Робеспьер: такие, как Люсиль, бывали и раньше. Об этом пишет Руссо. Робеспьер отложил книгу, но пометил абзац.
Одним из доказательств превосходного характера этой милой женщины было то, что все, кто любил ее, любили и друг друга. Ревность, даже соперничество уступали преобладающему чувству, которое она внушала, и я никогда не видал, чтобы окружавшие ее желали друг другу зла. Пусть те, кто будет читать мою исповедь, прервут на минуту свое чтение при этой похвале, и, если, поразмыслив, они найдут другую подобную женщину, – пусть соединятся с ней для спокойствия своей жизни[20].
Должно быть, такое случается. В доме Демуленов было на удивление спокойно. Разумеется, они с ним не откровенничали. Люди вообще испытывали склонность ограждать его от многого.
Они просили его стать крестным их ребенка – или не крестным, поскольку вряд ли младенца будут крестить по католическому обряду. Люсиль обмолвилась об этом, когда он заглянул к ним (поздно, почти среди ночи) и обнаружил ее наедине с Дантоном. Он надеялся, что все это пустые слухи. Надеялся, что способен в это поверить.
При его появлении служанка удалилась, а Дантон отчего-то расхохотался.
Им с Дантоном было что обсудить, и он мог свободно говорить при Люсиль – она была в курсе событий и могла высказаться очень здраво. Однако Дантон пребывал в странном настроении: полувоинственном, полунасмешливом. Робеспьер не мог подобрать ключ к собеседнику, и разговор не клеился. Внезапно он ощутил почти физическое давление Дантоновой воли. Ему хотелось, чтобы Дантон ушел. Впоследствии он недоумевал, почему, чтобы успокоиться, ему пришлось сжать ладонями подлокотники кресла. Как раз в эту минуту Люсиль заговорила о ребенке.
Он был польщен. Это объяснимо: он самый старый друг Камиля. К тому же едва ли у него будут собственные дети.
Некоторое время они обсуждали имя. Может быть, это выглядело сентиментально, но он до сих пор помнил наизусть все стихи Камиля. Пишет ли он теперь? Нет, ответила Люсиль и нервно рассмеялась. А если находит старые стихи, то восклицает: «Это хуже, чем у Сен-Жюста!» – и швыряет их в камин. На миг Робеспьер ощутил себя глубоко оскорбленным – будто его мнение оспорили.
Люсиль извинилась и вышла поговорить с Жанеттой.
– Гораций-Камиль, – промолвил Дантон. – Думаете, это имя принесет ему удачу?
Робеспьер улыбнулся, рассчитано тонко. Если потомкам суждено его помнить, пусть в веках останется холодная сдержанность его улыбки, как останется мощь Дантона, его энергия, лицо со шрамами. Возможно, улыбка выглядела саркастической, покровительственной или неодобрительной – другой у него не было.
– Я думаю, Гораций… – сказал он. – Великий поэт, истинный республиканец. Если не брать во внимание поздние стихи, в которых его, вероятно, заставили льстить Августу.
– Да, – сказал Дантон. – Стихи Камиля вам льстят; впрочем, зря я сказал «льстят», я не смог подобрать нужного слова.
Ему пришлось стиснуть зубы. Чтобы стиснуть зубы, достаточно об этом подумать.
– Как я сказал, это славное имя.
Дантон откинулся в кресле, вытянул длинные ноги и проговорил, намеренно растягивая слова (по-другому этого не описать):
– Хотел бы я знать, где сейчас пребывает носитель славного имени.
– Не знаю.
– Не знаете.
– А что вы думаете?
– Вероятно, занимается каким-нибудь непотребством в публичном доме.
– Не понимаю, какое право вы имеете так думать. Не понимаю, о чем вы говорите.
– Мой дорогой Робеспьер, я и не жду, что вы поймете, о чем я говорю. Я был бы потрясен, если бы вы меня поняли. Вы разрушили бы мои иллюзии.
– Тогда к чему этот разговор?
– Я полагаю, вы не в состоянии вообразить и половины того, на что способен Камиль, не так ли? – заинтересованно спросил он.
– Это его личное дело.
– Вы меня удивляете. Разве он не публичная персона?
– Публичная.
– А значит, по вашему мнению, ему положено быть добродетельным. Однако Камиль не таков.
– Я не желаю знать…
– А я требую, чтобы вы знали. Ради общественного блага. Камиль…
Вернулась Люсиль. Дантон рассмеялся:
– В следующий раз, Максимилиан, обещаю посвятить вас во все подробности. Поразмыслите об этом.
(Заседание якобинского клуба. Выступление мсье Робеспьера.)
Из зала. Деспот!
Мсье Дантон (председатель). Тишина. Порядок. Мсье Робеспьеру несвойственно проявлять деспотизм, если речь не идет о деспотизме чистого разума.
Из зала. Демагог проснулся!
Мсье Дантон. Я не демагог, и я давно уже борюсь с искушением высказаться. Я разоблачу тех, кто бахвалится служением народу. Пришло время дать отпор тем, кто последние три месяца подвергает сомнению храбрость человека, свидетельством бесстрашия которого служит сама революция…
Робеспьер – якобинцам, десятого мая 1792 года: «Чем сильнее вы меня отталкиваете, чем яростнее рвете человеческие связи, тем больше оправданий я нахожу в собственной совести и тем более убеждаюсь, что я прав».
