– У меня жена, ребенок, и я…
– Знаю. А скоро будет еще один.
– Это она вам сказала?
– Нет. Мы с Габриэль не так близки.
– Хорошо. Потому что мне она не говорила.
Камиль показал на дом.
– Я вернусь, поговорю с честной компанией и заставлю их устыдиться. Можете не сомневаться, они сегодня же наперегонки ринутся в Париж. Они отвлекут внимание, и это позволит вам скрыться, поскольку вы важны для нас. Мне не следовало говорить того, что я сказал раньше. Я попрошу Фабра отвезти Люсиль в Бур-ла-Рен, и там мы спрячемся на пару недель.
– Я не стал бы доверять Фабру свою жену.
– Тогда кому? Кролику? Нашему бравому мяснику?
Они усмехнулись. Поглядели в глаза друг другу.
– Знаете, Мирабо любил говорить: «Мы живем во времена великих дел и маленьких людей», – заметил Камиль.
– Будьте осторожнее, – сказал Дантон. – И все-таки составьте завещание. Мне отпишите жену.
Камиль расхохотался. Дантон отвернулся. Он не хотел смотреть, как Камиль уходит.
Когда начали стрелять, толпа придавила Робеспьера к парапету. Потрясение было сильней боли. Он видел мертвые тела; после того как войска отступили, смотрел, как уносят раненых, отметил, какие странные предметы остаются на поле боя после того, как расстреливают гражданских: шляпки, украшенные цветами, непарные туфли, куклы и волчки.
Робеспьер принялся ходить по улицам. Возможно, он ходил несколько часов подряд. Шел куда глаза глядят, но все время хотел вернуться на улицу Сент-Оноре, к якобинцам, чтобы почувствовать почву под ногами. И ему почти удалось, но тут кто-то преградил дорогу.
Он поднял глаза. Перед ним стоял человек в разорванной на шее сорочке, пыльной шляпе и остатках мундира национального гвардейца.
И что самое странное – гвардеец смеялся, скаля зубы, словно пес.
В руке он держал саблю, рукоять была обвязана трехцветной лентой.
За ним стояли еще трое, у двоих были штыки.
Робеспьер спокойно стоял перед ними. Он никогда не брал с собой оружия, несмотря на постоянные уговоры Камиля. «Я все равно не смогу им воспользоваться, Камиль, – говорил он. – Я не способен никого застрелить».
Это была правда. К тому же теперь было слишком поздно.
Умрет он быстро или медленно? Не ему решать, он все равно не в состоянии на это повлиять. Он обессилел.
Мелькнула мысль: хотя бы отдохну. Посплю хоть немного.
Собакомордый медленно приблизился, схватил его за грудки.
– На колени, – сказал он.
Его подтолкнули сзади. Он рухнул на землю.
Закрыл глаза.
Значит, это случится так.
На улице.
Затем он услышал, как кто-то зовет его по имени: не сквозь вечность, а прямо в ухо, его телесное, бренное ухо.
Две пары рук поставили его на ноги.
Он слышал, как рвется ткань. Проклятия, вопли, кулак врезается в хрупкую человеческую плоть. Но когда он открыл глаза, то увидел, что из носа собакомордого течет кровь, а рядом с ним стоит женщина, ростом не ниже противника, и кровь течет у нее изо рта.
– На женщин нападать? Иди-ка сюда, сынок, я тебе кое-что отрежу. – Она извлекла из складок юбки портняжные ножницы. Другая женщина у нее за спиной держала маленький топорик из тех, которым раскалывают щепки для растопки.
Не успел он перевести дыхание, как на улицу высыпала еще дюжина женщин. У одной в руках был лом, у другой – древко пики, и все без исключения сжимали ножи. Они кричали: «Это Робеспьер!» – а люди из домов и лавок сбегались на него посмотреть.
Тех, что со штыками, отогнали. Собакомордый сплюнул кровью в лицо предводительнице.
– Плюйся, аристократ! – взвыла она. – Приведи ко мне Лафайета. Я распорю ему брюхо и набью каштанами. Робеспьер! Если нам нужен король, то у нас есть Робеспьер!
– Король Робеспьер! – взвизгнула другая женщина. – Король Робеспьер!
Мужчина был лыс и высок, в чистом ситцевом фартуке и с молотком в руке. Другой рукой он расталкивал толпу, пробиваясь к нему.
– Я пришел за вами, – проревел он. – Мой дом рядом.
Женщины отступили.
– Это плотник Дюпле, – объяснила одна, – истинный патриот, отличный мастер.
Дюпле замахнулся молотком на гвардейцев, женщины разразились одобрительными возгласами.
– Мерзавцы, – сказал Дюпле гвардейцам. – Назад, мерзавцы.
Он взял Робеспьера за руку.
– Мой дом рядом, – повторил он, – идем, добрый гражданин, нам сюда.
Женщины расступились, пытаясь коснуться Робеспьера, когда он проходил мимо. Он последовал за Дюпле, пригнувшись под низкой дверцей в высоких крепких воротах. Засовы за ними с грохотом задвинулись.
Во дворе толпились работники. Еще минута, и они присоединились бы к хозяину на улице.
– Ступайте работать, мои славные ребята, – сказал Дюпле. – И наденьте рубахи. Неприлично разгуливать перед гостем в таком виде.
– Нет, не стоит беспокоиться.
