заседания проходили в бальной зале. Хотели собираться в старом монастыре кордельеров, но мэрия опечатала здание. А однажды – без всяких объяснений – печати сняли, и клуб перебрался на новое место. Луиза Робер сказала, что за это стоит благодарить герцога Орлеанского.
Стать членом якобинского клуба нелегко. Стоимость годовой подписки высока, нужны рекомендации нескольких уважаемых членов клуба, к тому же собрания проводятся крайне формально. Когда Жоржу случилось однажды там выступать, он вернулся домой рассерженным. Сказал, с ним обошлись как с грязью.
В клубе кордельеров может выступить каждый. Там много актеров, адвокатов и торговцев, но встречаются жуткие типы, словно только что из подворотни. Разумеется, я никогда не присутствовала на заседаниях, но я вижу, во что они превратили церковь. Внутри промозгло и голо. Если кто-нибудь выбьет окно, проходят недели, прежде чем его вставят. Мужчины такие странные: дома подавай им уют, а вне дома притворяются, будто им нет до этого дела. Столом председателю служит столярный верстак, который нашли внутри. О чем Жоржу говорить со столяром? Разве только о нынешних беспорядках. Трибуну сколотили из четырех грубых балок с доской посередине, а на стену прибили кусок ситца с лозунгом, намалеванным красной краской: «Свобода, Равенство, Братство».
После незабываемого визита матери Жоржа я очень расстроилась, когда он сказал, что хочет поехать в Аррас. К моему огромному облегчению, остановились мы у его сестры Анны-Мадлен, и нас везде принимали с особым почтением. Мы терялись в догадках. Подруги Анны-Мадлен только что не приседали передо мной в реверансе. Поначалу я решила, что они наслышаны об успехах Жоржа в качестве председателя округа, пока не поняла, что они не читают парижских газет и понятия не имеют, что происходит в столице. Мне задавали странные вопросы: какой цвет предпочитает королева? Что ей подают на обед? И однажды до меня дошло: «Жорж, – сказала я, – они решили, что если ты называешься королевским советником, то каждый день даешь советы королю».
Некоторое время он взирал на меня с изумлением, потом расхохотался. «Неужели? Храни их Господь. А мне приходится жить в Париже среди циников и умников! Дай мне четыре-пять лет, я вернусь сюда и стану возделывать землю. Мы навсегда покинем Париж. Тебе бы этого хотелось?»
Я не знала, что ответить. С одной стороны, хорошо жить там, где нет газет и грубых торговок рыбой, нет преступлений и дефицита. Затем я вспомнила о ежедневных визитах мадам Рекорден. Подозревая, что это не более чем причуда Жоржа, я промолчала. Неужели он готов отказаться от клуба кордельеров? От революции? Я видела, что его все больше охватывало беспокойство, и однажды вечером он сказал: «Завтра мы возвращаемся домой».
С самого приезда он проводил много времени с отчимом, осматривал имущество, обсуждал с местным нотариусом покупку земли. Мадам Рекорден спросила: «Все хорошо, сынок?» Жорж только улыбнулся в ответ.
Думаю, это лето навсегда останется в моей памяти. Мне было неспокойно, потому что в глубине души я уверена: при любых обстоятельствах мы должны хранить верность королю, королеве и Церкви. Однако, если некоторые добьются своего, скоро Школа верховой езды станет важнее короля, а церковь превратится в обычное министерство. Я считаю, что наш долг – подчиняться власти. Жорж часто над этим потешается. Такова его природа. Паре говорил мне, что во время учебы его называли «Грозой начальства». Но человек должен преодолевать худшие проявления своей природы, а впрочем, куда это меня занесло? – прежде всего мой долг подчиняться мужу, если он не побуждает меня грешить. Грех ли кухарке готовить ужин для людей, которые хотят отослать королеву обратно в Австрию? Когда я обратилась к духовнику, он велел мне сохранять покорность и пытаться вернуть заблудшего мужа в лоно католической церкви. Это не помогло. Поэтому внешне я разделяю все убеждения Жоржа, но внутри оставляю себе право для сомнений – и каждый день молюсь, чтобы Жорж их развеял.
И все же, кажется, дела наши идут неплохо. Нам всегда есть что праздновать. К годовщине взятия Бастилии все города Франции прислали в Париж делегации. На Марсовом поле соорудили громадный амфитеатр, а посередине воздвигли алтарь, который назвали Алтарем Отечества. Король принес на нем клятву хранить конституцию, а епископ Отена отслужил торжественную мессу (какая жалость, что он атеист). Мы туда не пошли – Жорж сказал, что не хочет смотреть, как люди будут лизать сапоги Лафайету. Там, где раньше стояла Бастилия, устроили танцы, а вечером мы праздновали в нашем квартале, ходили по гостям и гуляли до утра. Я немного перебрала, и все надо мной смеялись. Весь день лил дождь, и кто-то сочинил стишок о том, что Господь точно из аристократов. Никогда не забуду нелепые попытки устроить фейерверк под проливным дождем. И того, как Жорж тащил меня домой по влажным и скользким булыжникам мостовой, а над улицами вставало солнце. Наутро я обнаружила, что мои новые атласные туфельки совершенно испорчены водой.
