Манон осталась не у дел. Фраза, сказанная Дантоном, не выходила у нее из головы: «Естественные границы Франции». Она часами сидела над картой Нидерландов и Рейна. И впрямь, разве не она была одной из самый ярых сторонниц войны? Легче определить натуральные границы человеческого существа…
Разумеется, эти тупоголовые патриоты во всем винили ее, говорили, что из-за ее письма король распустил кабинет. Какая чушь – Людовику нужен был предлог, только и всего. Ей пришлось отвечать на обвинения в том, что она сует нос не в свое дело, что она диктует Ролану, какую политику проводить. Какая ложь! Они всегда трудились вместе, она и ее муж, соединяя свою энергию и таланты. Она знала все его мысли. «Мои слова, – говорила она, – все равно что слова Ролана». А они многозначительно переглядывались. Так было всегда. Ей хотелось отхлестать их прямо по грубым самодовольным физиономиям.
Только Бюзо ее понимал. Он сжал ее руку и прошептал: «Не обращайте внимания, Манон. Истинные патриоты знают вам цену».
Она была уверена: они вернут себе власть. Однако придется побороться. Двадцатое июня, так называемое «вторжение» в Тюильри, обернулось фиаско, шуткой. Все было дурно организовано от начала до конца, и кажется, эта неспособность к действию становилась правилом.
Теперь Манон проводила вечера на галерее для публики Школы верховой езды, где, скрипя зубами, слушала дебаты. Однажды на галерею влетела женщина в алом мундире с пистолетом за поясом. Манон тревожно огляделась, ища глазами привратника, но никого, кроме нее, появление красотки не смутило. Молодая женщина смеялась, ее окружала толпа почитателей. С хозяйским видом усевшись на скамью, она провела рукой по остриженным на мужской манер рыжевато-каштановым волосам. Ее поклонники аплодировали Верньо, выкрикивали его имя и имена других депутатов. Затем они начали передавать друг другу яблоки, которыми принялись дружно хрустеть, пока не сгрызли их до сердцевины.
Верньо поднялся к ней на галерею, и она сдержанно поздравила его с отличной речью – у него и без Манон хватало поклонников. Странной рыжей бестии Верньо едва кивнул.
– Это Теруань, – пояснил он. – Удивительно, что вы ни разу не встречались. Она выступала в клубе якобинцев весной, рассказывала о своих злоключениях в австрийском плену. Ей уступили трибуну. Немногие женщины могут таким похвастаться.
Он запнулся с видом человека, который сам загнал себя в угол. Затравленное, слегка мятежное выражение появилось на его лице.
– Не смущайтесь, – пробормотала Манон. – Я не стану просить у вас трибуну для себя. Я не отношу себя к женщинам-воительницам.
– Да что о них говорить, – сказал Верньо. – Уличные девки.
Она могла бы двинуть его в челюсть, но в словах Верньо содержалось сладостное обещание – ее снова брали в компанию. Манон улыбнулась.
– Уличные девки, – повторила она.
Ребенок энергично толкался у нее в животе. Люсиль едва удавалось сидеть более или менее прямо, не говоря о том, чтобы развлекать гостью.
– Черт, неужто вам не жарко в этой алой хламиде? – спросила она, разглядывая мундир Теруань. – Не пора ли снова одеться в цивильное?
Она заметила, что обшлага мундира обтрепались, а ткань впитала уличную пыль и вылиняла.
– Камиль меня избегает, – пожаловалась Теруань, меряя комнату шагами. – С тех пор как я вернулась в Париж, он обменялся со мной едва ли парой слов.
– Он занят, – сказала Люсиль.
– Ну разумеется. Играет в карты в Пале-Рояле, обедает с аристократами. Как уделить время старому другу, когда на свете столько шампанского, которое нужно выхлестать, и столько пустоголовых сучек, которых нужно отодрать?
– Включая вас, – пробормотала Люсиль.
– Нет, я не из таких. – Теруань остановилась. – И никогда такой не была. Я не спала ни с Камилем, ни с Петионом, ни с одним из двух десятков мужчин, о которых пишут газеты.
– Газеты чего только не напишут, – заметила Люсиль. – Сядьте, пожалуйста, меня раздражает это алое мельтешение.
Теруань и не подумала ее послушаться.
– К примеру, Луи Сюло. Эти грязные «Деяния апостолов»! Почему Луи Сюло до сих пор на свободе, хотелось бы знать? Почему он до сих пор коптит небо?
Может, притвориться, что у меня начались схватки, подумала Люсиль. Она тихо застонала, но на Теруань это не произвело никакого впечатления.
– Почему Камиль вечно выходит сухим из воды? – спросила она. – Когда Сюло надо мной смеется, Камиль смеется вместе с ним, они только и знают, что выдумывать против меня новые пасквили, приписывать мне новых любовников, выставляя меня на посмешище. Но почему никто не скажет Камилю: как ты можешь водиться с Сюло и называть себя патриотом? Скажите, Люсиль, почему так происходит?
– Не знаю. – Люсиль покачала головой. – Это тайна. Возможно, это как в семье – одному из детей всегда позволяется больше, чем прочим? Наверное, так и с революциями.
– Но я страдала, Люсиль. Я сидела в тюрьме. Почему никто не хочет войти в мое положение?
Господи, подумала Люсиль, вот зарядила, теперь до вечера не уймется. Шатаясь, она встала. Теруань была готова расплакаться. Заквохтав, как наседка, Люсиль положила руку на плечо гостьи, мягко направив ее к синей кушетке.
