Граф моргнул. В глазах блеснули слезы. Он встряхнулся, словно большой пес.
– Передайте мои наилучшие пожелания вашей дорогой жене и бедняжке Камилю. Работать, – сказал он себе, – работать.
Двадцать седьмого марта бывший маркиз де Мирабо потерял сознание от внезапной острой боли, и его отнесли в дом на улице Шоссе-де-л’Антен. Умер он, не приходя в сознание, второго апреля, в половине девятого утра.
Позднее Камиль свернулся на синей кушетке, заставленной книгами, поджав под себя длинные ноги, словно отказывался попирать ногами ковер во вкусе Люсиль. Вечерело. Свет угасал, улицы почти обезлюдели. Сегодня из уважения к графу лавки не работали. Похороны должны были состояться ночью, при свете факелов.
Он был в доме Мирабо. Ему сказали, что граф испытывает сильную боль и не может его принять. Он умолял: прошу вас, всего на несколько минут. Оставьте ваше имя в книге у двери, посоветовали ему.
После, когда было уже слишком поздно, женевец мимоходом заметил: «Мирабо вас звал, в самом конце. Нам пришлось сказать, что вас нет».
Дважды в день двор посылал осведомиться о его здоровье – а было время, когда Мирабо рвался им помочь, но никто тогда за ним не послал. Все было забыто: подозрения, увертки, гордыня: цепкая рука эгоиста на будущем нации, перебирающая обстоятельства, словно засаленную стопку векселей. Незнакомцы останавливались на улицах, чтобы вместе погоревать и ужаснуться будущему.
На столе у Камиля лежал листок с почти нечитаемыми каракулями. Дантон поднял его.
– «Ступайте, глупцы, и падите ниц пред могилой этого божества…» Что там в конце?
– «Божества лжецов и воров».
Дантон в ужасе опустил листок на стол.
– Вы не можете это опубликовать. Газеты заполнены панегириками. Барнав, который был его вечным оппонентом, произнес хвалебную речь перед якобинцами. Сегодня ночью Коммуна и Национальное собрание в полном составе будут шагать в его похоронной процессии. Его восхваляют самые заклятые враги. Камиль, если вы это опубликуете, вас разорвут на части, как только вы появитесь на публике. В буквальном смысле.
– Я пишу, что хочу, – огрызнулся Камиль. – У нас свобода мнений. Если меня окружают лицемеры и наивные глупцы, из этого не следует… должен ли я поменять свое мнение, если человек умер?
– Господи Иисусе, – потрясенно промолвил Дантон и вышел.
Стемнело. Люсиль была на улице Конде. Прошло десять минут, Камиль сидел в темноте. Жанетта заглянула в дверь:
– Вы ни с кем не хотите говорить?
– Ни с кем.
– Просто пришел депутат Робеспьер.
– Да, с Робеспьером хочу.
Он слышал за дверью ее тихий голос – женщины из низов. Я всегда имел подход к матерям, подумал он; к матерям и друзьям.
Робеспьер выглядел осунувшимся и озабоченным, его бледная кожа отливала желтизной. Он нерешительно подтянул к себе стул и сел напротив Камиля.
– Вы плохо спите? – спросил Камиль.
– Особенно в последние дни. Мне снятся кошмары, а когда я просыпаюсь, мне трудно дышать. – Он осторожно приложил руку к грудной клетке, с ужасом думая о предстоящем лете, удушающем одеяле стен, улиц и общественных зданий. – Я хотел бы иметь здоровье покрепче. Мой распорядок испытывает меня на прочность.
– Может быть, откроем бутылочку и выпьем за славную кончину?
– Нет, спасибо. Я и так пью слишком много, – извиняющимся тоном промолвил Робеспьер. – Нужно перестать хотя бы после обеда.
– Я бы не назвал это послеобеденным временем, – сказал Камиль. – Макс, что с нами будет?
– Двор найдет нового советчика, а Национальное собрание – нового хозяина. Он был их хозяином, ибо по натуре они рабы – по крайней мере, так бы сказал Марат.
Робеспьер придвинул стул на пару дюймов ближе. Они понимали друг друга с полуслова, только они вдвоем.
– Барнав возвысится, хотя ему далеко до Мирабо.
– Вы ненавидели Мирабо, Макс.
– Нет. – Он быстро поднял глаза. – Это не ненависть, ненависть мешает судить здраво.
– Я никого не сужу.
– Не судите. Поэтому я и пытаюсь вас наставлять. Надо судить события, не людей. Вы слишком привязались к Мирабо. Для вас это было опасно.
– Да, но он мне нравился.
– Понимаю. Я признаю, он был щедр к вам, придал вам уверенности в себе. Я почти уверен, что он хотел стать вам отцом.
Господи, подумал Камиль, неужели ты воспринимал наши отношения в этом свете? Сомневаюсь, что я испытывал к Мирабо сыновние чувства.
– Среди отцов встречаются такие мошенники.
Мгновение Макс хранил молчание, затем сказал:
– В будущем нам придется заводить отношения с оглядкой. И если придется рвать связи… – Он замолчал, осознав, что случайно проговорился.
Некоторое время Камиль молча смотрел на него:
– Вижу, вы заглянули не ради того, чтобы поговорить со мной о Мирабо. Я могу ошибаться, но что-то подсказывает мне, вы пришли признаться, что не намерены жениться на Адель.
– Я не хочу никого обижать. Однако вы правы, я пришел ради этого.