Видели бы вы нас в этом году – вы бы нас не узнали. Самые большие модницы перестали пудрить волосы и вместо того, чтобы подкалывать их наверх, распускают по плечам. Многие господа следуют их примеру, а кружева почти перестали носить. Красить лица – дурной тон. Уж не знаю, как теперь принято при дворе, но из моих приятельниц только Луиза Робер продолжает румянить щеки. Впрочем, ничего не поделаешь, с ее-то цветом лица. Мы шьем платья из самых простых материй, а самые модные цвета – красный, белый и синий. Мадам Жели говорит, новая мода не идет женщинам в возрасте, и моя матушка с ней соглашается. «Но ты смело можешь забыть про кружева и корсеты», – говорит она, однако я с ней не согласна – после рождения Антуана моя фигура уже никогда не будет прежней.
Самым модным украшением сезона считаются камни из стен Бастилии. Из них делают броши или носят на цепочках. Как рассказал мне депутат Петион, Фелисите де Жанлис носит брошку, на которой бриллиантами выложено слово «свобода». Мы забросили наши изысканные веера, их теперь делают из дешевых палочек и гофрированной бумаги, расписывая патриотическими сценами. Мне приходится тщательно выбирать сюжет, чтобы не задеть чувства мужа. Я не могу позволить себе портрет мэра Байи, увенчанного лавровым венком, или Лафайета на белом коне. Мой выбор: герцог Филипп, взятие Бастилии или Камиль, выступающий в Пале-Рояле. Вот только зачем мне его портрет, когда я вижу его воочию чаще, чем мне бы хотелось?
Я вспоминаю Люсиль в нашем доме в день годовщины взятия Бастилии – ее смятые и грязные трехцветные ленты, промокший подол. Муслиновое платье липло к телу, а белья на ней почти не было. Только представьте, что сказала бы мать Жоржа! Я и сама на нее рассердилась – мне пришлось разжечь камин, раздеть ее и завернуть в самое теплое одеяло. К сожалению, в одеяле она выглядела обворожительно. Свернулась, поджав под себя ноги, словно кошка.
«Вы еще так молоды, – сказала ей я. – Странно, что ваша мать выпускает вас на улицу в таком платье».
«Она говорит, я должна учиться на собственных ошибках. – Люсиль выпростала белые руки из-под одеяла. – Дайте мне подержать ребенка».
Я протянула ей крошку Антуана. Некоторое время она ворковала над ним. «Вот уже год, как Камиль стал знаменитостью, – промолвила она уныло, – а про свадьбу ни слова. Я думала, что все устроится, если я понесу, что это ускорит события. Но видите ли, я никак не могу затащить его в постель. Вы не представляете, каким он бывает в припадке добродетели. Куда до него Джону Ноксу».
«Вы плохая девочка», – сказала я больше для проформы. Она мне нравилась, ничего тут не поделаешь. Я не круглая дура и вижу, как на нее смотрит Жорж, но чем он отличается от других мужчин? Теперь Камиль живет прямо за углом, в весьма недурных комнатах, а прислуживает ему некая Жанетта, особа свирепого вида. Понятия не имею, где он ее нашел, но кухарка она отличная и с удовольствием помогает мне, когда мы даем большие приемы. К нам теперь часто заходит Эро де Сешель, и, разумеется, ради него мне приходится расстараться. У него чрезвычайно изысканные манеры – никакого сравнения с приятелями Фабра из актерской братии. Приходят депутаты и журналисты, очень разные люди, но свое мнение о них я обычно держу при себе. Жорж говорит, главное, чтобы человек был патриотом, остальное не важно. Говорить-то он говорит, но я замечаю, что он не жалует Бийо-Варенна. Помните Бийо? Время от времени он работал на Жоржа. После революции Бийо оперился. Кажется, революция обеспечила его постоянной работой.
А в июле к нам на ужин пожаловал некто Колло д’Эрбуа. Надо думать, у этих людей, кроме фамилий, есть имена, но к нему все обращаются Колло. Он похож на Фабра, актер и драматург, когда-то был антрепренером, к тому же они примерно одних лет. Сейчас в театре Господина Принца дают его пьесу «Патриотическая семья». Из тех пьес, что становятся популярными за один вечер, и мы весь ужин тщательно обходили тему, что так и не удосужились ее посмотреть. Пьеса делает большие сборы, но Колло оттого не становится приятным человеком. Он настоял на том, чтобы поведать нам историю своей жизни. По его словам, только в последнее время дела у него наладились, но до сих пор это кажется ему подозрительным. В юности он дивился, почему все подряд так и норовят его провести, пока не понял, что они просто завидуют его таланту. Он думал, ему не везет, а это были происки недалеких людей. (В этом месте Фабр посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска.) Любая тема за столом рождала у Колло тяжелые воспоминания, достаточно было малейшего повода, чтобы его охватила ярость и он начинал размахивать руками, словно выступал в Школе верховой езды. Я боялась, что он переколотит мою посуду.
Позднее я сказала Жоржу: «Мне не нравится Колло. Он хуже твоей матери. Уверена, что и пьеса у него дурная».
«Типично женское замечание, – ответил Жорж. – Ничего в нем нет особенного, обычный зануда. А его убеждения… – Он запнулся и улыбнулся. – Я хотел сказать, они правильные, но на самом деле имел в виду, что они совпадают с моими».