После полудня Камиль вернулся в округ Кордельеров. Пьяный гренадер до сих пор таскался за ним по пятам, приговаривая: «Где-то я тебя раньше видел». Еще с ним были четверо кровожадных, но трезвых французских гвардейцев, которых толпа угрожала повесить, если с ним что-нибудь случится, и несколько узников, сбежавших из тюрьмы Ла Форс. За ними увязалась охрипшая рыночная торговка в полосатой юбке, шерстяном чепце и с большим кухонным ножом, любительница сквернословить; вы мне глянулись, твердила она без конца, теперь никуда вас не отпущу. Молодая красотка с пистолетом, который она заткнула за пояс своей амазонки, повязала каштановые волосы красной и синей лентами.
– А где зеленый? – спросил он.
– Кто-то вспомнил, что зеленый – цвет графов д’Артуа. Нам это ни к чему, и теперь цвета Парижа красный и синий. – Она улыбнулась ему, словно старому знакомцу. – Я Анна Теруань, помните, мы встречались на репетиции у Фабра?
Ее лицо блестело в водянистом свете. Теперь он заметил, что она промокла насквозь и дрожит от холода.
– Погода испортилась, – заметила Анна. – А с ней и все остальное.
В Кур-дю-Коммерс консьерж запер двери, и ему пришлось беседовать с Габриэль через окно. Она была бледна и растрепанна.
– Жорж ушел с нашим соседом мсье Жели, – сказала она, – записываться в народное ополчение. Несколько минут назад проходил мэтр Лаво – вы должны его помнить, наш сосед напротив – и сказал, что беспокоится о Жорже, он стоит на столе и кричит, что будет до последнего защищать наши дома от солдат и разбойников. – Она бросила удивленный взгляд на стоявших с ним рядом незнакомцев. – Кто это? Они с вами?
Из-за плеча Габриэль выглянула Луиза Жели.
– Эй, вы собираетесь зайти или так и будете стоять внизу?
Габриэль обняла ее и прижала к себе.
– Ее мать тоже здесь, но она в расстроенных чувствах. Жорж сказал мэтру Лаво: присоединяйтесь к нам, все равно вы потеряли ваш пост, монархии конец. Почему, ну почему он так сказал? – Она в отчаянии схватилась рукой за подоконник. – Когда он вернется? Что мне делать?
– Потому что это правда, – ответил Камиль. – Надолго он там не задержится, только не Жорж. А вы пока заприте двери.
Пьяный гренадер ткнул его под ребро:
– Женка твоя?
Камиль отступил назад и изумленно воззрился на гренадера. В это мгновение в голове у него словно что-то громко щелкнуло. Им пришлось прислонить его к стене и влить ему в рот коньяк, и вскоре он уже ничего не соображал.
Следующая ночь на улицах: пять утра, набат, грохот пушек.
– Теперь-то все и начнется, – сказала Анна Теруань.
Она стянула ленту с волос и сунула ему в петлицу. Красный и синий.
– Красный – это кровь, – сказала она. – Синий – небеса.
Цвета Парижа: небесно-кровавые.
В шесть утра они были в казармах Дома инвалидов, пытались раздобыть оружие. Кто-то аккуратно развернул Камиля и показал туда, где на Марсовом поле рассветные лучи сверкали на примкнутых штыках.
– Они не двинутся с места, – сказал кто-то. И они не двинулись.
Камиль слышал собственный голос, который успокаивал и вразумлял, пока он смотрел в жерла пушек, а рядом стояли солдаты с запаленными фитилями. Он не испытывал страха. После того как переговоры завершились ничем, все с криками бросились вперед. Это назовут штурмом Дома инвалидов. Впервые Камиль испугался. Когда все было кончено, он прислонился к стене, и девушка с каштановыми волосами вложила штык ему в руку. Он приставил острие к ладони и спросил, просто из любопытства:
– Это трудно?
– Легко, – ответил пьяный гренадер. – Знаешь, а я тебя вспомнил. Года два назад у Дворца Сите были волнения. Хороший выдался денек. Я вроде как толкнул тебя на землю и пнул в ребра. Прости, я человек служивый. Гляжу, вроде я не сильно тебя помял.
Камиль пристально всматривался в солдата. Он был в крови, одежда вымокла, волосы свалялись, гренадер ухмылялся сквозь запекшуюся кровь. На глазах у Камиля солдат крутанулся на пятках и проделал несколько танцевальных па, вскинув алые руки.
– Теперь Бастилия, а? – пропел он. – На Бастилию, на Бастилию!
Де Лоне, комендант Бастилии, был штатским и вышел сдаваться в сером сюртуке. Вскоре после этого он попытался проткнуть себя шпагой, которую прятал в трости, но ему помешали.
Толпа напирала на де Лоне, вопя: «Смерть ему!» Французские гвардейцы пытались заслонить его своими телами. Однако у церкви Святого Людовика толпа оттеснила их и принялась оплевывать, пинать и охаживать коменданта дубинками. Когда гвардейцы отбили его, по лицу де Лоне текла кровь, волосы были выдраны клочьями, и он с трудом передвигал ноги.
У Отель-де-Виль шествие приостановилось. Возник спор между теми, кто требовал сначала судить де Лоне, а после повесить, и теми, кто требовал немедленной расправы. Помятый и охваченный ужасом, де Лоне раскинул руки, его подпирали с обеих сторон, и некому было вытереть кровь, которая заливала глаза. Он лягнул кого-то, и удар пришелся в пах некоему Десно, безработному повару, который завопил и рухнул на колени, обхватив себя руками.
