Морис Дюпле заключил Камиля в объятия. Это было сильное, резкое, патриотическое объятие, якобинец обнимал якобинца. Лицо Камиля вжалось в мясистое плечо плотника. Он представил, как обращается к потной белой коже, слегка прикрытой грубым льном: ваша младшая дочь – насильница. Нет, решил он, лучше всего молчать, иначе его поднимут на смех. А сейчас ему нужно домой, к Люсиль, отныне он будет вести себя крайне благоразумно и добродетельно.
Первое утешение этого дня – роды заняли меньше времени, чем все опасались. Всего-то двенадцать часов. Вторым утешением стал крошечный черноволосый младенец, лежавший подле ее руки. Люсиль ощущала такой подъем, такую чистую силу любви, что не могла говорить. О чем только тебя не предупреждают до родов, но никто не предупредил ее об этом. Впрочем, говорить она все равно не смогла бы – на нее навалилась такая смертельная усталость, что Люсиль с трудом удерживала голову.
Но сколько разного пришлось ей услышать! Во время схваток мать держала ее за руки, морщась, когда она сжимала их слишком сильно, и повторяя: ты храбрая девочка, Люсиль, будь храброй. Повитуха сказала, ори, деточка, ори так сильно, как хочется, уверена, твой муж может позволить себе новую штукатурку. Нельзя угодить всем. Всякий раз, когда она пыталась заорать, сокрушительный приступ боли вышибал дыхание у нее из груди. Над ней склонялась Габриэль Дантон, без сомнения советуя что-то весьма разумное, а однажды Люсиль показалось, что она видит Анжелику, которая бормотала молитвы на итальянском. Но были минуты – по крайней мере, ряд бесконечных секунд, – когда она не знала, кто с ней рядом. Она словно жила в другом мире – беспощадном мире с багровыми стенами.
Камиль с трудом заставил себя не думать о других событиях этого утра. Прижимая к плечу хрупкий осколочек бытия, он выдыхал обещания: я буду к тебе снисходителен; какие бы глупые и странные вещи ни взбрели тебе в голову, я не скажу ни слова поперек. Клод смотрел на младенца, надеясь, что Камиль не предложит его подержать.
– Интересно, на кого он похож, – заметил он.
– На это делаются большие ставки, – сказал Камиль.
Клод, который намеревался искренне поздравить зятя с рождением сына, закрыл рот.
– Почему бы нам не свергнуть Людовика четырнадцатого июля? – спросил бывший герцог Орлеанский.
– Ох, – вздохнул бывший граф де Жанлис. – вы так любите сентиментальные жесты. Я поговорю с Камилем, он постарается это устроить.
Как водится, герцог сарказма не заметил. Он простонал:
– Всякий раз, как вы говорите с Камилем, это обходится мне в небольшое состояние.
– Жадность вам неведома. Сколько вы заплатили Дантону за последние три года?
– Почем мне знать. Но если на сей раз мы потерпим поражение, мне станет не по карману даже маленький мятеж. Когда Людовик падет, вы не боитесь, что меня снова обведут вокруг пальца с троном?
Де Силлери хотелось заметить, что однажды герцог уже упустил свой шанс (прислушавшись к этой сводне, моей жене Фелисите), но Фелисите с дочерью Памелой прошлой осенью отбыли в Англию, где их видел в добром здравии услужливый Жером Петион.
– Дайте подумать, – сказал он. – Вы ведь купили бриссотинцев, роландистов и жирондистов?
– Кто это? – Филипп встревожился. – Я думал, они все одинаковые.
– Вы уверены, что сумеете предложить Жоржу Дантону больше, чем двор? Больше, чем он намерен выжать из республики?
– Неужели дошло до республики? – раздраженно спросил герцог, совершенно забыв, что сам приложил к этому руку.
– Не хотелось бы сгущать краски. Впрочем, я понимаю, почему Дантон хочет дождаться добровольцев из Марселя.
Марсельцы – отборные, испытанные патриоты, направлялись в столицу на празднование взятия Бастилии. Они маршировали, распевая свою новую патриотическую песню, челюсти сжаты, настрой самый боевой. Они станут во главе округов, когда придет день.
– Марсельцы… кому мне придется платить на этот раз?
– Молодому провинциальному политику по имени Шарль Барбару.
– Сколько он хочет? Мы можем ему доверять?
– О черт. – Де Силлери устало закрыл глаза. – С одиннадцатого февраля он в Париже. Встречался с роландистами двадцать четвертого марта.
Лакло собрал бы на входящего в силу Барбару небольшое досье, поместив его в графу «распутники» и дополнительно выделив звездочкой.
– Вы когда-нибудь задумывались, стоит ли оно того?
Над этим Филипп точно никогда не задумывался. Можно пойти на все, потворствовать любой мерзости, стерпеть стыд, устроить резню, если в конце тебя ждет трон. Затем явилась Фелисите и запудрила ему мозги – и была права, ибо стоило ли становиться королем, чтобы отправиться на тот свет? Годами герцогом руководили его приближенные, вольно или невольно подстегивая его и направляя. Не время менять курс, к тому же он почти банкрот.
– Чертов Дантон, – сказал герцог, – я даже поделился с ним Агнес.
