– Бросьте, – сказал Марат. – Мы оба знаем, как делаются такие дела.
– Мы уже начали готовить суды над роялистами, – сказал Камиль.
– Думаете, у нас есть в запасе два года? Месяц? Неделя?
– Нет. Я понимаю, о чем вы. Но, Марат, мы… мы на такое не подписывались. Это убийство, как ни крути.
– Уберите руки от лица. Лицемер. А чем, по-вашему, мы занимались в восемьдесят девятом? Убийство вас создало. Убийство вознесло вас туда, где вы сидите теперь. Убийство! Что такое убийство? Всего лишь слово.
– Я передам Дантону ваш совет.
– Да. И последуйте ему.
– Но Дантон его не одобрит.
– Пусть Дантон поступит, как знает. Это в любом случае произойдет. Либо мы будем, насколько возможно, управлять стихией, либо она вырвется из-под нашего контроля. Дантон может стать хозяином или слугой – что он выберет?
– Но он потеряет доброе имя. Честь.
– О Камиль, – мягко промолвил Марат. – Честь Дантона! – Он покачал головой. – Мой бедный Камиль.
Камиль откинулся в кресле, глянул на потолок, на лица, смотрящие со стен. Глаза министров потускнели под слоем патины, белки пожелтели от времени. Были ли у них жены, дети? Испытывали ли они хоть какие-то чувства? Вздымались ли их ребра, билось ли сердце под вышитыми жилетами? Портреты смотрели на него, но не подавали никакого знака. Служащие отошли от двери. Он слушал тиканье часов, слушал, как утекают минуты.
– У людей нет чести, – сказал Марат. – Слишком дорогое удовольствие. Честь – это роскошь.
– А что, если другие министры его остановят?
– Другие? Помилуйте, какие другие? Эти евнухи?
– Дантону это не понравится.
– А ему и не должно нравиться, – вспылил Марат, – он просто должен понимать, что без этого не обойтись. Уверяю вас, Дантон справится – ситуация ясна даже ребенку. Понравится? По-вашему, мне это нравится?
Камиль не ответил.
Марат задумался:
– Ладно, я не прочь. Совсем не прочь.
Началась подготовка к выборам в Конвент. Кажется, что жизнь идет вперед. Пекут хлеб на завтрашний день, репетируют пьесы.
Люсиль забрала ребенка у кормилицы – вопли младенца оглашают роскошные комнаты под расписными потолками, среди бумаг и переплетенных в кожу законодательных актов, не знавших детского крика.
Верден пал первого сентября. От него до Парижа два дня пути.
Робеспьер думает о Мирабо, как тот говорил о себе, взмахивая рукой: «Мирабо сделает» или «граф Мирабо ответит вам», словно о герое пьесы, которую сам же и ставит. Теперь и он ощущает, как следят за ним чужие глаза: Робеспьер делает то-то. Или не делает. Робеспьер тихо сидит и наблюдает за тем, как наблюдают за ним.
Он отказался заседать в особом трибунале и заметил раздражение на лице Дантона: «Вы до сих пор выступаете против смертной казни, друг мой?» И все же сам Дантон был не чужд милосердия. Гражданина Сансона не нагружали работой. Казнили офицера Национальной гвардии – с применением нового механизма, а еще чиновника, ведавшего содержанием королевской семьи, зато пощадили некоего журналиста из аристократов. Камиль положил руки на усталые плечи Дантона и вкрадчиво заметил, что казнить журналистов – дурной прецедент. Дантон рассмеялся: «Как пожелаете. Отменить вердикт нельзя, поэтому откладывайте исполнение приговора. Мы легко потеряем человека в недрах судебной системы. Делайте, как считаете нужным, у вас на руках моя печать».
Другими словами, творился чистый произвол. Как заметил Фабр, человеческая жизнь зависела от хорошей памяти Камиля, который не забыл, как в восемьдесят девятом победил того самого журналиста в остроумии, и теперь желал проявить великодушие. Поэтому он пустил в ход свои уловки дешевой шлюхи и поднял настроение Дантону в конце трудного дня. (Этот секрет, сказал Фабр, Камиль мог бы с выгодой продать жене Дантона.) Тот случай разозлил Фабра. Не потому, что он ратовал за правосудие, думал Робеспьер, а потому, что не имел таких способов добиться своего. Почему только он, Робеспьер, понимает, что нельзя вертеть законом, как заблагорассудится? Эта история вызвала у него приступ гадливости, интеллектуальное содрогание, однако то были чувства из старой жизни, жизни до революции. Отныне правосудие прислуживает политике, иначе им не выжить. Однако его возмутило бы, призывай Дантон рубить головы, как этот дьявол Марат. Впрочем, Дантону скорее не хватало решительности – он легко сдавался на уговоры, и не только из уст Камиля.
