– Надеюсь, в Коммуне вы станете действовать решительнее? – Дантон постарался говорить мягче. – Фабр коммунар, можете им командовать.
Кажется, это предложение позабавило Робеспьера.
– Не уверен, что обладаю вашей склонностью раздавать команды.
– Ваша главная проблема – семейство Капетов. Где вы намерены их содержать?
Робеспьер разглядывал свои ногти:
– Некоторые полагают, что их следует содержать под охраной во дворце министра юстиции.
– Неужели? Надеюсь, мне выделят чердак или кладовку, чтобы вершить оттуда дела государства?
– Я сказал, что вам это не понравится. – Казалось, Робеспьер хотел подтвердить свои подозрения.
– Их нужно запереть в старой башне Тампля.
– Так считает Коммуна. Это будет жестоко по отношению к детям, учитывая условия, к которым они привыкли.
«Максимилиан, ты когда-нибудь был ребенком?» – подумал Дантон.
– Мне сказали, их разместят с удобством, они смогут гулять в садах. Возможно, дети захотят завести собачку, которую будут выводить.
– Не спрашивайте меня об их желаниях, – сказал Дантон. – Черт подери, откуда я знаю? Кроме того, есть дела поважнее Капетов. Мы должны мобилизовать город. Нам нужны соответствующие полномочия для обысков и конфискации оружия. Нужно устроить облаву на роялистов. Тюрьмы переполнены.
– Это неизбежно. Те, кто выступил против нас на прошлой неделе, – полагаю, теперь мы называем их преступниками? Нужно определить их статус. Если они обвиняемые, мы должны обеспечить им суд, что затруднительно, поскольку я не совсем понимаю, за какое преступление их судить.
– Их преступление в том, что они отстали от событий, – ответил Дантон. – И я не профан в юриспруденции, я понимаю, обычные суды не годятся. Я поддерживаю идею особого трибунала. Вы готовы стать судьей? Завтра мы это решим. Также следует известить провинцию о том, что происходит в столице. Что думаете?
– Якобинцы хотят изложить согласованную…
– Версию?
– Забавный выбор слова. Разумеется… Люди должны знать, что случилось. Камиль напишет. Клуб опубликует ее и доведет до сведения народа.
– Камиль поднаторел в изложении версий, – заметил Дантон.
– А затем нам предстоит подумать о новых выборах. Судя по нынешнему раскладу, не представляю, как нам удастся не допустить возвращения людей Бриссо.
Его тон заставил Дантона поднять глаза.
– Думаете, с ними нельзя договориться?
– Думаю, даже попытка будет преступлением. Дантон, вы же понимаете, к чему они клонят. Они хотят противопоставить провинцию Парижу – они федералисты. Хотят расколоть нацию. Если это случится, если они своего добьются, думаете, французы устоят перед Европой?
– Едва ли. Точно нет.
– Их политика ведет к распаду нации. Они изменники. Выступают на стороне врага. Возможно, кто знает, действуют по его наущению?
Дантон поднял палец:
– Постойте. Сначала вы утверждали, что они хотят развязать войну, теперь, что хотят ее проиграть. Если желаете, чтобы я поверил, будто Петион, Бриссо и Верньо – австрийские агенты, вам придется представить доказательства, законные доказательства.
И даже тогда, подумал Дантон, я тебе не поверю.
– Я постараюсь, – сказал Робеспьер, вылитый школьник, дающий обещание учителю. – А кстати, как вы намерены поступить с герцогом?
– Бедный старина Филипп, – промолвил Дантон. – За свои труды он заслуживает поощрения. Думаю, мы должны посодействовать тому, чтобы парижане избрали его в новое Национальное собрание.
– Национальный конвент, – поправил Робеспьер. – Да, если придется.
– Остается еще Марат.
– А чего он хочет?
– О, Марат ничего не просит, по крайней мере для себя. Я просто хотел сказать, что нам следует с ним договориться. У него громадное число сторонников из народа.
– Это так, – согласился Робеспьер.
– Вы могли бы взять его к себе в Коммуну.
– А в Конвент? Люди скажут, Марат бескомпромиссный, слишком радикален, да и Камиль тоже, но они нам нужны.
– Бескомпромиссный? – спросил Дантон. – Времена бескомпромиссные. Войска бескомпромиссные. Мы переживаем переломный момент.
– Не сомневаюсь. Но с нами Бог, и это нас поддерживает.
Дантон пытался переварить странный аргумент.
– К сожалению, – заметил он наконец, – Бог не вооружит нас пиками.
Робеспьер отвернулся. Все равно что играть с ежом, подумал Дантон. Дотронешься до его носа – и вот перед тобой торчат одни иголки.
– Я не хотел войны, – сказал Робеспьер.
– К несчастью, война уже идет, и мы не может делать вид, будто она нас не касается.
– Вы доверяете генералу Дюмурье?
– Он не давал нам повода в себе усомниться.
Губы Робеспьера скривились в мрачной улыбке.
– Но ведь этого мало, не так ли? Что он сделал, чтобы убедить нас в своем патриотизме?
– Он солдат и должен быть верен действующему правительству.