– Никто с ним не делился, – заметил Шарль-Алексис. – Дантон сам берет все, что хочет.
– Но когда-нибудь ему придется отдавать, – сказал Филипп. – Когда люди потребуют отдать долг. И что он им даст?
– Он даст им право голоса. Такого у них еще не было.
– Полагаю, им понравится. И ради этого они выйдут на улицы. – Герцог вздохнул. – И это было бы весьма уместно четырнадцатого июля.
Оглядываясь на восемьдесят девятый год, герцог думал, эх, где вы, мои безмятежные дни. Он высказал свою мысль вслух.
– Дни, когда вы были зелены, – сказал Шарль-Алексис.
Десятого июля объявили чрезвычайное положение. По всему городу бродили вооруженные отряды и стояли вербовочные будки, обтянутые трехцветной материей. Сквозь окно спальни Люсиль слышала, как Дантон проводит свою вербовочную кампанию, самую шумную в округе. Первым выражением, которое она различила на лице младенца, было раздражение. Оправившись после родов, Люсиль удалилась в Бур-ла-Рен. Камиль приезжал на выходные писать длинные речи.
Генеральный совет Коммуны собрался двадцать четвертого июля, чтобы их выслушать. То был манифест Дантона – всеобщее избирательное право и всеобщая ответственность. Каждый гражданин в любой секции может быть поднят по тревоге и должен быть готов с оружием в руках отразить врага. Когда Камиль заявил, что монархия падет через несколько дней, Дантон воздел руки, переглянулся с сидящими рядом коллегами и изобразил удивление.
– Спасибо, – сказал Пьер Шометт. – Именно это мы и хотели услышать.
Рене Эбер кивнул и потер пухлые белые руки, выражая удовлетворение тем, как развиваются события.
Перед мэрией собралась громадная толпа. Когда Камиль вышел, его приветствовали оглушительными криками. Дантон положил тяжелую руку ему на плечо, полагая, что не вредно разделить такой успех.
– А ведь год назад мы были в бегах, – заметил Камиль.
Он помахал своим сторонникам и послал им воздушный поцелуй. Толпа расхохоталась, люди давились, пытаясь прикоснуться к нему, словно он был талисманом на удачу. Они срывали алые колпаки и распевали «Ça ira» в самой кровожадной версии, а после затянули новую песню под названием «Марсельеза».
– Что за странные создания, – мягко заметил Дантон. – Будем надеяться, через неделю-другую они не подведут.
Герцог Брауншвейгский, главнокомандующий альянса, выпустил манифест, или заявление о намерениях. Он призывал народ Франции сложить оружие и не оказывать никакого сопротивления войскам, которые пришли, чтобы восстановить законный порядок. От городов, которые не захотят подчиниться, не оставят камня на камне. Каждый депутат, национальный гвардеец и чиновник в Париже несет персональную ответственность за безопасность короля и королевы. Если королевская семья подвергнется насилию, все причастные к этому предстанут перед трибуналом, как только войска вступят в столицу, и пусть не ждут милости. Если июньское нападение на Тюильри повторится, Париж будет снесен с лица земли, а его жителей ждет расстрел.
Дантон стоял рядом с Каролиной Реми у окна верхнего этажа Пале-Рояля. Внизу под ними Камиль зачитывал толпе манифест альянса.
– Разве он не хорош? – спросила Каролина. – Надо отдать Фабру должное.
– Герцог Брауншвейгский оказал нам большую услугу, – сказал Дантон. – Скажите людям, что их ждут массовые расстрелы, скажите им, что немцы зароют их в общих могилах – и им станет нечего терять.
Он притянул к себе Каролину за талию, а она провела пальчиками по его ладони. Внизу люди выкрикивали, что они думают о Европе; волны веселья, ярости и презрения вздымались одна за другой.
(Кафе «Дзоппи» на улице Фоссе-Сен-Жермен, один день в долгой истории кофейных заговоров.)
Дантон. Думаю, все друг друга знают.
Лежандр. Не затягивайте. Скоро обед.
Дантон. Если кто-то еще сомневался, это Лежандр. А этого представительного господина зовут Вестерманн, он прибыл из Эльзаса, и мы давно с ним знакомы. Он бывший армейский офицер.
Фабр (Камилю). Давненько он служил в армии. Какой-то мелкий жулик из Пале-Рояля.
Камиль. Как и все мы.
Дантон. А это Антуан Фукье-Тенвиль.
Лежандр. Вы мне кого-то напоминаете.
Дантон. Фукье-Тенвиль – кузен Камиля.
Лежандр. Сходство почти незаметное.
Фабр. А я не вижу никакого.
Эро. Может быть, они дальние родственники.
Фабр. Вы не похожи на родственников.
Эро. Может быть, дадим ему возможность высказаться самому?
Фабр. Вам есть что сказать, кузен Камиля?
Фукье. Фукье.
Эро. Господи, вы же не думаете, что нам охота запоминать ваше имя? Мы будем звать вас «кузеном Камиля». Нам так проще, а вам унизительней.
Фрерон (Фукье). Ваш кузен очень странный.
Фабр. У него на совести множество убийств.
Фрерон. Он сатанист.
Фабр. Изучает яды.
Эро. Иудей.
Фрерон. Распутничает.
Эро. Стыд и позор.
(Пауза.)