Эпизоды из жизни бриссотинского министерства:
Генерал Дюмурье прибыл в якобинский клуб, в котором состоял. У него была выправка настоящего солдата, на обычно бесстрастном лице отражалась работа ума. На некогда припудренных волосах красовался алый колпак, так называемый фригийский. Он пришел, чтобы припасть к святыне патриотизма (можете использовать любую неуклюжую метафору) и получить отцовский совет и наставление.
Никогда еще министры так себя не вели.
Патриоты с беспокойством поглядывали на Робеспьера – на его лице отражалось презрение.
Мсье Ролан, министр внутренних дел, ожидал в Тюильри представления королю. Придворные в ужасе разбежались. Он не понимал, в чем дело: его чулки являли следы свежей штопки. Церемониймейстер отвел Дюмурье в сторону и прошипел:
– Как его представлять? У него на башмаках нет пряжек!
– Нет пряжек? – развеселился генерал. – Увы, мсье, тогда все потеряно.
– Моя дорогая мадам Дантон, – сказал Эро де Сешель, – какой превосходный обед. Я не прощу себе, если теперь мы начнем говорить о политике.
– Моя жена реалистка, – заметил Дантон. – Она знает, что политика оплачивает обеды.
– Я привыкла, – ответила Габриэль.
– Вы интересуетесь государственными делами, дорогая моя? Или они вас, скорее, утомляют?
Она не успела подумать над ответом, но улыбнулась, чтобы исключить любую двусмысленность того единственного ответа, который она могла дать:
– Я к ним привыкла.
– И мы должны последовать вашему примеру. – Эро повернулся к Дантону. – Если Робеспьер не намерен с ними мириться, его дело. Эти люди: бриссотинцы, роландисты, жирондисты, называйте как хотите, – теперь они у власти. Между ними нет согласья, у них нет стратегии, за исключением военной, а положение все хуже, и они должны это признать.
– У них есть рвение, – заметил Дантон. – Они искусные спорщики. Им не хватает догматизма. А еще эта ужасная женщина.
– И как только этой малышке удалось так прославиться?
Дантон раздраженно фыркнул:
– Мы у них обедали. Лучше не напоминайте.
Вчера вечером они с Фабром провели два невыносимых часа за столом министра внутренних дел. Еда была ужасной. Дюмурье время от времени бормотал: «Мне нужно перекинуться с вами парой слов наедине, Дантон». Однако возможности так и не представилось. За столом царила жена министра. Самого министра усадили в кресло во главе стола. Он подал несколько реплик, и у Дантона сложилось впечатление, что настоящий министр сидит где-то за письменным столом, а здесь усадили его восковую копию, наряженную в ветхий черный сюртук. Дантон испытывал искушение ткнуть министра вилкой, проверить, вскрикнет ли тот, однако он устоял и хмуро уставился в тарелку. В ней был суп без названия, водянистый и мучнистый одновременно. Еще подали крошечную порцию жесткой дичи и репу, хоть и мелкую, но явно не молодую.
Манон Ролан спустилась по большой мраморной лестнице, ловя свое прелестное отражение в венецианском зеркале на стене. Однако платью, которое она надела в этот понедельник, было три года, а плечи скрывала объемная кружевная косынка. Не сдаваться.
Пусть знают, что она не собирается отказываться от обыкновений, свойственных частной персоне. Ей глубоко чужд аристократический лоск. Она никого не будет брать под свое покровительство, а гостям (которые должны являться только по приглашению) придется соблюдать ее правила. Время роскошных салонов прошло, она не намерена заводить двор – ей хватит скромного аккуратного кабинета рядом с мужним. Там, за письменным столом, она станет проводить все время, помогая министру в ежедневных трудах. А если кто-то захочет увидеться с министром наедине, вдали от толпы навязчивых служащих и просителей, она просто черкнет ему записку, и министр примет гостя в ее крохотном убежище, покуда она посидит в сторонке, внимательно вслушиваясь и скромно сложив руки на коленях.
Манон установила свои правила, по которым предстояло работать министерству. Обеды давались дважды в неделю, непритязательная еда, никакой выпивки. Гостям надлежало откланяться около девяти вечера – я готов возглавить исход, прошептал Фабр. Никаких женщин – их болтовня, хвастовство своими нарядами крайне неуместны и не сообразуются с целями, которые преследовали собрания у мадам Ролан.
Этот понедельник выдался непростым. Робеспьер отверг ее приглашение. Пьер Верньо его принял. Ей он не нравился, а с ее предпочтениями в те дни приходилось считаться. У них не было политических расхождений, но Верньо был ленив и приберегал свой ораторский талант для более торжественных тем и случаев. Вот и сегодня его глаза остекленели от скуки. Дюмурье, напротив, был оживлен, но такой живости мадам Ролан не одобряла. Он рассказал по крайней мере один неприличный анекдот, после чего попросил у нее прощения. Она ответила еле заметным кивком, и генерал понял, что завтра в министерстве не миновать таинственных проволочек. Мадам Ролан с легкостью и быстротой усваивала властные привычки.