Он попытался поймать взгляд Дюпле. Они не должны под него подстраиваться. Из кустов у ворот донеслась трель дрозда. Сладко пахло древесиной. Над ним возвышался дом. Он знал, что найдет за этой дверью. Плотник Дюпле протянул руку, сжал его плечо.
– Здесь ты в безопасности, малый, – промолвил он.
Робеспьер не отвел его руки.
Высокая некрасивая женщина вышла из боковой двери.
– Отец, что случилось? – спросила она. – Мы слышали на улице шум.
– Элеонора, – сказал Дюпле, – ступай в дом и скажи матери, что к нам наконец-то пришел гражданин Робеспьер.
Восемнадцатого июля полицейские появились на улице Кордельеров с предписанием закрыть «Революции Франции». Редактора не нашли, обнаружили только его помощника, который вытащил оружие. Стороны обменялись выстрелами. Помощника скрутили, избили и отвели в тюрьму.
Когда полиция пришла в дом Шарпантье в Фонтене-су-Буа, там оставался единственный жилец, который по возрасту вполне мог оказаться Жорж-Жаком Дантоном. Это был Виктор Шарпантье, брат Габриэль. К тому времени как полиция обнаружила свою ошибку, он лежал, раненый, в луже крови, но в те дни было не до церемоний. Ордера были выписаны на арест Дантона, адвоката, Демулена, журналиста, Фрерона, журналиста, Лежандра, хозяина мясной лавки.
Камиль Демулен скрывался неподалеку от Версаля. В Арси Дантон улаживал свои дела. Он дал шурину доверенность, поручив ему, помимо прочего, продать мебель и расторгнуть договор аренды на парижскую квартиру, если тот сочтет нужным. Он подписал дарственную на дом у реки на мать, установив ей также пожизненную ренту. В начале августа он отплыл в Англию.
Лорд Гоуэр, британский посол, в депеше:
Дантон сбежал; мсье Робеспьер, великий разоблачитель и прокурор по должности, скоро разоблачит себя сам.
«Революции Парижа», газета:
Что стало со свободой? Некоторые утверждают, что ей пришел конец…
Часть 4
Камиль Демулен. Король поднес пистолет к голове народа; он промахнулся – теперь очередь народа.
Люсиль Демулен. Мы хотим свободы, но, Боже мой, какова цена.
Глава 1Легкая рука(1791)
Манон Ролан сидела у окна, подставив щеку убывающему теплу конца октября. Медленно, с усилием, она воткнула иглу в ветхую ткань. Даже в нынешних стесненных обстоятельствах это была работа для слуг. Но если хочешь сделать что-то хорошо – сделай сама. К тому же – она склонила головку над шитьем – в этом беспокойном мире нет лучше утешения, чем штопать льняную простыню. Кто знает, может быть, скоро придется штопать еще больше, а еще накладывать заплаты, чинить и донашивать, сейчас, когда, как говорит ее муж, «удар нанесен».
К чему эти метафоры домашней работы? Она пытается им противостоять или это они ей сопротивляются? Центр прохудился, нити протерлись, подверни края к середине. «Ça ira». Манон улыбнулась. Ей нравилось думать, что чувством юмора она не обделена.
Ее шестидесятилетний муж – язва, больная печень – не превратился в инвалида только ее заботами и силой воли. Он был инспектором мануфактур, но в результате реформ в сентябре тысяча семьсот девяносто первого его должность сократили. Они аплодировали смерти старого режима, не думая о себе. Но трудно аплодировать, если пенсии ты не заслужил, а впереди не ждет ничего, кроме честной бедности.
Ты болел, думала она, знойное парижское лето иссушило тебя, отравило кровью Марсова поля. «Для тебя это было слишком, дорогой, смотри, каким легковозбудимым ты стал. Мы должны бросить все и вернуться домой, ибо нет ничего важнее твоего здоровья, и в Ле-Кло мы снова обретем былую безмятежность». Безмятежность? С восемьдесят девятого года о безмятежности пришлось забыть.
Они вернулись в захудалое поместье в холмах Божоле, к грядкам, линялым портьерам и бедным женщинам, приходящим к задней двери за советом и травяными припарками. Здесь (она много читала Руссо) можно жить в гармонии с природой и временами года. Но нация задыхается, и ей хотелось… хотелось…
Манон резко отодвинула кресло от окна. Всю жизнь она была зрительницей, наблюдательницей – роль, которая не дала ей ничего, даже философской отстраненности. Не дали ни ученые штудии, ни самокопание, ни – тут она лукаво улыбнулась – садоводство. Кто-то решит, что этого вполне довольно для женщины тридцати шести лет, жены и матери. Спокойствие, внутренняя тишина – ну уж нет. Даже после рождения ребенка в твоих жилах течет кровь, а не молоко. Я не могу пассивно принимать то, что дает жизнь, никогда не смогу, а в свете последних событий, должна ли?
Возьмем последнюю неудачу – она ни за что с ней не смирится. Они только что приехали из Парижа – что ж, пора собираться обратно. Добиваться пенсии либо новой должности.
Ролан не горел желанием возвращаться. Манон думала иначе: Париж зовет меня. Я здесь родилась.
Ее отец держал лавку на Часовой набережной, что у Нового моста. Он был гравером – почтенное ремесло, почтенные покупатели – и характер имел соответствующий: напористый, но в меру подобострастный, художник и мастеровой: и то и се, ни то и ни другое.