– Жанетта, – позвала она, – принесите мне лед. Чего-нибудь холодного, чего-нибудь сладкого.
Под алой тканью рука гостьи была суха и горяча.
– Вы больны? – спросила Люсиль. – Анна, детка, что с вами сделали?
Прижимая сложенный носовой платок к вискам Теруань, она видела себя со стороны, словно глазами залетного ангела, и думала, все-таки я святая, забочусь об этой лгунье.
Теруань сказала:
– Вчера я пыталась поговорить с Петионом, а он притворился, что меня не узнал. Я хочу поддержать людей Бриссо, а они делают вид, будто меня не существует. А я существую!
– Конечно существуете.
Теруань опустила голову. Слезы полились из ее глаз.
– Когда родится ребенок?
– Доктор сказал, на следующей неделе.
– У меня был ребенок.
– Что? Правда? Когда?
– Она умерла.
– Простите.
– Ей было бы… даже не знаю. Прошло много лет. Теряешь счет времени. Она умерла весной, до взятия Бастилии. Хотя нет, в восемьдесят восьмом, я почти ее не видела. Она жила у приемной матери, и каждый месяц я отсылала ей деньги, отовсюду, где бы ни была, из Италии, Англии. Но это не значит, что я бессердечная, Люсиль, это не значит, что я ее не любила. Она была моей доченькой.
Люсиль снова опустилась в кресло, прикрыв руками свое извивающееся дитя, и нахмурилась. Что-то в тоне Теруань – что-то, чему было трудно подобрать название – заставляло сомневаться в правдивости ее слов.
– Как звали вашу дочь? – спросила она.
– Франсуаза-Луиза. – Теруань разглядывала свои руки. – Однажды мы снова будем вместе.
– Непременно, – сказала Люсиль. Наступило молчание. – Хотите рассказать мне об австрияках?
– Да, австрияки. Они очень странные. – Теруань запрокинула голову, рассмеялась двусмысленным, деланым смехом. Пугало, как она резко меняет тему разговора, переходя от слез к смеху. – Они хотели, чтобы я рассказала им всю свою жизнь с самого рождения. Где вы были такого-то числа, месяца, года? Я отвечала, что не помню. Позвольте освежить вашу память, мадемуазель, говорили они и вынимали долговые расписки, квитанции, счета из прачечной. Меня пугали эти клочки бумаги. Выходило, что с тех пор, как я научилась писать, проклятые австрияки за мной следили.
Люсиль подумала: если хотя бы половина из этого правда, то что им известно о Камиле? О Жорж-Жаке?
– Вы же понимаете, что это невозможно, – сказала она.
– Откуда вы знаете? У них был контракт, который я подписала в Англии с итальянским учителем пения, моим антрепренером. И мне пришлось признать, что это мой почерк – я помню, как я его подписывала. Итальянец должен был улучшить мою технику, а я расплатилась бы будущими гонорарами. Я подписала этот контракт, Люсиль, одним туманным вечером в Лондоне, в Сохо, в доме моего учителя на Дин-стрит. А теперь скажите, если сможете, как этот клочок бумаги перенесся из Лондона на стол коменданта тюрьмы в Куфштайне? Если они не следили за мной все это время, как они сумели его раздобыть? – Внезапно она снова рассмеялась, глупым, тревожным смехом. – Я подписала эту бумагу, а ниже добавила: «Анна Теруань, девица». И они давай меня спрашивать, кто такой этот англичанин мистер Девиц? Вы вступили с ним в тайный брак?
– Вот видите, – сказала Люсиль. – Выходит, они не знали про вас всего. А Куфштайн, на что он похож?
– Он стоит прямо на скале, – сказала Теруань. И снова ее настроение изменилось, теперь она напоминала добрую старую няньку, которая мирно повествует о минувших годах. – Из окна моей камеры я видела горы. У меня был белый стол и белый стул. – Она нахмурилась, словно пытаясь вспомнить. – Когда меня заперли, я все время пела. Я исполнила все арии, которые знала, все уличные песенки. Когда я допевала до конца, то начинала сначала.
– Вас били?
– Нет, что вы. Они были вежливы, они были… нежны. Каждый день мне приносили еду и спрашивали, что я желаю на обед.
– Чего же они от вас добивались, Анна? – спросила Люсиль. Ей хотелось добавить: ведь вы ничто.
– Они сказали, что это я организовала октябрьские волнения, и хотели знать, кто мне заплатил. Утверждали, что я въехала в Версаль верхом на пушке и что это я привела туда женщин, а в руке у меня была шпага. Но вы же знаете, что все было иначе. Я тогда жила в Версале, снимала там комнату, чтобы каждый день слушать дебаты в Национальном собрании. Да, я разговаривала с женщинами, разговаривала с гвардейцами, но, когда они ворвались во дворец, я мирно спала в своей постели.
– Надеюсь, кто-нибудь сможет это подтвердить, – сказала Люсиль.
Теруань уставилась на нее непонимающе.
– Не важно, я пошутила, – продолжила Люсиль. – Видите ли, Анна, после падения Бастилии уже не важно, где вы были на самом деле, – важно, что говорят об этом люди. Вам не переписать прошлого, даже не пытайтесь. Как только вы становитесь публичной фигурой, люди начинают приписывать вам слова и поступки, и вам придется с этим жить. Если они считают, что вы въехали в Версаль верхом на пушке, боюсь, так оно и было.