете осудить человека, не выслушав его доводов в свою защиту. Я требую, чтобы мне разрешили зачитать мое заявление.
– Вы не можете его зачитать.
Камиль комкает бумаги и с поразительной меткостью швыряет их в голову председателю. Эрманн позорно ныряет вниз. Фукье вскакивает:
– Заключенные оскорбили государственную юстицию. В соответствии с декретом их следует вывести из суда. Присяжные удаляются для вынесения приговора.
За барьером толпа уже потянулась наружу, занять места вдоль пути следования повозок и рядом с эшафотом. Вчера вечером Фукье приказал выделить повозки: три штуки, ближе к вечеру.
Два пристава спешат поднять Фабра.
– Мы должны отвести вас вниз, граждане, пока присяжные совещаются.
– Уберите от меня руки, пожалуйста, – говорит Эро с опасной вежливостью. – Идемте, Дантон, что толку здесь стоять. Идемте, Камиль, надеюсь, вы не станете поднимать шум.
Однако Камиль намерен поднять как можно больше шума. К нему подходит судебный пристав. Пристав знает – для него это символ веры, – что приговоренные не сопротивляются.
– Прошу вас следовать за нами, – говорит пристав. – Прошу не шуметь. Никто не собирается причинять вам боль, но, если не подчинитесь, нам придется применить силу.
Дантон и Лакруа уговаривают Камиля. Он отчаянно цепляется за скамью.
– Я не хочу причинять вам боль, – смиренно повторяет пристав.
Часть толпы задержалась и смотрит на них. Камиль ухмыляется ему в лицо. Пристав безуспешно пытается оторвать его от скамьи. Давление нарастает. Невидящий взгляд Фукье останавливается на кузене.
– Бога ради, примените силу и вынесите его, – кричит Эрманн. Он раздраженно швыряет на стол книгу. – Выведите их всех отсюда.
Один из приставов хватает Камиля за длинные волосы и с силой дергает назад. Слышно, как хрустит кость, Камиль кричит от боли. Спустя мгновение его швыряют на пол. Лакруа с отвращением отводит глаза.
– Пусть Робеспьер знает, – говорит Камиль, пока его тащат по мраморному полу. – Пусть он это запомнит.
– Итак, – говорит Эрманн Фукье, – половина Полицейского комитета в комнате присяжных, и теперь мы можем к ним присоединиться. Если они замешкаются, предъявим им документы из британского Министерства иностранных дел.
За дверью силы почти оставляют Фабра.
– Стойте, – выдыхает он.
Два пристава, которые его сопровождают, прислоняют Фабра к стене. Он пытается отдышаться. Мимо него трое тащат по полу обмякшее тело Камиля. Его глаза закрыты, на губах кровь. Фабр видит Камиля, его лицо искажается и внезапно он начинает плакать.
– Ублюдки, ублюдки, – говорит он. – Какие ж вы ублюдки.
Фукье обводит глазами присяжных. Субербьель отводит взгляд.
– Видимо, это все, – говорит он Эрманну, кивает Вадье. – Довольны?
– Я буду доволен, когда их головы слетят с плеч.
– Передают, толпа собралась большая, но не буйная, – говорит Фукье. – Как и сказал гражданин Робеспьер: никому нет до них дела. Все кончено.
– Мы вызовем их в зал суда и начнем все снова?
– Нет, думаю, не стоит, – говорит Фукье. Он передает документ одному из судейских. – Отведите их в приемную. Это смертный приговор. Зачитаете, пока Сансон будет стричь им волосы. – Он вынимает часы. – Четыре часа. Он успеет.
– Мне плевать на ваш приговор. Я не хочу его слушать. Мне неинтересен ваш вердикт. Дантона будет судить народ, а не вы.
По привычке Дантон продолжает вещать начальственным голосом, поэтому никто из тех, кто с ним рядом, не слышит, как им зачитывают приговор. В тюремном дворе перешучиваются помощники Сансона.
Лакруа сидит на деревянном табурете. Палач, отвернув ворот его рубахи, быстро срезает волосы на затылке.
– Один без сознания, – кричит стражник. – Один без сознания!
За деревянной решеткой, что отделяет осужденных от внутреннего двора, палач поднимает руку, давая понять, что слышит. Шабо завернут в простыню. Лицо у него синее. Он почти в коме. Только губы шевелятся.
