– Нам следует заказать еще книжные шкафы, – сказала Люсиль. – Ты не можешь складывать все в стопки на полу, я спотыкаюсь о них каждое утро. Тебе действительно необходимы эти старые газеты, Камиль?
– Разумеется. Они содержат доказательства непоследовательности моих противников, и мне не составит труда уличить их в том, что они поменяли свои взгляды.
Люсиль вытащила газету из стопки.
– Эбер, – промолвила она. – Что за унылый хлам.
Ныне Рене Эбер проталкивал свои идеи под маской человека из народа, грубоватого печника с трубкой по имени Папаша Дюшен. Газетка была вульгарной во всех смыслах: простодушная проза, пересыпанная непристойностями.
– Папаша Дюшен – большой роялист. – Камиль отметил пассаж. – Я могу использовать это против тебя, Эбер.
– Он на самом деле похож на Папашу Дюшена? Курит трубку и сквернословит?
– Ни в коей мере. Изнеженный маленький человечек. У него странные руки, которые все время мельтешат. Они похожи на существ, которые живут под камнями. Скажи, Лолотта, ты счастлива?
– Абсолютно.
– Ты уверена? Тебе нравятся эти комнаты? Не хочешь ли их поменять?
– Нет, мне здесь нравится. Мне все нравится. И я очень счастлива. – Чувства, готовые перелиться через край, скреблись под нежной кожей, готовясь вылупиться. – Только я боюсь, как бы чего не случилось.
– Что может случиться? – Он знал, чего она боится.
– Придут австрияки и убьют тебя. Двор подошлет наемных убийц. Тебя похитят, чтобы держать в заточении, и я не буду знать, где ты.
Она прикрыла рот ладонью, словно хотела остановить льющийся поток страхов.
– Ты преувеличиваешь мою важность, – сказал он. – Им есть чем заняться вместо того, чтобы подсылать ко мне наемных убийц.
– Я видела письмо, в котором тебя угрожали убить.
– Вот что бывает, когда читаешь чужие письма. Узнаешь то, чего лучше не знать.
– Кто заставляет нас так жить? – Она уткнулась ему в плечо, голос звучал приглушенно. – Когда-нибудь мы поселимся в подвале, как Марат.
– Вытри слезы, у нас гости.
Робеспьер смущенно замер на пороге.
– Ваша экономка сказала, что я могу войти, – сказал он.
– Входите. – Люсиль обвела рукой комнату. – Не слишком похоже на любовное гнездышко. Садитесь на кровать, чувствуйте себя как дома. С утра, пока я пытаюсь одеться, здесь перебывала половина Парижа.
– После переезда я ничего не могу найти, – пожаловался Камиль. – Знали бы вы, сколько времени отнимает брак. Нужно задумываться над такими непостижимыми вещами, как покраска потолка. Я всегда считал, что краска прорастает на нем сама собой, а вы?
Робеспьер отказался присесть.
– Я ненадолго, зашел узнать, готова ли ваша статья о моем памфлете, посвященном Национальной гвардии. Я надеялся увидеть ее в последнем номере.
– Господи, – сказал Камиль, – ваш памфлет. Он может быть где угодно. Вы не захватили с собой копию? Послушайте, почему бы вам не написать самому? Так будет быстрее.
– Камиль, мне нравится мысль познакомить ваших читателей с кратким изложением моих идей, но я хочу большего: вы могли бы написать, насколько они обоснованы, насколько логичны и четко изложены. Я же не могу хвалить сам себя.
– Не вижу разницы.
– Не будьте так легкомысленны. Я не могу тратить на это время.
– Простите. – Камиль откинул волосы со лба и улыбнулся. – Но на вас основана наша редакционная политика. Вы наш герой. – Он пересек комнату и кончиком среднего пальца слегка коснулся плеча Робеспьера. – Мы восхищаемся вашими принципами в целом, поддерживаем ваши выступления и статьи в частности и никогда не отказываемся продвигать ваши идеи.
– Только не в этот раз. – Робеспьер возмущенно отпрянул. – Вы не должны пускать дело на самотек. Вы так беспечны, так ненадежны.
– Простите.
Люсиль ощутила укол раздражения:
– Макс, он не школьник.
– Я сегодня же закончу статью, – сказал Камиль.
– А вечером будете на собрании якобинцев.
– Разумеется.
– У вас замашки диктатора, – сказала она.
– Вы не правы, Люсиль. – Робеспьер серьезно посмотрел на нее, и неожиданно его голос смягчился. – Кто-то должен время от времени подталкивать Камиля, он такой расхлябанный. Будь я вашим мужем, – он опустил глаза, – я бы тоже не устоял перед искушением проводить с вами все время, забросив работу. А Камиль никогда не умел противиться искушениям. Но я не диктатор, не говорите так.
– Хорошо, – сказала она, – вас извиняет долгое знакомство. Но ваш тон, ваши манеры! Оставьте их для правых. Ступайте и заставьте их дрожать перед вами.
Его лицо застыло: досада, огорчение. Люсиль видела, почему Камиль всегда перед ним извиняется.
– Камиль любит, когда его подталкивают, – сказал Робеспьер. – Он такой от природы. И Дантон так говорит. Прощайте. Сегодня допишете? – мягко добавил он напоследок.
– Что ж, – промолвила Люсиль, обменявшись взглядами с мужем, – это было резко. Чего он хотел добиться?
