Эмигранты советуют Людовику начать кампанию пассивного сопротивления. Проходят месяцы, но король безнадежен. Эмигранты вспоминают максиму Светоча Прованса: «Если вы можете удержать на ладони намасленные шары из слоновой кости, то сумеете вести дела с королем». Их бесит, что во всех публичных заявлениях Людовик поддерживает новый порядок, но он тут же тайно заверяет их в обратном. Они не верят, что некоторые чудовища, мерзавцы и варвары в Национальном собрании радеют за интересы короля. Не верит в это и королева: «Если я вижусь с ними или вступаю с ними в какие-то отношения, то потому лишь, что хочу их использовать. Они внушают мне такой ужас, что я не хочу иметь с ними ничего общего». Это вам на заметку, Мирабо. Вероятно, Лафайет лучше понимает, чего стоит королева. Говорят, он заявил ей в лицо, что намерен обвинить ее в супружеской измене и отослать назад в Австрию. Для этого он каждую ночь оставляет без охраны маленькую дверцу, чтобы впускать в ее покои предполагаемого любовника Акселя фон Ферзена. «Отныне примирение невозможно, – пишет Антуанетта, – только вооруженные силы исправят нанесенный ущерб».
Екатерина, царица: «Я делаю все от меня зависящее, чтобы дворы Вены и Берлина запутались во французских делах, и тогда у меня будут развязаны руки». Как всегда, руки Екатерины развязаны для того, чтобы душить Польшу. Она проведет свою контрреволюцию в Варшаве и, по ее словам, позволит немцам провернуть ее в Париже. В Австрии Леопольд занят польскими, бельгийскими и турецкими делами, Уильям Питт размышляет об Индии и финансовых реформах. Все ждут и наблюдают, как Франция (по их мнению) ослабляет себя внутренними раздорами и зашла в этом так далеко, что больше не угрожает их замыслам.
Фридрих Вильгельм Прусский думает иначе. Когда во Франции разразится война, которая, по его мнению, неизбежна, он воспользуется ситуацией. Его агенты в Париже возбуждают ненависть к Антуанетте и австриякам: убеждают действовать грубой силой, раскачивают лодку. Идею контрреволюции истово поддерживает король Швеции Густав, который намерен стереть Париж с лица земли. Густав, который при старом режиме получал полтора миллиона ливров в год, Густав и его воображаемая армия. Лихорадочные реакционные бредни из Мадрида, от глупого короля.
Эти революционеры, твердят все они, бич Божий. Я выступлю против них, если вы выступите.
Из Парижа будущее видится шатким. Марат подозревает заговорщиков во всех подряд, трехцветный флаг за королевским окном реет изменой на ветру. За этим фасадом, охраняемый национальными гвардейцами, король ест, пьет, тучнеет и не жалуется на дурное настроение. «Мой самый большой недостаток, – написал он однажды, – вялость ума, которая делает изнурительными и болезненными все мои умственные усилия».
Левая пресса отныне величает Лафайета не титулом, а по фамилии: Мотье. Людовик у них Луи Капет, королева – жена Капета.
Не забыты и религиозные разногласия. Около половины французских кюре согласились присягнуть конституции. Остальных мы зовем строптивыми священниками. Только семь епископов поддерживают новый порядок. В Париже торговки рыбой нападают на монахинь. В Сен-Сюльпис, где упрямится отец Пансемон, толпа врывается в неф, распевая песенку: «Ça ira, ça ira, les aristocrats á la Lanterne»[17]. Королевские тетки мадам Аделаида и мадам Виктория тайно отбывают в Рим. Патриоты должны удостовериться, что старые дамы не захватили дофина с собой в багаже. Папа провозглашает гражданскую конституцию еретической. В карету папского нунция бросают отрезанную голову полицейского.
В будке в Пале-Рояле «дикарские» мужчины и женщины выставляют напоказ свою наготу. Они едят камни, что-то бормочут на неизвестном языке и за небольшую сумму готовы прилюдно совокупиться.
Барнав, лето: «Следующая ступень к свободе должна разрушить монархию, следующая ступень к равенству разрушит частную собственность».
Демулен, осень: «Наша революция 1789 года была устроена британским правительством и малой частью дворянства. Одни желали изгнать версальскую аристократию и завладеть их замками, домами и должностями, другие – навязать нам нового господина, а все вместе – дать нам две палаты и конституцию на манер английской».
1791 год: восемнадцать месяцев с начала революции, тишина и покой под пятой новой тирании.
– Я называю лжецом того, – говорит Робеспьер, – кто утверждает, что я когда-либо призывал не подчиняться закону.
Январь в Бур-ла-Рен. Аннетта Дюплесси стояла у окна, разглядывая ветки ореха, затенявшие двор. Отсюда фундамент нового домика не был виден, что к лучшему, ибо пока он напоминал унылые руины. Она вздохнула, раздраженная молчанием, которое источала комната у нее за спиной. Остальные про себя умоляли ее обернуться и сказать хоть что-нибудь. Если бы Аннетта вышла, то, вернувшись, обнаружила бы все ту же скованность. Почему совместное утреннее питье шоколада вызывает такую натянутость?
Клод с несколько демонстративным видом читал «Вестник города и двора», скандальный правый листок. Камиль, как обычно, не сводил глаз с жены. (Через два дня после свадьбы она с изумлением обнаружила, что его вынимающие душу черные глаза близоруки. «А ты не пробовал носить очки? – «Нет, я слишком тщеславен».) Люсиль рассеянно читала перевод «Клариссы». Каждые несколько минут ее глаза обращались к лицу мужа.
