Она взглянула на него и улыбнулась. Мадам Ролан принадлежала к тому типу женщин, к которым Петион питал слабость: маленькая, пухленькая, кареглазая, с золотисто-каштановыми кудряшками, обрамлявшими овал лица, – прическа, возможно, не совсем подходящая по возрасту. Интересно, сколько ей – лет тридцать пять? Он размышлял, что не отказался бы приклонить усталую голову на ее пышную грудь – не сейчас, а как представится возможность.
– Бриссо часто мне рассказывал, – заметил он, – о его лионской корреспондентке, его «римлянке», – и, разумеется, я прочел все ее статьи и восхитился сочетанием изящества стиля и благородного образа мыслей. Должен признаться, ни разу в жизни мне не доводилось видеть, чтобы ум и красота соединились так полно.
Легкая заученность ее улыбки намекала, что Петион немного перегнул. Бриссо закатил глаза.
– Итак, мадам, как вам Национальное собрание? – спросил он.
– Мне кажется, оно пережило свою полезность – и это еще мягко сказано. А какой гвалт! Сегодняшнее заседание похоже на остальные?
– Боюсь, что так.
– Они переводят время впустую – бранятся, как школяры. Я надеялась на бо́льшую сдержанность.
– Думаю, якобинцы придутся вам по вкусу. Они гораздо спокойнее.
– По крайней мере, депутаты озабочены текущим состоянием дел. Среди них, безусловно, есть патриоты, но меня поражает, что взрослых людей так легко обвести вокруг пальца. – Ее глаза потемнели от неприятного открытия. – Боюсь, некоторым из них нравится быть обманутыми. Некоторые продались двору. Иначе мы не топтались бы на месте. Неужели они не понимают, что Европе не обрести свободу, пока мы не покончим с последним из монархов?
Навстречу им по делам городского управления спешил Дантон. Он обернулся, поднял бровь, снял шляпу и миновал их, лаконично поприветствовав:
– Доброе утро, мадам революционерка, добрый день, господа.
– Боже мой, кто это?
– Это мэтр Дантон, – мягко ответил Петион. – Одна из столичных диковинок.
– И впрямь. – Она нехотя отвела взгляд от удаляющейся спины Дантона. – Откуда у него эти шрамы?
– Никто не осмеливается спросить, – ответил Бриссо.
– Какой, однако, дикарь!
Петион улыбнулся:
– Дантон образованный человек, по профессии юрист и стойкий патриот. Один из тех, кто заправляет в мэрии. Его внешность обманчива.
– Надеюсь, что так.
– Мадам встретила кого-нибудь из якобинцев? – спросил Бриссо. – Кого-нибудь из наших друзей?
– Мадам встретила маркиза де Кондорсе – о, прошу прощения, мне не следовало называть его маркизом, – и депутата Бюзо, а еще того коротышку у якобинцев, мадам, которого вы так невзлюбили.
Как грубо, подумал Бриссо, я и сам коротышка, но лучше быть коротышкой, чем, как ты, потихоньку раздаваться вширь.
– Того самовлюбленного и острого на язык хлыща, который лорнировал публику?
– Да. Это Фабр д’Эглантин, большой друг Дантона.
– Какая странная парочка. – Она обернулась. – А вот наконец и мой муж.
Она представила их. Петион и Бриссо разглядывали мсье Ролана с плохо скрываемым изумлением: его лысину, вытянутое лицо с желтой старческой кожей, костлявую долговязую фигуру. Он годится ей в отцы, подумали оба, переглянувшись.
– Что ж, дорогая моя, – сказал Ролан, – надеюсь, ты весело провела время?
– Как ты просил, я составила краткие выдержки. Все цифры проверила, сделала несколько набросков для твоего выступления в Национальном собрании. Тему выберешь сам, а я доведу текст до ума. Все как мы наметили.
– Мой маленький секретарь. – Он поцеловал запястье жены. – Господа, вы понимаете, как мне повезло? Без нее я как без рук.
– Кстати, мадам, – сказал Бриссо, – не хотите ли открыть небольшой салон? Нет, не краснейте, у вас получится! Когда мы беремся обсуждать животрепещущие вопросы современной политики, неплохо, если бы нас направляла мягкая женская рука. – (Что за надутый кретин, подумал Петион.) – А чтобы оживить беседу, пригласите кого-нибудь из артистического мира.
– Нет. – (Бриссо удивился твердости ее тона.) – Никаких художников, поэтов, актеров – во всяком случае, ради них самих. Мы должны заявить о серьезности наших намерений. Если среди артистической публики окажутся патриоты – милости просим.
– Ваше проникновение в самую суть поистине восхищает, – сказал Петион. (Ты сам не прочь проникнуть в ее суть, подумал Бриссо.) – Пригласите депутата Бюзо, ведь он вам понравился?
– Он показался мне молодым человеком редкой прямоты, одним из самых искренних патриотов, носителем истинного морального духа.
(А какое красивое печальное лицо, подумал Петион, вот и секрет его привлекательности. Храни Господь бедную простушку мадам Бюзо, если эта решительная штучка захочет запустить коготки в Франсуа-Леонара.)
– Могу я пригласить Луве?
– Насчет него я не уверена. Разве это не он написал ту непристойную книжку?
Петион взглянул на нее с сочувствием.
– Можете смеяться над моей провинциальностью, – сказала она, – но у меня есть свои правила.
– Разумеется. Однако «Фоблас» – книжка весьма безобидная. – Он непроизвольно улыбнулся, как все, кто пытался представить, как Жан-Батист, с его бледным лицом, сочиняет фривольную историю. Говорили, его роман автобиографичен.
– А Робеспьера? – не унимался Бриссо.
– Робеспьера приводите. Он меня занимает. Такая сдержанность. Хотелось бы его растормошить.