Робеспьер отвел глаза. Какое-то время они сидели молча. Вошла Жанетта, улыбнулась и зажгла лампы. Когда она вышла, взбешенный Камиль вскочил:
– Вы поступили дурно.
– Это трудно объяснить. Минуту терпения.
– Я должен буду ей сказать?
– Я на это надеюсь. Я понятия не имею, как объяснить ей. Вы должны понять, мне кажется, я совсем не знаю Адель.
– Вы знали, что делали.
– Не орите на меня. Нет никаких договоренностей, ничего не решено. И это больше не может продолжаться. Чем дальше, тем хуже. На свете достаточно кандидатов в мужья куда лучше меня. Я даже не понимаю, как все началось. Как я могу жениться?
– Почему нет?
– Потому что… потому что я предан работе. Я работаю, потому что считаю это своим долгом. Я не могу позволить себе уделять время семье.
– Но вы должны есть, Макс, вы должны спать, должны где-то жить. Даже вам нужно иногда передохнуть. Адель отдает себе отчет, что ее ждет.
– Но это еще не все. Может статься, придется принести жертву революции. Я был бы счастлив, это то, о чем я…
– Какого рода жертву?
– Допустим, мне придется умереть.
– О чем вы толкуете?
– Мне не хотелось бы оставлять ее вдовой во второй раз.
– Вы, случайно, не беседовали об этом с Люсиль? Она уже все продумала. Что может вспыхнуть эпидемия бубонной чумы. Что на улице вас переедет экипаж. Застрелят австрияки, что представляется мне весьма вероятным. В любом случае однажды вы умрете. Но если каждый будет так думать, человеческий род прервется, потому что никто не осмелится завести детей.
– Я понимаю, – смущенно сказал Робеспьер, – для вас женитьба была правильным шагом, даже если вашей жизни угрожает опасность. Но не для меня.
– Теперь даже священники женятся. Вы сами ратуете за это в Национальном собрании. Ваши поступки противоречат духу времени.
– Нельзя сравнивать меня со священниками. Большинство из них не могли придерживаться целибата, мы покончили с этим злом.
– Думаете, воздерживаться легко?
– Дело не в легкости.
– Та девушка из Арраса, кажется, Анаис? Вы женились бы на ней, сложись все иначе?
– Нет.
– Значит, дело не в Адель?
– Нет.
– Вы просто не хотите жениться?
– Да.
– Но причина наверняка другая, не та, на которую вы ссылаетесь.
– Нечего меня стращать, мы не в суде. – Расстроенный Робеспьер встал. – Вы думаете, я бесчувственный холодный человек, но это не так. Я хочу того же, чего хотят остальные люди, просто это не для меня. Я не могу связать себя, зная, вернее, опасаясь того, что несет будущее.
– Вы боитесь женщин?
– Нет.
– Подумайте хорошенько и ответьте честно.
– Я всегда пытаюсь быть честным.
– Отныне вам придется несладко, – язвительно заметил Камиль. – Нравится вам это или нет, но женщины находят вас привлекательным. В обществе они так и норовят припереть вас грудью к стене. Во время ваших выступлений галереи для публики охвачены вожделением. Осознание того, что вы несвободны, держит их на расстоянии. Но только вообразите, что начнется теперь. Женщины станут преследовать вас на улице и срывать с вас одежду. Подумайте об этом.
Робеспьер снова сел, на лице застыли ужас и отвращение.
– Ну же, назовите настоящую причину.
– Я уже назвал. Мне больше нечего сказать. – В глубине души что-то шевельнулось, что-то невыносимое. Женщина с поджатыми губами, волосы заплетены в косу, треск дров, жужжание мух. Беспомощный, он поднял глаза. – Вы либо поймете меня, либо нет. Кажется, я хотел что-то сказать… но вам не следует на меня кричать, потому что я забыл, что именно. И мне нужна ваша помощь.
Камиль упал в кресло и некоторое время смотрел в потолок, свесив руки с подлокотников.
– Я понял, – промолвил он мягко. – Не волнуйтесь, я все улажу. Больше не думайте об этом. Вы боитесь, что если женитесь на Адель, то полюбите ее. Если у вас появятся дети, вы будете любить их больше всего на свете, больше патриотизма, больше демократии. А если, когда ваши дети вырастут, им случится предать народные интересы, сумеете ли вы потребовать их смерти, как истинный римлянин? Возможно, сумеете, а возможно, нет. Вы боитесь, что, если полюбите людей, это отвлечет вас от исполнения долга, но именно любовь к людям и заставляет вас нести его бремя. Это моя вина, моя и Аннетты. Нам хотелось вас поженить, и мы рьяно взялись за дело. А вы были слишком робки, чтобы расстроить наши планы. Вы даже ни разу ее не поцеловали. Разумеется, вы не стали бы этого делать. Я понимаю, причина в вашей работе. Никто, кроме вас, с ней не справится, и теперь вы приблизились, – так близко, как только возможно, – к тому, чтобы отказаться от человеческих нужд и слабостей. Хотел бы я вам помочь.
Робеспьер вглядывался в его лицо, ища следов злобы или веселости, но не находил ни того ни другого.
– Когда мы были детьми, – сказал он, – жизнь нас не баловала. Но мы всегда друг друга поддерживали. Годы, проведенные в Аррасе, были худшими в моей жизни, годы безвременья. Теперь я не одинок.