– Ложность такого допущения обнаружилась в восемьдесят девятом, когда французские гвардейцы перешли на сторону народа. Они защищали свои собственные интересы. Дюмурье и прочие лихие вояки из аристократов вскоре начнут защищать свои. Я сомневаюсь также в друге Камиля генерале Дийоне.
– Я не утверждаю, что нам гарантирована верность военных, только что правительство рассчитывает на нее, пока военные не поведут себя иначе. В противном случае невозможно было бы иметь армию.
– Могу я дать вам совет? – Робеспьер пристально посмотрел на Дантона, и тот подумал, что едва ли совет придется ему по душе. – Вы слишком много говорите о правительстве, а ведь вы революционер, вас создала революция, а ей несвойственно держаться за старые правила. Во времена мира и стабильности государство может позволить себе не замечать врагов, но во времена, подобные нынешним, мы должны знать каждого в лицо и не спускать с них глаз.
Не спускать глаз? Интересно, что бы это значило? Убеждать? Обращать в свою веру? Убивать? Но вы же не станете убивать, Макс? Эта работенка не для вас. Вслух он сказал:
– Дипломатия способна положить конец войне. Пока я на этом посту, я буду стараться сдерживать Англию. Но когда я сложу полномочия…
– Знаете, что сказал бы Марат? Зачем вам вообще слагать полномочия?
– Но я намерен заседать в Конвенте. Это мое поприще, именно там я сумею себя проявить, и вы не сможете привязать меня к письменному столу. И как вам известно, депутат не может быть министром.
– Послушайте. – Робеспьер извлек из кармана томик «Об общественном договоре».
– Самое время для чтения, – заметил Дантон.
Робеспьер открыл книгу на заложенной странице.
– Послушайте. «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государства, когда оно переживает кризис… если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают диктатора, который заставляет умолкнуть все законы…»[23]
Он закрыл книгу и вопрошающе посмотрел на Дантона.
– Это констатация факта или обычай? – спросил Дантон.
Робеспьер не ответил.
– Боюсь, то, что это пропечатано в книге, меня не убедило. Даже из уст Жан-Жака.
– Я хочу подготовить вас к ответам на обвинения, которые вам предъявят.
– Вижу, вы пометили этот абзац. В будущем не пытайтесь расставлять мне ловушки. Вы всегда можете спросить напрямик.
– Я пришел не для того, чтобы вас искушать. Я пометил этот абзац, потому что много о нем думал.
Дантон взглянул ему прямо в лицо:
– И что вы надумали?
– Мне хочется… – Робеспьер помедлил, – мне хочется предвидеть все возможные обстоятельства. Нельзя быть доктринерами. Однако зачастую прагматизм ведет к беспринципности.
– Диктаторов убивают, – сказал Дантон. – В конце концов.
– Какая разница, если до этого вы спасете страну? Что значит смерть одного человека в сравнении с благом народа?
– Забудьте. Я не желаю становиться мучеником. А вы?
– Все это лишь предположения. Вы и я, Дантон… вы и я, – задумчиво промолвил Робеспьер, – все-таки мы очень разные.
– Интересно, что на самом деле думает обо мне Робеспьер? – спросил Дантон Камиля.
– О, он думает, вы великолепны. – Камиль попытался выдавить растерянную улыбку. – Он не мог бы оценить вас выше.
– Хотелось бы мне знать, кем меня считает Дантон, – сказал Робеспьер.
– О, он не мог бы оценить вас выше. – Улыбка Камиля вышла слегка натянутой. – Он думает, вы великолепны.
Жизнь изменится. Вы думали, она уже изменилась? Погодите, это было только начало.
Отныне все, что вы не одобряете, вы именуете «аристократическим». Еду, книги и пьесы, обороты речи, прически и такие освященные веками институты, как проституция и Римская католическая церковь.
«Свобода» – пароль для первой революции, «равенство» – для второй. «Братство» не так убедительно, поэтому проскальзывает изредка.
Отныне все – простые «граждане» и «гражданки». Площадь Людовика XV станет площадью Революции, и научную машину для обезглавливания установят именно там – ее назовут «гильотиной» в честь доктора Гильотена, видного специалиста в области медицины. Улицу Господина Принца переименуют в улицу Свободы, площадь Алого креста – в площадь Алого колпака, собор Парижской Богоматери станет Храмом разума, Бур-ла-Рен – Бур-ла-Републик. А когда пробьет час, улицу Кордельеров переименуют в улицу Марата.
Развод станет простым делом.
Первое время Аннетта Дюплесси еще будет прогуливаться в Люксембургском саду, но скоро там построят фабрику по производству пушек. Патриотический грохот и вонь не поддаются описанию, а патриотические отходы будут сбрасывать в Сену.
Люксембургская секция станет секцией Муция Сцеволы. Римляне в моде, а равно и спартанцы; куда меньше ценят афинян.
По крайней мере в одном провинциальном городе запретят «Женитьбу Фигаро» Бомарше, как некогда ее запретил король. Она изображает жизнь, которую мы отринули, к тому же требует аристократических костюмов.