– Он заказал мышьяк, – объясняет стражник. – Заключенные все время что-то заказывают.
– Да, – говорит Дантону Эро. – Я размышлял над этим. В конце я решил, что покончить с собой в таких обстоятельствах значит признать вину, и, если они настаивают на том, чтобы отрезать тебе голову, это всего лишь вопрос вкуса. Кто-то же должен подать пример этим подонкам? В любом случае лучше всего было бы вскрыть себе вены.
Его внимание приковано к противоположной стене, где продолжается яростная потасовка.
– Мой дорогой Камиль, чего ради? – спрашивает Эро.
– Уж и хлопот вы нам доставили, – говорит один из стражников.
Наконец им удается крепко связать Камиля. Они обсуждают, не стукнуть ли его хорошенько, чтобы он лишился сознания, но тогда Сансон вспылит и назовет их чертовыми неумехами. Когда его пытались усадить прямо, чтобы отрезать волосы, то порвали ему рубашку на спине, и теперь с худых плеч свисают лохмотья. На левой скуле явственно проступает багровый синяк. Дантон садится на корточки рядом с ним.
– Мы должны связать вам руки, гражданин Дантон.
– Одну секунду.
Он наклоняется, снимает с шеи Камиля медальон, в котором заключена прядь волос Люсиль, сует медальон в его связанные ладони и чувствует, как пальцы Камиля сжимаются.
– А теперь давайте.
Лакруа пихает его под ребро:
– Эти бельгийские девочки – оно того стоило?
– Оно того стоило. И вовсе не из-за бельгийских девочек.
Эро немного бледен, когда поднимается в первую из повозок, но больше на его лице ничего не прочесть.
– Я рад, что мне не придется ехать с ворами.
– В этой повозке только лучшие из революционеров, – говорит Дантон. – Вы готовы через это пройти, Фабр, или мы похороним вас в пути?
Фабр с усилием поднимает голову:
– Дантон. Они забрали мои бумаги.
– Да, забрали.
– Я только хотел дописать мой «Мальтийский апельсин». В нем есть чудесные строки. А теперь комитет заберет рукопись, и этот ублюдок Колло присвоит ее себе.
Дантон запрокидывает голову и начинает смеяться.
– Его поставят в «Комеди Итальен», – говорит Фабр, – под именем этого чертова плагиатора.
Новый мост, набережная Лувра. Повозка трясется и качается. Он расставляет ноги, чтобы стоять прямо и поддерживать навалившегося Камиля. Его слезы пропитали ткань Дантоновой рубашки. Камиль оплакивает не себя, а Люсиль: их общность, вечность их писем, жесты, ужимки и шуточки, все ушло, все потеряно, – и их ребенка.
– Вы не отвечаете высоким стандартам Эро, – мягко замечает Дантон.
Он изучает лица толпы. Молчаливые и равнодушные, люди замедляют продвижение повозки.
– Давайте попробуем умереть достойно, – предлагает Эро.
Камиль поднимает глаза, резко выходя из скорбного оцепенения.
– Черт вас подери, – говорит он Эро, – не будьте таким бывшим.
Набережная Эколь. Дантон разглядывает фасады.
– Габриэль, – шепчет он.
Он смотрит вверх, словно надеется увидеть кого-то: лицо за портьерами, руку, поднятую в прощальном жесте.
Улица Оноре тянется бесконечно. В ее конце они выкрикивают проклятия закрытым ставням дома Дюпле. Впрочем, Камиль пытается говорить с толпой. Сансон трусливо озирается. Дантон роняет голову, шепчет:
– Прекратите. Оставьте в покое этот подлый сброд.
Садится солнце. Когда они будут мертвы, совсем стемнеет, думает Дантон. В хвосте повозок аббат Кераванан в одежде санкюлота молча читает молитву о тех, кому вскоре предстоит умереть. Когда повозка сворачивает к площади Революции, он поднимает руку, давая им условное отпущение грехов.
Есть черта, за которую обычай и воображение не велят переступать. Вероятно, она там, где повозки освобождаются от груза, еще живой и дышащей плоти, которая вскоре станет сырым мясом. Дантон воображает, что, поскольку он самый знаменитый из осужденных, его вместе с Камилем оставят напоследок. Он меньше думает о вечности, чем о том, как удержать вместе душу и тело друга на те пятнадцать минут, прежде чем Бритва Франции их разделит.