Теруань подняла на нее глаза.
– Правда? Да, так оно и было.
– Я вовсе не имела в виду… – Господи, подумала Люсиль, кажется, она не в себе. – Никакой пушки не было, но… ну, вы же понимаете?
Теруань мотнула головой:
– Меня расспрашивали о якобинском клубе. Интересовались, кто платит за речи? А я ничего не знаю про якобинцев. Австриякам не понравились мои ответы.
– Некоторые думали, мы вас больше не увидим.
– Говорят, я должна написать книгу. Но у меня нет образования, Люсиль, для меня написать книгу все равно что слетать на Луну. Как думаете, Камиль согласится написать ее за меня?
– Почему австрияки вас отпустили, Анна?
– Они отвезли меня в Вену. Я видела канцлера, главного министра императора, в его частных покоях.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Затем меня вернули в Льеж, откуда я родом. Я думала, что привыкла к путешествиям, но это был сущий ад – о, со мной хорошо обходились, но мне хотелось лечь на дорогу и умереть. В Льеже мне дали денег и сказали, что я могу идти, куда захочу. Я спросила: даже в Париж? Они ответили: да, куда хотите.
– Мы об этом слышали, – сказала Люсиль. – Про вас писали в «Мониторе» в прошлом декабре. У меня сохранился тот номер – где же он? Мы сказали тогда: значит скоро она будет дома. И очень удивились. Ходили слухи, что австрияки вас повесили. А вместо этого они отпустили вас и дали денег. И вы еще спрашиваете, почему Камиль отказывается с вами разговаривать?
Хороший адвокат, она выиграла дело. И все же ей трудно было поверить – так думали все, но вслух никто не высказывался – в то, что Анна согласилась стать австрийской шпионкой. Отберите у нее оружие, снимите алый мундир – и перед вами предстанет безобидная, беспомощная и не вполне нормальная женщина.
– Анна, вам стоит подумать о переезде. Найдите местечко потише. Пока ваше здоровье не поправится.
Теруань быстро взглянула на нее:
– Вы забываете, Люсиль, что однажды я уже позволила журналистам вышвырнуть меня из Парижа. Я позволила это Луи Сюло. И что из этого вышло? Я сняла комнату в таверне за несколько миль отсюда, там пели птицы, – что еще нужно, чтобы поправиться? Я ела с аппетитом, я крепко спала, но однажды ночью проснулась, а в моей комнате были незнакомые мужчины, которые выволокли меня во тьму.
– Думаю, вам пора уходить, – сказала Люсиль. Страх перехватил ей горло, желудок свело, страх протянул холодные пальцы к ее ребенку.
– Лафайет в Париже, – сказал Фабр.
– Я слышу.
– Вы знали, Дантон?
– Я все знаю, Фабр.
– И когда вы намерены разодрать его на мелкие клочки?
– Возьмите себя в руки, Фабр.
– Но вы утверждали…
– Немного бравады никогда не помешает. Это вдохновляет людей. Я намерен на пару дней съездить к родным в Фонтене.
– Понимаю.
– У генерала есть план. В отместку за события двадцатого июля он хочет запретить якобинцев. Надеется, Национальная гвардия его поддержит. Кстати, никто не сможет доказать, что я имею отношение к тем событиям.
– М-м-м, – промычал Камиль.
– …но лучше избежать лишнего беспокойства. Впрочем, ничего у них не выйдет.
– Но это очень опасно.
Дантон был спокоен.
– Ничего опасного, если мы знаем его планы.
– Откуда?
– Мне сказал Петион.
– Кто сказал Петиону?
– Антуанетта.
– Господи.
– Глупо, не правда ли? Лафайет единственный человек на свете, до сих пор желающий их спасти. Поневоле подумаешь, стоит ли вообще иметь с ними со всеми дело?
Камиль поднял глаза:
– Иметь с ними дело?
– Да, дитя. Хватать, что сумеешь.
– Вы говорите про что-то другое. Вы же не имеете с ними дела?
– Фабр, я говорю про другое?
– Нет, про это.
– Это беспокоит вас, Фабр?
– Если вы об угрызениях совести, то нет. Скорее меня это пугает. Я предвижу затруднения.
– Если вы об угрызениях совести, то нет, – повторил Дантон. – Пугает его. Совесть. Чудная концепция. Расскажете об этом разговоре Робеспьеру, Камиль, и я вас больше знать не хочу. Господи. – Он отошел, энергично тряся головой.
– Расскажу о чем? – спросил Камиль.
План Лафайета: грандиозный смотр Национальной гвардии, во время которого генерал проинспектирует войска. Король будет присутствовать, войска ему отсалютуют. После отбытия его величества Лафайет обратится к солдатам с прочувствованной речью. Разве он не первый и не самый прославленный их командир? Разве его авторитета недостаточно, чтобы они пошли за ним? Затем во имя конституции, во имя монархии и общественного спокойствия генерал Лафайет восстановит порядок в столице. Нельзя сказать, что этот план встретил горячее одобрение короля – Людовик боялся неудачи, боялся последствий, а королева холодно заявила, что лучше умрет, чем станет плясать под дудку Лафайета.