– Ничего. Твоя критика его потрясла.
– Его нельзя критиковать?
– Нет. Он принимает все близко к сердцу, его легко обидеть. А кроме того, он прав. Мне не следовало забывать о памфлете. Не будь к нему так строга. Он резок от застенчивости.
– Пусть учится ее преодолевать. Никому другому такое с рук не сойдет. К тому же, ты говорил, у него нет слабостей.
– Мелкие, возможно, и есть, но в главном ему не в чем себя упрекнуть.
– Ты можешь бросить меня, – внезапно сказала она. – Ради другой.
– Что заставляет тебя так думать?
– Сегодня я весь день размышляю. Размышляю о том, что может случиться. Потому что я никогда не предполагала, что можно быть такой счастливой, что все будет благополучно.
– Ты считаешь свою жизнь несчастной?
И хотя все свидетельствовало о противоположном, Люсиль честно ответила:
– Да.
– Я тоже. Но только не теперь.
– Тебя могут убить в уличной стычке. Ты можешь умереть. Твоя сестра Генриетта умерла от чахотки. – Она вглядывалась в него, словно хотела проникнуть взглядом под кожу, уберечь от любой случайности.
Камиль отвернулся, не в силах этого вынести. Он всегда боялся, что счастье может быть привычкой, свойством характера. Что оно словно язык, труднее латыни или греческого, которым надо хорошо овладеть к семи годам. А если не овладел? Если ты глух и слеп к счастью? Есть люди, которые стыдятся неграмотности и старательно делают вид, будто умеют читать. Рано или поздно их обман раскроется, но всегда есть надежда, что, пока ты отважно притворяешься, тебя внезапно настигнет истинное понимание и ты будешь спасен. Возможно также, что, пока ты, несчастный, пытаешься освоить расхожие фразы из разговорников, грамматика и синтаксис забытого языка внезапно поднимутся из глубин твоей души. Все это чудесно, думал он, но может занять годы. Он понимал, что тревожит Люсиль: можно ведь и не дожить до поры, когда свободно заговоришь на этом языке.
«Друг народа» номер 497, Ж.-П. Марат, редактор:
…немедленно назначить военный трибунал, верховного диктатора… вы погибнете, если вы станете и дальше слушать нынешних вождей, которые будут льстить вам и убаюкивать вас, пока враги не окажутся у ваших стен… Время снести головы Мотье, Байи… всем предателям в Национальном собрании… еще несколько дней, и Людовик XVI выступит во главе оппозиционеров и австрийских легионов… Сотня яростных жерл будет угрожать разрушить ваш город калеными ядрами, если вы окажете малейшее сопротивление… все патриоты будут арестованы, журналистов бросят в застенки… еще несколько дней нерешительности, и будет поздно сбрасывать апатию, смерть настигнет вас во сне.
Дантон в доме Мирабо.
– Как поживаете? – спросил граф.
Дантон кивнул.
– Я действительно хочу знать. – Мирабо рассмеялся. – Вы законченный циник, Дантон, или втайне лелеете жалкие идеалы? Какова ваша позиция? Мне не терпится знать. Кого вы видите королем: Людовика или Филиппа?
Дантон промолчал.
– Возможно, ни того ни другого. Вы республиканец, Дантон?
– Робеспьер говорит, не важно, какой ярлык навесить на правительство, важна суть, важно, чем оно занимается, действует ли в интересах народа. Республика Кромвеля, к слову, не была народным правлением. Я согласен с Робеспьером. Для меня не имеет значения, называть это монархией или республикой.
– Вы говорите, что важна суть, но не признаетесь, какую суть выбираете вы.
– Я делаю это умышленно.
– Не сомневаюсь. За лозунгами может скрываться много всего. Свобода, равенство, братство.
– От этого лозунга я не отказываюсь.
– Я слышал, это вы его придумали. Однако свобода подразумевает… что?
– Вы хотите, чтобы я дал определение? Это то, что чувствуешь изнутри.
– Какая сентиментальность, – заметил Мирабо.
– Я знаю. Сентиментальность так же важна в политике, как в спальне.
Граф поднял глаза:
– Спальни мы обсудим позже. Что ж, перейдем к практической стороне? В Коммуне грядут перестановки, назначены выборы. Мэру будут подчиняться управляющие, числом шестнадцать. Вы утверждаете, что хотите стать одним из них. Могу я спросить ради чего, Дантон?
– Я хочу служить городу.
– Не сомневаюсь. Что до меня, то я уверен, что получу этот пост. Среди ваших коллег я назвал бы еще Сийеса и Талейрана. Судя по выражению вашего лица, вы полагаете, что в этой компании ренегатов вы будете на своем месте. Однако, если я поддержу вас, я хотел бы получить гарантии, что вы будете вести себя сдержанно.
– Считайте, что они у вас есть.
– Умеренность и сдержанность. Вы меня понимаете?
– Да.
– Уверены?
– Да.
– Дантон, я вас знаю. Вы похожи на меня. Иначе отчего бы вас называли «Мирабо для бедных»? В вас нет ни капли сдержанности.
– Думаю, наше сходство весьма поверхностное.
– Вы полагаете себя человеком умеренным?
– Не знаю. Может быть. Все может статься.
– Вы можете хотеть примирения, но оно противно вашей натуре. Вы не рядом с людьми, вы над ними.