Полиция получила отпор. Несколько дней назад на этом самом месте он сказал: «Зверь в западне, прикончим его». Он имел в виду зверя старого режима, освобождение от гнета, под которым прожил всю жизнь. Теперь перед ним другой зверь – толпа. У нее нет души, нет совести, только лапы, когти и зубы. Он вспоминает, как пес мсье Сольса на Плас-д’Арм срывается с места посреди дремотного полдня. Ему три года, он высовывается из окна и видит, как пес подкидывает крысу в воздух и сворачивает ей шею. Сегодня никто не оттащит его от окна, не возьмет собаку на цепь и не отведет домой. Поэтому он обращается к толпе, подавшись вперед, вытянув руку, растопырив ладонь, очаровывая, убеждая, маня. Он потерял один пистолет, не помнит где, и ему все равно. Кровь застывает в его жилах, словно мрамор. Он намерен жить вечно.
Толпа успела охрипнуть и готова к безрассудствам. Он спрыгнул вниз. Сотни рук касались его одежды, волос, кожи. Люди орали, бранились, выкрикивали лозунги. Его имя было у всех на устах. Шум стоял апокалиптический, ад разверзся, его обитатели заполонили улицы. Бьет четверть, но никто не слышит. Люди рыдают. Они подхватывают его и несут на плечах в направлении садов. Кто-то вопит, что нужны вилы, дым вьется между деревьями. Где-то начинает бить барабан: не громко, но звучно, на бесстрастной, свирепой, зловещей ноте.
Камиль Демулен – Жану-Николя Демулену в Гиз:
Вы совершили ошибку, когда в Лане отказались рекомендовать меня тем, кто мог бы выбрать меня в депутаты. Однако теперь это не имеет значения. Я вписал свое имя в нашу революцию такими огромными буквами, что ни одному депутату от Пикардии со мной не сравниться.
Когда наступил вечер, мсье Дюплесси вышел на улицу вместе с несколькими любопытствующими приятелями, захватив с собой крепкую трость, которой намеревался отбиваться от молодчиков из низов. Мадам Дюплесси его отговаривала.
На лице Аннетты было написано беспокойство. Слуги приносили страшные новости, и она боялась, что они могут оказаться правдой. Люсиль не сомневалась в их правдивости. Она сидела с преувеличенно спокойным и скромным видом, словно выиграла в лотерею.
Адель тоже была дома. Теперь она почти все время проводила с семьей, когда не играла в карты в Версале и не собирала сплетни. Она знала депутатов и их жен, была в курсе разговоров в кафе и интриг в Национальном собрании.
Люсиль ушла в свою комнату, где взяла перо, чернильницу, бумагу и написала: «Адель без ума от Максимилиана Робеспьера», после чего разорвала листок на части и смяла в кулачке.
Затем взялась за вышивание. Вышивала медленно, сосредоточившись на узоре. Позже она намеревалась похвастаться скрупулезной работой, проделанной между пятнадцатью минутами шестого и пятнадцатью минутами седьмого. Затем она подумала, что неплохо бы попрактиковаться с гаммами. Когда я выйду замуж, решила Люсиль, у меня будет собственное фортепьяно, и не только фортепьяно.
Вернувшись, Клод в плаще и с тростью в руке прошел в кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Аннетта понимала, что ему требуется время собраться с мыслями.
– Боюсь, ваш отец принес плохие вести, – сказала она.
– Как можно, просто выйдя на улицу, понять, что происходит? – спросила Адель. – Надеюсь, эти плохие вести не касаются нас.
Аннетта постучала в дверь. Дочери встали по бокам.
– Выходи, – сказала она. – Или нам самим зайти?
Клод сказал:
– Министр – только предлог.
– Неккер, – поправила Адель. – Он больше не министр.
– Да. – Клод разрывался между верностью главе своего департамента и желанием высказаться. – Вы знаете, я никогда его не любил. Он шарлатан. Но он не заслужил такой отставки.
– Дорогой мой, – сказала Аннетта, – перед тобой три женщины в смятении. Не мог бы ты поделиться с нами подробностями?
– Народ восстал, – просто сказал Клод. – Отставка Неккера вызвала потрясение. Нас ввергли в состояние анархии, а я не из тех, кто бросается такими словами.
– Сядь, дорогой, – сказала Аннетта.
Клод сел, провел рукой по глазам. Со стены на них смотрел старый король, нынешняя королева на дешевой литографии, с перьями в волосах, с изящной нижней челюстью, льстиво уменьшенной художником. Алебастровый Людовик, похожий на подручного колесного мастера. Аббат Терре анфас и в профиль.
– Это бунт, – сказал Клод. – Они поджигают таможенные заставы. Закрыли театры, поломали восковые фигуры.
– Восковые фигуры? – Аннетта пыталась стереть с лица глупую ухмылку. – Зачем?
– Откуда мне знать? – Клод повысил голос. – Откуда мне знать, ради чего они это делают? Пять тысяч, шесть тысяч человек маршируют к Тюильри. Одна большая процессия, в которую вливаются новые. Они громят город.
– А где же солдаты?
– Солдаты? Думаю, даже король хотел бы это знать. Возможно, выстроились в ряд вдоль улиц, приветствуя мятежников. Больше они ни на что не способны. Слава Богу, король с королевой в Версале. Все может статься, если во главе толпы этот… – Голос изменил ему. – Этот человек.