Когда требовалось, Петион умел действовать быстро. За час до смотра он просто отменил его, предоставив неизбежной сумятице довершить остальное. Генералу оставалось пройти по улицам вместе со своими адъютантами под приветственные крики патриотов старого образца, после чего он почел за лучшее вернуться к войскам на границе. В клубе якобинцев депутата Кутона вкатили на трибуну, и он назвал Лафайета «величайшим из подлецов». Максимилиан Робеспьер провозгласил Лафайета «врагом Отечества», а мсье Бриссо и Демулен соревновались в придумывании герою оскорбительных прозвищ. Кордельеры, вернувшись из коротких поездок, в которые многие из них сочли нужным отправиться, сожгли чучело генерала, сочиняя лозунги на будущее над потрескивающей и плюющейся искрами бесформенной куклой.
Аннетта спросила:
– Если она это переживет, вы исправитесь?
Июльское утро, солнечное сияние, легкий ветерок. Камиль глядел в окно на улицу Кордельеров, на соседей, спешащих по делам, на мучительную обыденность жизни, слушая стук печатных станков в Кур-дю-Коммерс, наблюдая за женщинами, которые болтали на углу, и изо всех сил пытаясь вообразить иную жизнь и иную смерть.
– Я больше не заключаю сделок с Богом, – ответил он. – Поэтому не пытайтесь заключить сделку со мной, Аннетта.
Он выглядит совершенно изможденным, подумала Аннетта: бледный, трясущийся, неспособный смириться с тем, что его жена вот-вот родит и ей будет очень больно. Удивительно, сколько на свете такого, с чем не в силах смириться Камиль. Я воткну нож неглубоко, рассуждала Аннетта, на дюйм-другой, – нечасто удается застать его таким беззащитным.
– Для вас обоих брак – игрушка, – сказала она. – А это вовсе не так.
Она ждала.
– Если с ней что-нибудь случится, – ответил Камиль, – я умру.
– Ладно. – Аннетта устало встала с кресла. Она легла в полночь, но уже в два ее подняли с постели. – Я почти вам верю.
Пора было возвращаться к дочери. Люсиль держалась молодцом, потому что еще не понимала, насколько ужасно ей будет. Могла бы я уберечь ее от этого, спросила себя Аннетта. Конечно, могла бы. Пойди она на поводу у собственных желаний семь лет назад, сейчас бы Камиль о ней не вспомнил, подумаешь, еще одна женщина из его прошлого, ради обладания которой, впрочем, пришлось изрядно потрудиться. Он не стал бы частью ее жизни, а оставался бы для нее персонажем газетных статей. Вместо этого она вцепилась в свою бесценную добродетель, ее дочь стала женой Фонарного прокурора и сейчас рожает, а она, ежедневно перемещаясь между улицами Конде и Кордельеров, наблюдает болезненную страсть, которую встретишь только в романах. Конечно, люди назвали бы это иначе, но для себя Аннетта называла это страстью. А она прожила на свете немало лет и понимала, что к чему.
– Лучше уходите, – сказала она Камилю. – Прогуляйтесь, подышите свежим воздухом. Почему бы вам не навестить Макса? Он исполнен здравого смысла и простодушной мудрости.
– Мм… – От волнения вид у Камиля был больной. – У холостяков всегда полно здравого смысла. Вы прогоняете меня прямо сейчас? Сию минуту?
– Аннетта сказала, что мне лучше уйти, потому что я сею панику. Надеюсь, вы не возражаете, что я заявился к вам в такой час.
– Я этого ждал, – ответил Робеспьер. – Мы должны быть вместе. Мне нужно уйти по делам, но я вернусь часа через два. Семья Дюпле не даст вам пропасть. Не хотите спуститься и побеседовать с кем-нибудь из дочерей?
– Нет, – сказал Камиль. – Я зарекся беседовать с девушками. Видите, к чему это приводит.
Улыбка далась Робеспьеру с трудом. Он подался вперед и сжал Камилю руку. Обычно он избегал прикасаться к людям, и Камиль гадал, что за психический недуг за этим стоит.
– Макс, – сказал он, – вы еще хуже меня. Если я сею панику, то вы на короткой ноге с несчастьем.
– Все будет хорошо, – проговорил Робеспьер крайне неуверенным тоном. – Да-да, верьте мне. У нее достаточно и сил, и здоровья, и нет никаких причин сомневаться в благополучном исходе.
– Ужасно, не правда ли? – спросил Камиль. – Я даже не могу за нее помолиться.
– Почему?
– Я не верю, что Господь прислушивается к своекорыстным молитвам.
– Бог не отвергает ничьих молитв.
Они посмотрели друг на друга, слегка обеспокоенные.
– Все мы ходим под Богом, – сказал Робеспьер. – Я в этом уверен.
– Не могу сказать такого о себе, но мысль кажется мне весьма утешительной.
– Если нас не ведет Божественное Провидение, для чего тогда все это? – Теперь Робеспьер выглядел крайне встревоженным. – Для чего тогда революция?
Для Жорж-Жака это способ разбогатеть, подумал Камиль. Робеспьер ответил сам себе:
– Разве не для того, чтобы привести нас к тому обществу, которое задумал Господь? К справедливости, равенству и гуманизму?
Святые небеса, подумал Камиль, Макс верит каждому своему слову.
– Я не претендую на знание того, какое именно общество задумал Господь. Вы словно просите портного сшить вам Господа по мерке. Или связать из ниток.
– Связать Господа из ниток. – Робеспьер удивленно покачал головой. – Камиль, вы кладезь оригинальных идей.
Он взял Камиля за плечи, они неловко обнялись.