– Возможно, новый адрес внушает им благоговейный страх.
– Думаю, они мне просто не поверили. Сочли это очередной моей искусной ложью.
– Они не читают газет?
– Читают, но, прости, Господи, не хватало еще им верить! Особенно с тех пор, как там начали публиковать мои статьи. Отец уверен, что я закончу на виселице.
– Может, и так, – шутливо отозвался Дантон.
– А вот это вам понравится. Письмо от моего дорогого кузена Фукье-Тенвиля. – Камиль разглядывал превосходный почерк родственника. – Юлит, подхалимствует, унижается, «дражайший, бесценный Камиль», юлит, юлит, юлит… «выборы министров-патриотов… мне известна их репутация, но едва ли моя репутация известна им…».
– Мне, например, она известна, – сказал Дантон. – Полезный малый. Делает, как велят.
– «Льщу себя надеждой, что вы замолвите словечко перед министром юстиции и найдете для меня подходящую должность… как вам известно, я не слишком богат и вынужден содержать большую семью…» Так-то. – Он бросил письмо перед Дантоном. – Ходатайствую за моего покорного слугу Антуана Фукье-Тенвиля. В семье его считают превосходным адвокатом. Возьмите его на службу, если пожелаете.
Дантон поднял письмо и рассмеялся:
– Какое подобострастие, Камиль! Только подумайте, три года назад он не ответил бы вам, который час!
– Вы правы. До падения Бастилии он знать меня не желал.
– Тем не менее, – заметил Дантон, читая письмо, – ваш кузен может сгодиться для трибунала, который мы учреждаем для устранения проигравших. Я подыщу ему местечко.
– А это что? – спросила Люсиль, показав на другую стопку.
– Эти льстивые. – Камиль махнул рукой. – Эти непристойные. – Он задержал взгляд на своей ладони – она казалась почти прозрачной. – А знаете, мне случалось передавать Мирабо такие письма. Он держал их в особой папке.
– Можно взглянуть? – спросил Фабр.
– После, – сказал Дантон. – Интересно, Робеспьер такие получает?
– Иногда. Морис Дюпле их отсеивает. Разумеется, его семейство – отличная мишень, есть где разыграться воображению. Дочери, двое молодых людей. Морис очень сердится. Кажется, часто пишут обо мне. Дюпле жалуется. Как будто я в силах на это повлиять.
– Робеспьеру следует жениться, – заметил Фабр.
– Не очень-то такое помогает. – Дантон с наигранным обожанием повернулся к жене. – Чем займешься сегодня, любовь моя?
Габриэль не ответила.
– Твое жизнелюбие безгранично, не так ли?
– Я скучаю по дому, – сказала Габриэль, глядя в скатерть. Ей не нравилось, что ее жизнь проходит на публике.
– Почему бы тебе не потратить немного денег? – предложил муж. – Отвлекись, сходи к портному или куда-нибудь еще.
– Я на четвертом месяце. Платья меня не волнуют.
– Не мучай ее, Жорж-Жак, – мягко сказала Люсиль.
Габриэль вздернула подбородок и одарила ее гневным взглядом.
– Я не нуждаюсь в твоей защите, мелкая шлюшка. – Она встала из-за стола. – Прошу прощения.
Все смотрели, как она выходит из столовой.
– Не обращай внимания, Лолотта, – сказал Дантон. – Она не в себе.
– У Габриэль темперамент сочинителей этих писем, – заметил Фабр. – Она видит все в мрачном свете.
Дантон придвинул письма Фабру:
– Удовлетворите ваше любопытство. Только унесите письма отсюда.
Отвесив Люсиль экстравагантный поклон, Фабр проворно покинул столовую.
– Ему не понравится, – сказал Дантон. – Даже для Фабра это слишком.
– Максу шлют брачные предложения, – неожиданно объявил Камиль. – По два-три в неделю. Он держит их в спальне, перевязанные ленточкой. Вы же знаете, он ничего не выбрасывает.
– Очередная ваша фантазия, – заметил Дантон.
– Нет, это правда! Он хранит их под матрацем.
– А вы откуда знаете? – подозрительно спросил Дантон.
Все расхохотались.
– Никому ни слова, – сказал Камиль, – иначе Макс поймет, что это пошло от меня.
В дверях возникла мрачная и напряженная Габриэль.
– Если вы закончили, я хотела бы срочно переговорить с мужем. Вы его отпустите?
Дантон встал.
– Сегодня можете считать министром юстиции себя, – сказал он Камилю, – пока я не разберусь с тем, что Габриэль именует «внешними сношениями». Иду, любовь моя, чего ты хочешь?
– Черт, – выругалась Люсиль, когда они вышли. – Шлюшка? Я?
– Она не хотела тебя обидеть. Она очень несчастна, очень растеряна.
– Можем ли мы ей помочь?
– Что ты предлагаешь?
Их руки соприкоснулись. Оба были намерены продолжать эту игру.
Союзники ступили на землю Франции.
– Парижу ничто не угрожает, – уверял Дантон Национальное собрание. – Настолько, что я перевез в свои комнаты на площади Пик малолетних сыновей и престарелую мать.