– Я тебе не верю, – сухо заметила Аннетта из вежливости – она была уверена, что он говорит правду.
– Твое дело. Прочтешь в утренних газетах, если они выйдут. Он выступил в Пале-Рояле, его речь произвела определенный эффект, и теперь для этих людей он своего рода герой. Для толпы. Полицейские пытались его задержать, и он неразумно наставил на них пистолет.
– Едва ли это было неразумно, – сказала Адель, – учитывая результат.
– Мне следовало принять меры, – сказал Клод. – Следовало отослать вас обеих из города. Я спрашиваю себя, чем я это заслужил? Одна дочь якшается с радикалами, другая задумала связать жизнь с преступником.
– Преступником? – удивилась Люсиль.
– Да, он нарушил закон.
– Закон будет изменен.
– Господи, это ты мне говоришь? – сказал Клод. – Войска не оставят от них мокрого места.
– Ты считаешь все это случайностью, – возразила Люсиль. – Нет, отец, позволь мне сказать, я имею право сказать, потому что я лучше тебя разбираюсь в том, что происходит. Ты говоришь, мятежников тысячи, сколько, ты не знаешь, но французские гвардейцы не станут нападать на своих собратьев, и большинство из них уже на нашей стороне. При правильном руководстве скоро у народа будет достаточно оружия, чтобы вступить в бой с остальными войсками. Драгунов королевского немецкого полка сметут.
Клод с ужасом смотрел на дочь.
– Любые твои действия запоздали, – тихо промолвила его жена.
Люсиль прочистила горло. Она произнесла почти что речь, бледное домашнее подобие речи. Руки тряслись. Люсиль спрашивала себя, было ли ему страшно: подталкиваемый и ведомый толпой, забыл ли он о затишье в сердце бури, о надежном месте в пылающем сердце всех сокровенных замыслов?
– Все просчитано. Я знаю, у них есть подкрепления, но солдатам придется переправиться через реку. – Она встала у окна. – Смотрите, ночь безлунная. Сколько времени займет переправа в темноте, притом что командиры переругаются между собой? Они умеют сражаться на поле боя, но непривычны к городским улицам. К завтрашнему утру – если сейчас их удержат на площади Людовика Пятнадцатого – центр города очистят от войск. У выборщиков есть гражданское ополчение, они могут взять оружие в Отель-де-Виль. Оружие есть в Доме инвалидов, сорок тысяч ружей…
– Поле боя? – переспросил Клод. – Подкрепления? Откуда ты об этом знаешь? Где ты этого набралась?
– А ты как думаешь? – холодно спросила она.
– Выборщики? Ополчение? Ружья? – Сарказм Клода граничил с истерикой. – Где они возьмут порох и пули?
– Где? – переспросила Люсиль. – Как где? В Бастилии.
Опознавательным знаком они выбрали зеленый, цвет надежды. В Пале-Рояле девушка дала Камилю обрывок зеленой ленты, а дальше люди принялись разорять галантерейные лавки; ярды зеленой материи оттенка шалфея, яблока, изумруда и лайма тянулись вдоль пыльных улиц, валялись в канавах. В Пале-Рояле мятежники оборвали ветки с каштанов и теперь таскали на шляпах и в петлицах сухие сморщенные листья. После полудня над улицами повисли облачка сладковатого овощного запаха.
К вечеру они были армией, марширующей под собственными знаменами. Стемнело, но жара не отступала. Ночью несколько раз начиналась гроза, и раскаты грома перемежались громыханием выстрелов и звоном разбитого стекла. Люди пели, в темноте раздавались команды, грохотали башмаки по мостовой, звенела сталь. Зазубренные вспышки молний озаряли разоренные улицы, ветер разносил дым от горящих застав. В полночь пьяный гренадер сказал Камилю: «Где-то я тебя раньше видел».
На рассвете под дождем он повстречал Эро де Сешеля. К тому времени Камиль уже ничему не удивлялся и не смутился бы, окажись он плечом к плечу с мадам Дюбарри. Лицо судьи было в грязи, сюртук на спине разодран в клочья. В одной руке он сжимал превосходный дуэльный пистолет, один из пары, изготовленной для Морица Саксонского, в другой – мясницкий тесак.
– Какие потери, какая недальновидность, – сказал Эро. – Они разграбили монастырь Сен-Лазар. Изысканную мебель, серебро. Разорили винные погреба и теперь валяются на заблеванных улицах. Говорите, на Версаль? Как вы сказали? «Покончим с этим» или «покончим с ними»? В таком случае мне следует переодеться, негоже являться во дворец в таком виде. Ну что, – он сжал тесак, намереваясь снова смешаться с толпой, – это вам не иски составлять?
Эро никогда еще не был так счастлив, никогда, никогда прежде.
Герцог Филипп провел двенадцатое июля во дворце Ренси в Бондийском лесу. Услышав о событиях в Париже, он высказал «сильное удивление и возмущение». «Я думаю, – заметила его бывшая любовница миссис Эллиот, – именно таковы были его истинные чувства».
Тринадцатого на утреннем приеме у короля герцога поначалу усердно не замечали, затем его величество поинтересовался (грубо), чего он добивается? После чего заявил: «Убирайтесь, откуда явились». Филипп отправился в свой дом в Муссо в прескверном расположении духа и поклялся (если верить миссис Эллиот), что «ноги его больше здесь не будет».