Рабочий люд именует себя «санкюлотами», ибо носит длинные штаны, а не короткие кюлоты. А еще ситцевые жилеты с широкими трехцветными полосками и куртки из грубой шерсти, именуемые карманьолами. На голове санкюлота алый колпак, «колпак свободы». Зачем свободе головной убор? Сие есть тайна.
Чтобы не напяливать дурацкую одежду, богатые и влиятельные всячески стараются прослыть санкюлотами в душе. И лишь на Робеспьера и некоторых других вынуждены уповать куаферы Франции, в одночасье лишившиеся работы. Большинство членов Конвента будет выстригать челки, копируя прически античных статуй. Сапоги для верховой езды теперь носят везде, даже на концерты арфисток. Глядя на мужчин, можно подумать, что в любой день недели они готовы, отобедав, обрушиться на прусские колонны.
Галстуки повязывают все выше, словно хотят защитить шею. Самый широкий галстук повяжет гражданин Антуан Сен-Жюст, член Национального конвента и Комитета общественного спасения. В мрачные горестные дни девяносто четвертого года дамы придумают кощунственный аксессуар – тонкую багровую ленту на голой белой шейке.
Государство будет контролировать производство, установит предельные цены. Грядут кофейные и сахарные бунты. В один месяц пропадут дрова, в другой – мыло, в третий – свечи. Черный рынок расцветет, но станет делом смертельно опасным, ибо спекулянтам грозит смертная казнь.
Все будут судачить о бывших господах и госпожах и вернувшихся на родину эмигрантах. Кто-то видел маркиза, который пробавлялся чисткой сапог, а его жена – шитьем. Герцог поступил на службу лакеем в собственный дом, ныне принадлежащий еврейскому банкиру. Некоторым нравится думать, что это правда.
В национальном собрании были несколько прискорбных случаев, когда перевозбужденные господа хватались за шпаги. В Конвенте и якобинском клубе в ход регулярно идут кулаки и ножи. Место дуэлей заняли убийства.
Богатые – новые богатые – могут позволить себе жить так, как не мечталось при старом порядке. Камиль Демулен в частном разговоре в якобинском клубе однажды вечером в девяносто третьем году: «Не понимаю, почему люди жалуются, что в наши дни трудно нажить деньги? У меня с этим никаких трудностей».
Церкви будут разграблены, статуи обезображены. Каменноглазые святые поднимают обрубки пальцев в усеченном благословении. Если хотите спасти статую Святой Девы, напяльте на нее алый колпак и назовите богиней свободы. Девственницы изобрели новый способ избавиться от домогательств – кто станет испытывать влечение к свирепым, помешанным на политике дамам?
Из-за того что улицы поменяли названия, невозможно объяснить, как передвигаться по городу. Календарь тоже изменят: января больше нет, прощай, аристократический июнь. Какое сегодня число по-старому, спрашивают люди друг друга.
Девяносто второй, девяносто третий, девяносто четвертый. Свобода, равенство, братство или смерть.
Вступив в должность, Дантон первым делом созвал старших чиновников министерства и пристально их оглядел. Усмешка прорезала его изуродованное лицо.
– Господа, я советую вам подумать о досрочном выходе на пенсию.
– Мне будет ужасно вас не хватать, – сказала Луиза Жели Габриэль. – Могу я навещать вас на Вандомской площади?
– На площади Пик, – с чуть заметной улыбкой поправила Габриэль. – Конечно, обязательно приходи. К тому же скоро мы вернемся, потому что Жорж принял должность в чрезвычайных обстоятельствах, а как только все наладится…
Она проглотила слова, которые хотела произнести. Искушать судьбу, вот как это называется.
– Вам нельзя бояться, – сказала Луиза, легонько ее обнимая. – В вашем взгляде должно читаться: пока мой муж в городе, враг не прорвется.
– Какая ты храбрая, Луиза.
– Дантон в это верит.
– Но способен ли один человек сделать так много?
– Он не один. – Луиза отодвинулась; порой так трудно не злиться на Габриэль. – Людей много, и у них лучший на свете предводитель.
– Не думала, что тебе нравится мой муж.
Луиза подняла бровь:
– А когда я такое говорила? И все же спасибо ему, что помог моему отцу.
Мсье Жели получил новый пост в морском ведомстве.
– Не стоит благодарности, – сказала Габриэль. – Он пристроил всех своих бывших секретарей и… да всех. Даже Колло д’Эрбуа, которого терпеть не может.
– Они ему благодарны? – Едва ли, подумала Луиза. – Люди, которые ему нравятся, те, кого он терпеть не может, и даже совершенные ничтожества – будь его воля, он дал бы работу всему городу. А почему он отослал гражданина Фрерона в Мец?
Габриэль смутилась:
– Это связано с местным Исполнительным комитетом. Им… им нужна какая-то помощь с революцией, наверное.
– Мец на границе.
– Да.
– Возможно, он сделал это ради гражданки Демулен? Фрерон ее преследует, правда? Глаз с нее не сводит, осыпает комплиментами. Дантону это не нравится. Теперь, когда Фрерон далеко, ему будет легче.
Габриэль предпочла бы избежать этого разговора. Даже такое дитя, думает она, даже четырнадцатилетняя девочка все знает.