В саду Тюильри он встретился с гражданином Роланом, они прогулялись между деревьями. Зеленый пятнистый свет размывал лицо коллеги Дантона. Голос гражданина Ролана дрогнул:
– Думаю, пора уезжать. Правительство должно держаться вместе любой ценой. Если мы переберемся за Луару, то, когда Париж падет…
Дантон яростно обернулся к нему:
– Осторожнее, когда признаетесь, что решили бежать, Ролан, вас могут услышать. Ступайте прочь, старик. Если у вас не хватает духу сражаться, убирайтесь. Лично я с места не сдвинусь, Ролан, я остаюсь править. Париж падет, говорите? Никогда. Раньше мы его сожжем.
Знаете ли вы, как распространяются страхи? Дантон полагает, есть некий механизм, процесс, который запускается в головах или душах. Он надеется, что тот же механизм способен распространять храбрость. Он встанет в центре, и храбрость будет исходить от него.
Мадам Рекорден сидела в кресле с подголовником и обозревала великолепие дворца министра юстиции. Она фыркнула.
Вокруг городских стен начали копать траншеи.
В первые недели в министерство часто захаживал доктор Марат. Он не считал нужным принимать ванну перед визитом, равно как и приходить в приемные часы. Ковыляя по галереям своей нервической походкой, он мог с презрением провозгласить: «Тоже мне! Министр, секретари!» – и оттолкнуть тех, кто пытался его остановить.
Этим утром два чиновника с перекошенными лицами возмущенно обсуждали что-то под дверью секретаря Демулена. Они и не подумали задерживать Марата. На лицах ясно читалось: «Так тебе и надо».
Самой невзрачной фигурой в огромном великолепном кабинете был его хозяин. Со стен смотрели потемневшие от жира и копоти портреты, мрачные лица министров под напудренными париками были почти неразличимы. Они равнодушно взирали на человека за столом, за которым некогда восседали сами: мы умерли, нам все равно. Казалось, не замечать Камиля не составляет им ровно никакого труда.
– Лонгви пал, – сказал Марат.
– Мне говорили. Принесли карту, потому что я понятия не имею, где что находится.
– На очереди Верден, – продолжил Марат. – Это случится в течение недели. – Он уселся напротив Камиля. – Что с вашими служащими? Стоят за дверью и что-то бормочут.
– Меня душит это место. Лучше бы я издавал газету.
В то время Марат издавал газету весьма необычным способом – высказывая свои мысли на плакатах, которые расклеивал по городу. Подобный стиль не требовал утонченности и неоспоримых доводов, заставляя, как говорил Марат, скупее выражать свои чувства. Он внимательно посмотрел на Камиля.
– Скоро нас пристрелят, дорогуша.
– Мне это приходило в голову.
– И что вы сделаете? Упадете убийцам в ноги и будете молить о пощаде?
– Полагаю, что да, – благоразумно ответил Камиль.
– Но ваша жизнь имеет цену. Моя тоже, хотя сомневаюсь, что многие с этим согласятся. У нас есть обязательства перед революцией. Герцог Брауншвейгский наступает. Что говорит Дантон? Наше положение отчаянное, но не безнадежное. Дантон не дурак, и у него есть основания надеяться. Но мне страшно, Камиль. Враги заявляют, что разорят город. Народ будет страдать, как не страдал ни разу в истории. Вы можете себе представить, какой будет месть роялистов?
Камиль потряс головой – мол, я стараюсь об этом не думать.
– Нам придется отдать Прованс и Артуа. Антуанетта восстановит свой статус. Попы вернутся. Младенцы в колыбелях ответят за деяния отцов и матерей. – Марат наклонился над столом, сгорбился, сощурил глаза, как когда выступал с трибуны в якобинском клубе. – Это будет бойня, избиение нации.
Камиль, положив локти на стол, смотрел на Марата, не понимая, к чему тот клонит.
– Я не знаю, как остановить продвижение врага, – сказал Марат. – Оставляю это Дантону и военным. Меня беспокоит город, предатели в его стенах, те, кто действует исподтишка, роялисты в заточении. Тюрьмы ненадежны – вы прекрасно знаете, мы разместили роялистов в монастырях и больницах, у нас нет ни места, где их запереть, ни способа их удержать.
– Жаль, что мы разрушили Бастилию, – заметил Камиль.
– А если они вырвутся на свободу? Нет, я не фантазирую – тюремное заключение по своей сути требует от узника некоего смирения, некоего согласия. А если они взбунтуются? Пока наши солдаты будут биться с врагами, оставив город на женщин, детей и политиков, аристократы, оказавшись на свободе, вскроют тайники с оружием…
– Тайники? Не говорите глупостей. Зачем, как вы думаете, Коммуна обыскивала дом за домом?
– Вы можете поклясться, что они ничего не упустили?
Камиль мотнул головой:
– Чего вы от нас хотите? Чтобы мы поубивали их в тюрьмах?
– Наконец-то, – сказал Марат. – Я думал, мы никогда к этому не придем.
– Вот так, хладнокровно?
– Как вам будет угодно.
– И вы сами это устроите, не так ли, Марат?
– Нет, это должно случиться стихийно. Страх рождает в людях ярость против врагов…
– Стихийно? – переспросил Камиль. – Что ж, весьма вероятно.
А ведь и впрямь, подумал он, есть город, над которым нависла неминуемая опасность, обозленное население, целое море бесполезной, ненависти, которое плещется в двери государственных учреждений и обрушивает на площади волну за волной – и есть жертвы, которые могут стать средоточием этой ненависти, изменники. С каждой минутой он все больше проникался словами Марата.