Аннетта гадала, не это ли погружает Клода в такую меланхолию? Столь явно исходящее от Люсиль ликование плоти, горячечный утренний румянец у нее на щеках. Ты предпочел бы, думала Аннетта, чтобы она навсегда осталась девятилетней девочкой, занятой только своими куклами. Она изучала склоненную голову мужа, идеально зачесанные и припудренные седые пряди – даже в деревне Клод не позволял себе расслабиться. Камиль, сидевший в нескольких футах от него, походил на цыгана, который оставил свою скрипку в живой изгороди, после чего долго ее там искал; он сводил на нет все усилия дорогого портного, своей небрежностью подчеркивая крах общественного устройства.
Листок выпал из рук Клода. Пробудившись от мечтательности, Камиль повернул голову.
– Что на этот раз? Я вас предупреждал, если беретесь читать такое, пеняйте на себя.
Не найдя слов, Клод показал на страницу; Аннетте послышалось тихое хныканье. Камиль потянулся к листку, Клод прижал его к груди.
– Не глупи, Клод, – сказала Аннетта, словно обращалась к ребенку. – Отдай листок Камилю.
Камиль пробежал глазами страницу:
– О, вам понравится. Лолотта, не выйдешь на минутку?
– Нет.
Где она подхватила это кошачье имя? Аннетта подозревала, что его для Люсиль придумал Дантон. В нем было что-то чересчур сокровенное, а теперь и Камиль перенял эту манеру.
– Сделай, как он просит, – сказала Аннетта.
Люсиль не сдвинулась с места. Теперь я замужем, думала она, и не обязана идти на поводу у всех и каждого.
– Оставайся, – сказал Камиль. – Я надеялся пощадить твои чувства. Если верить тому, что тут написано, ты не дочь своего отца.
– Молчите, – попросил Клод. – Сожгите это.
– Вы же знаете, как сказал Руссо, – хмуро заметила Аннетта, – сожжение не ответ.
– А чья я теперь дочь? – спросила Люсиль. – Моей матери? Или теперь я подкидыш?
– Ты определенно дочь своей матери, а твой отец аббат Терре.
Люсиль хихикнула.
– Люсиль, я тебя отшлепаю, – сказала ее мать.
– А значит, – заметил Камиль, – ты получила приданое из денег, которые аббат нажил, спекулируя зерном в голодные годы.
– Аббат не спекулировал зерном. – Покрасневший Клод не сводил с Камиля враждебного взгляда.
– Я и не говорю, что спекулировал. Я цитирую вашу газету.
– Да, да. – Клод с несчастным видом отвел глаза.
– Вы когда-нибудь встречались с аббатом? – спросил Камиль тещу.
– Один раз, обменялись парой фраз.
– А вы знали, – обратился Камиль к Клоду, – что аббат был ценителем женских прелестей?
– Это не его вина, – снова вспыхнул Клод. – Он никогда не хотел быть священником. Семья его заставила.
– Успокойся, – сказала ему Аннетта.
Клод подался вперед, зажав ладони между коленями.
– Терре был нашей единственной надеждой. Он трудился, не жалея себя. В нем была внутренняя сила. Люди его боялись.
Клод замолчал, кажется осознав, что впервые за долгие годы добавил к своим рассуждениям об аббате что-то новое, своего рода коду.
– Вы его боялись? – полюбопытствовал Камиль без всякой задней мысли.
Клод задумался:
– Возможно.
– Я часто боюсь людей, – сказал Камиль. – Ужасное признание, не правда ли?
– Каких людей? – спросила Люсиль.
– В основном Фабра. Когда я заикаюсь, он встряхивает меня, хватает за волосы и начинает колотить головой об стену.
– Аннетта, там были и другие обвинения. В других газетах. – Клод украдкой взглянул на Камиля. – Я постарался выкинуть их из головы.
Аннетта промолчала. Камиль отшвырнул «Вестник города и двора».
– Я предъявлю им иск.
Клод поднял голову:
– Что вы сделаете?
– Я обвиню их в клевете.
Клод встал.
– Вы предъявите им иск, – промолвил он. – Вы. Обвините их в клевете.
Он вышел из комнаты, и они услышали на лестнице его глухой смех.
Февраль. Люсиль обставляла комнаты. Подушки заказали из розового шелка. Камиль гадал, во что они превратятся спустя несколько месяцев, помятые не отличающимися опрятностью кордельерами. Однако он ограничился немым проклятием при виде ее нового цикла гравюр «Жизнь и смерть Марии Стюарт». Камиль терпеть их не мог. Безжалостный, воинственный взгляд Босуэлла напоминал ему взгляд Сен-Жюста. Грузные вассалы в грубых пледах махали палашами, джентльмены в килтах, сверкая пухлыми коленками, помогали несчастной шотландской королеве сесть в лодку. Во время казни нарядная Мария выставляла напоказ свои прелести и выглядела года на двадцать три.
– Это невыносимо романтично, – сказала Люсиль, – не правда ли?
С тех пор как они переехали, над «Революциями» можно было трудиться из дома. Перепачканные чернилами люди, вспыльчивые и любящие крепкое словцо, сновали по лестнице туда-сюда с вопросами, на которые ждали от нее ответов. Неправленые корректуры валялись под ножками стола. Курьеры с повестками сидели на улице перед входной дверью, иногда перекидываясь в карты или кости, чтобы убить время. Их квартира стала напоминать квартиру Дантонов в том же здании за углом, незнакомцы вламывались к ним в любое время дня и ночи, в столовой строчили статьи, спальню превратили в переполненную гостиную и проходной двор.