Какой-то неизвестный выступил из-за спины коменданта, посмотрел на него и после секундного промедления шагнул вперед и воткнул штык в живот де Лоне. Когда он вытащил штык, де Лоне рухнул вперед на острия шести штыков. Все это время кто-то лупил его по затылку большой дубиной. Те, кто поддерживал коменданта с обеих сторон, отступили и столкнули де Лоне в канаву, где он и умер. Несколько пуль вонзились в его израненное, содрогающееся тело. Хромая, Десно пробился сквозь толпу. Кто-то сказал ему: «Он твой». Все еще морщась от боли, Десно опустился на колени рядом с трупом и принялся шарить в кармане. Запустив пальцы в остатки комендантских волос, он щелчком открыл маленький ножик и, задрав трупу голову, принялся перерезать ему глотку. Кто-то предложил шпагу, но Десно не был уверен, что умеет ею пользоваться. На его лице было что-то большее, чем неловкость, и он продолжать отпиливать голову де Лоне перочинным ножом, пока она не отделилась от тела.
Камиль спал. Ему снилась зелень, деревня, чистые ручьи. Только в самом конце вода стала темной и липкой, зияли сточные канавы и перерезанные глотки.
– О господи, – произнес женский голос и захлебнулся слезами. Его голова была прижата отнюдь не к материнской груди. – Меня захлестывают чувства, – промолвила Луиза Робер.
– Вы плачете, – сказал он то, что и так было очевидно.
Сколько он проспал? Час? Половину дня? Он не мог понять, как оказался в постели Роберов. Не помнил, как сюда попал.
– Который час? – спросил он.
– Сидите, – ответила она. – Сидите и слушайте. – Луиза была бледной, тощей, с тонкой костью. Она принялась расхаживать по комнате. – Это не наша революция. Не наша, не Бриссо, не Робеспьера. – Внезапно она остановилась. – Я знаю Робеспьера, – сказала она. – Если бы захотела, я звалась бы сейчас мадам Свечой Арраса. Как думаете, оно того стоило?
– Понятия не имею.
– Это революция Лафайета. Революция Байи и проклятого Филиппа. Но это только начало. – Она разглядывала его, прижав руки к горлу. – Подумать только, вы, именно вы.
– Вернитесь. – Камиль протянул ей руку. Он чувствовал, что его вынесло из ледяного океана, далеко-далеко от человеческого жилья.
Луиза села рядом, расправила юбку.
– Я закрыла в лавке ставни. Никому больше не нужен колониальный товар. За два дня у меня не было ни одного покупателя.
– Возможно, колоний больше не будет. Не будет рабов.
Она рассмеялась:
– Подождите. Не сбивайте меня. У меня есть дело. Я должна не подпускать вас к Бастилии, на случай если вашему везению пришел конец.
– Это не везение. – Еще не до конца проснувшись, он уже сочинял собственную историю.
– Это вы так думаете.
– Если бы я пошел на Бастилию и меня там убили, про меня написали бы книги, согласны?
– Пожалуй. – На ее лице застыло странное выражение. – Но вы же не собираетесь никуда идти, иначе вас там убьют.
– Если только не явится ваш муж и не прикончит меня, – сказал он, намекая на двусмысленность ситуации.
– Да. – Она мрачно улыбнулась, пряча глаза. – Видите ли, я собираюсь хранить верность Франсуа. У нас впереди будущее.
Теперь будущее есть у всех. Это не было случайностью, не было везением, думает Камиль. Он видит свое тело, маленькое и плоское, его руки шарят по ослепляющему белизной меловому обрыву будущего, чувствует; как щека прижимается к скале, как накатывает головокружение; он всегда карабкался вверх. Луиза сжала его в объятиях. Он обмяк, его клонило в сон.
– Вот так развязка, – прошептала она, погладила его по волосам, принесла ему кофе.
Не двигайтесь, сказала она, просто не двигайтесь. Он наблюдал, как остывает кофе. Воздух вокруг был наэлектризован. Он поднял правую ладонь. Она пальчиком провела вдоль пореза, тонкого, как волос.
– Как думаете, где я порезался? Я не помню, но если сравниваться с теми, кого забили и затоптали…
– Думаю, вы заговорены, – сказала она. – Раньше я этого не понимала.
Вернулся Франсуа Робер. Он остановился в дверях, поцеловал жену в губы, отдал ей сюртук. Затем, не торопясь, встал перед зеркалом и принялся расчесывать черные вьющиеся волосы. Луиза стояла рядом, и ее голова немного не доставала ему до плеча.
Закончив, он сказал:
– Бастилия пала. – Затем прошелся по комнате и посмотрел на Камиля. – Вы были здесь, но вас видели там. Есть свидетели, вы были одним из главарей. Вторым был Эро де Сешель. – Робер отошел от Камиля. – Кофе еще остался? – Он сел. – Нормальная жизнь закончилась, – сказал он, словно обращался к идиотам или малым детям, затем стянул башмаки. – Отныне все изменится.
Это вы так думаете, устало сказал Камиль. Он с трудом понимал, что говорят другие. Сила тяжести никуда не исчезла, земля внизу была утыкана остриями. Даже на вершине скалы есть ущелья, и пропасти, и невидимые теснины, узкие, как могила.
– Мне снилось, что я умер, – сказал он. – Снилось, что меня похоронили.