Кто знает, подумал Петион, возможно, вы именно та женщина, которой это удастся?
– Робеспьер вечно занят. У него нет времени на светскую жизнь.
– Мой салон не светский раут, – мягко поправила она. – Он станет местом дискуссий о том, что волнует патриотов и республиканцев.
Чем меньше вы говорите о республике, подумал Бриссо, тем лучше. К этому вопросу нужно подходить с осторожностью. Следует преподать ей урок, решил он.
– Если хотите республиканцев, я приведу к вам Камиля.
– Кто это?
– Камиль Демулен. Разве никто из якобинцев вам его не показывал?
– Смуглый хмурый молодой человек с длинными волосами, – пояснил Петион. – Заикается; впрочем, он, кажется, не выступал. – Он взглянул на Бриссо. – Сидел и шептался о чем-то с Фабром.
– Друзья не разлей вода, – сказал Бриссо. – Он видный патриот, однако его не назовешь образцом праведной жизни. Камиль женат всего неделю, а уже…
– Господа, – перебил их Ролан, – полагаю, эти подробности не для ушей моей жены.
Они успели забыть о его присутствии, насколько он терялся на фоне своей решительной и жизнерадостной супруги.
Ролан обернулся к ней:
– Мсье Демулен, моя дорогая, это тот талантливый и скандальный молодой журналист, которого называют Фонарным прокурором.
Легкий румянец снова окрасил нежную кожу; как быстро таяла ее улыбка, как резко застывала линия рта.
– Не вижу необходимости его приглашать.
– Однако он нынче в большой моде.
– Какая разница?
– Что ж, – заметил Петион, – у всех есть свои правила.
Бриссо хихикнул:
– Мадам не одобряет клику Дантона.
– Не она одна, – сказал Петион, чтобы ублажить Ролана. – Дантон – человек со способностями, но ему не хватает щепетильности в делах – он сумасброд, тратит деньги направо и налево, и неплохо бы разобраться, где он их берет. Прошлое Фабра вызывает большие сомнения. Камиль, что ж, он умен и пользуется популярностью, но он так непостоянен.
– Я полагаю, – продолжил Бриссо, – мадам распахнет двери своего салона для патриотов между четырьмя, когда обычно заканчиваются заседания Национального собрания, и шестью, когда собираются якобинцы. (Не мешало бы потом распахнуть ноги для патриотов, подумал Петион.) – Люди станут приходить и уходить, и это будет чудесно.
– И весьма полезно, – добавила она.
– Думаю, господа, – сказал Ролан, – вы можете смело поздравить себя с этой затеей. Как видите, моя супруга – женщина образованная и разумная. – Он довольно посмотрел на нее сверху вниз, словно на дочь, которая делала первые шаги.
Ее лицо просияло.
– Оказаться в Париже после стольких лет, – промолвила мадам Ролан. – Годами я наблюдала, училась, спорила, негодовала, – сама с собой. Я жаждала обрести веру, и все мои надежды были связаны с установлением республики. И теперь я здесь, и это вот-вот свершится. – Она улыбнулась мужчинам, сверкнув ровными белыми зубами, которыми так гордилась. – Ждать осталось недолго.
В конце марта Дантон встретил Мирабо в мэрии, около трех пополудни. Граф прислонился к стене, приоткрыв рот, словно задыхался от усилий. Дантон остановился. Он заметил – и не только он, в последнее время это заметили многие, – как изменился граф с их последней встречи.
– Мирабо…
Граф страдальчески улыбнулся:
– Вам не следует так меня называть. Теперь мое имя Рикетти. Национальное собрание отменило титулы. Декрет поддержал Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер дю Мотье, бывший маркиз Лафайет, а сын сапожника аббат Мори выступил против…
– Вы здоровы?
– Да, – ответил Мирабо. – Нет. Нет, сказать по правде, Дантон, я болен. Я чувствую боль… здесь… и зрение садится…
– Вы были у доктора?
– И не у одного. Все твердят о холерическом темпераменте и советуют припарки. Знаете, Дантон, о чем я думаю в эти дни?
На лице графа застыло смятение.
– Вам следует отдохнуть, по крайней мере, сесть в кресло. – Дантон чувствовал, что невольно обращается к Мирабо словно к старику или ребенку.
– Не нужно кресла, просто выслушайте меня. – Он положил руку на плечо Дантона. – Я думаю о смерти старого короля. Мне говорили, что, когда он умер, – Мирабо провел другой рукой по лицу, – долго не могли найти никого, кто согласился бы завернуть труп в саван. Вонь была настолько ужасной, и выглядел труп так отвратительно, что никто из членов семьи не решился подойти, опасаясь заразы, а слуги отказывались. В конце концов нашли каких-то бедных работников – уж не знаю, сколько им заплатили, – и те засунули тело в гроб. Так завершилась жизнь короля. Говорят, один из работников впоследствии помер. Не знаю, правда ли это. Когда гроб несли в склеп, люди стояли вдоль дороги, плевались и выкрикивали оскорбления: «Вот идет дамский угодник!» – Он поднял к Дантону разгневанное лицо. – Боже милостивый, они считают, что неуязвимы! Они правят милостью Господней и на этом основании считают, будто Бог у них в кармане. Они не прислушиваются к моим советам, к моим взвешенным, честным, исполненным самых благих намерений советам! Я хочу спасти их, и только я на это способен. Они думают, что имеют право пренебрегать здравым смыслом и человечностью. – Мирабо выглядел стариком, его изрытое оспинами лицо пылало румянцем, но кожа под ним была землистого цвета. – А я так смертельно устал. Время вышло, Дантон, и если бы я верил в медленный яд, то решил бы, что меня отравили, я чувствую, что умираю по частям.