Когда новости о государственном перевороте десятого августа достигли штаб-квартиры, генерал Лафайет попытался двинуть армию на Париж, чтобы сокрушить Временное правительство. Только горстка офицеров была готова его поддержать. Девятнадцатого августа он перешел границу возле Седана и был немедленно взят в плен австрияками.
Министерство юстиции обсуждало текущие планы за завтраком. Дантон приветствовал всех, за исключением жены, ведь, в конце концов, с утра они уже виделись. Давно пора спать порознь, думали оба, но никто не решался первым завести разговор. Поэтому супруги Дантон, как примерная супружеская чета, просыпались в общей постели под короной и балдахином, задыхаясь под бархатными занавесками толще турецких ковров.
Сегодня утром Люсиль была в сером. Сизо-сером: обворожительно-пуританском, думал Дантон. Перегнуться бы через стол и впиться ей в губы.
Ничто не могло испортить ему аппетит: ни внезапный приступ похоти, ни грозящая Отечеству опасность, ни историческая пыль королевских занавесок. Люсиль ничего не ела. Она морила себя голодом, пытаясь вернуться к прежним формам.
– Ты скоро испаришься, девочка, – сказал ей Дантон.
– Люсиль хочет выглядеть как ее муж, – объяснил Фабр. – Конечно, она ни за что не признается, но именно это ею движет.
Камиль потягивал черный кофе. Жена исподтишка наблюдала, как он распечатывает письма – опасный разрез ножиком для бумаг, длинные изящные пальцы.
– А где Франсуа и Луиза? – спросил Фабр. – Интересно, что их задержало? Как это старомодно – каждое утро просыпаться в одной постели.
– Хватит! – сказал Дантон. – Заведем правило: никаких непристойных сплетен до завтрака.
Камиль отставил чашку:
– Для вас, возможно, и рановато, но некоторые уже рвутся паскудничать и злословить.
– Будем надеяться, со временем благостная атмосфера этого места окажет на нас свое влияние. Даже на Фабра. – Дантон обернулся. – Это вам не то, что жизнь среди кордельеров, когда каждый твой безнравственный поступок встречают аплодисментами.
– Я не безнравственный, – обиделся Фабр. – Безнравственный у нас Камиль. Кстати, а почему бы Каролине Реми сюда не переехать?
– Нет, – сказал Дантон. – Ни в коем случае.
– Почему? Эро не против, будет чаще заглядывать.
– Какое мне дело до желаний Эро? Вы решили превратить это место в бордель?
– Вы это всерьез? – Фабр посмотрел на Камиля в поисках поддержки, но тот углубился в письма.
– Разведитесь с Николь, женитесь на Каролине, и мы будем с радостью ее принимать.
– Жениться на ней? Нет, вы точно шутите.
– Если это настолько немыслимо, то ей нечего делать в компании наших жен.
– А, понятно. – Фабр был настроен воинственно. Он не верил своим ушам. И сам министр, и коллега Фабра, второй секретарь, этим летом частенько пользовались услугами Каро. – Я гляжу, для вас закон не писан.
– Не понимаю, о чем вы. Я должен содержать любовницу в доме?
– Да, – пробормотал Фабр.
Камиль громко расхохотался.
– Если вы перевезете сюда Каро, министры и Национальное собрание узнают об этом через час, – сказал Дантон, – и нас – точнее, меня – подвергнут самой суровой и заслуженной критике.
– Отлично, – с горечью сказал Фабр. – Сменим тему. Желаете знать, что в сегодняшней газете говорит о вашем возвышении министр Кондорсе?
– Надеюсь, вы не намерены каждое утро потчевать нас домыслами бриссотинцев? – спросила Люсиль. – А впрочем, читайте.
Фабр развернул газету:
– «Первый министр должен пользоваться доверием агитаторов, коим мы обязаны недавним свержением монархии. Он должен обладать достаточным авторитетом, чтобы контролировать эти полезные, блестящие и наиболее презираемые орудия революции». Это мы с вами, Камиль. «Также он должен обладать красноречием, волей, характером, которые не унизят ни пост, который он занимает, ни тех депутатов Национального собрания, которым придется иметь с ним дело. Всеми этими качествами обладает только Дантон. Я голосовал за него и не раскаиваюсь в своем выборе». – Фабр наклонился к Габриэль. – Впечатляет, не правда ли?
– В середине чувствуется неприязнь, – заметил Камиль.
– Снисходительность. – Люсиль потянулась за газетой. – «Придется иметь с ним дело». Как будто вас посадят в клетку, а они будут тыкать в вас палками сквозь прутья. И стучать зубами от страха.
– Можно подумать, – сказал Камиль, – кого-то волнует, раскаивается ли Кондорсе в своем выборе. Можно подумать, у него был выбор. Как будто мнение бриссотинца что-то значит.
– Оно будет иметь значение на выборах в Национальный конвент, – заметил Дантон.
– Мне понравилось замечание о вашем характере, – сказал Фабр. – Видел бы он, как вы тащили Мандата по мэрии.
– Чем меньше об этом упоминается, тем лучше, – сказал Дантон.
– Почему? Это один из ваших великих моментов, Жорж-Жак.
Камиль разложил письма по стопкам:
– Из Гиза ничего.