Бриссо. Верньо. Бюзо. Кондорсе. Ролан. Снова Ролан и Бриссо. В снах Робеспьера они посмеивались, ждали, когда он угодит в ловушку. А Дантон не вмешивался…
Повсюду заговорщики. Почему, спрашивал себя Робеспьер, ибо был человеком разумным, почему он один их боится?
И отвечал себе: я боюсь того, чего боялся всегда. Есть внутренние заговорщики: сердце трепещет, голова трещит, желудок отказывается принимать пищу, а глаза не хотят воспринимать солнечный свет. За ними прячется главный заговорщик, сокровенная часть разума. Кошмары будят его в половине четвертого, и остается только лежать в безнадежной пародии на сон, пока не забрезжит рассвет.
Что замышляет этот внутренний заговорщик? Забыть про дела и почитать роман? Завести новых друзей, завоевать людские сердца? Но люди говорят, вы видели, что Робеспьер стал носить темные очки? Они определенно придают ему зловещий вид.
На Дантоне был алый сюртук. Он стоял перед Национальным собранием. Народ ликовал, некоторые плакали. Шум с галерей был слышен за рекой.
Он прекрасно владел своим раскатистым голосом: дышал, как учил Фабр. В голове независимо друг от друга текли два мысленных потока: планы развертывались, войска передислоцировались, осуществлялись дипломатические маневры. Мои генералы удержат их недели две, а потом (рассуждал Дантон сам с собой) я что-нибудь придумаю, продам им королеву, если они захотят купить ее, или мою матушку. Или сдамся. Или перережу себе глотку.
Второй поток мыслей: дела происходят из слов. Как могут слова спасти страну? Слова создают мифы, и ради этих мифов люди сражаются. Луиза Жели: «Вы должны направлять их. Им проще, когда им объясняют, как думать и действовать». А ведь она права, хоть и малое дитя… в этом нет ничего сложного. Даже четырнадцатилетняя девочка все понимает. Нужны простые слова. Короткие, и их не должно быть много. Он выпрямляется и простирает руку над слушателями.
– Не бойтесь рисковать, – говорит он. – Всегда бросайте вызов. Только так вы спасете Францию.
И в это мгновение, записал кто-то, этот уродливый человек был прекрасен.
Он ощущал себя римским императором на церемонии собственного обожествления. По улицам расхаживают живые божества: олицетворения заряжают пушки, кумиры наливают свинцом игральные кости.
Лежандр: «Враг стоял у ворот Парижа. Пришел Дантон и спас страну».
Очень поздно. Лицо Марата в пламени свечи кажется синеватым, словно лицо утопленника. Фабр нашел, над чем смеяться. На столе рядом с ним бутылка коньяка. В комнате человек десять. Они не приветствовали друг друга по имени и старались не смотреть в глаза. Через год они не смогут присягнуть, кто был тут, а кого не было. Нарочито плебейский вождь одной из секций сидит у окна, поскольку собранию не по душе вонь его трубки.
– Произвола не будет, – говорит представитель Коммуны. – Мы найдем проверенных патриотов, людей из округов, и составим для них полные списки. Они смогут допросить каждого заклю- ченного, освободить невинных, которых мы не успели отпустить, и вынести приговор остальным. Вы согласны?
– Думаю, это правильно, – говорит Марат. – При условии, что приговор может быть только один.
– Разве это не пародия на справедливость? – спрашивает Камиль представителя Коммуны. – С тем же успехом можно перебить всех без разбору.
Марат говорит:
– В конце концов дойдет и до этого. Достаточно соблюсти подобие закона. Главное, граждане, нельзя медлить. Народ изголодался по справедливости.
– Марат, довольно, мы сыты по горло вашими лозунгами, – говорит Камиль.
Санкюлот с трубкой вынимает ее изо рта:
– Вам все это не по душе, Камиль, не правда ли? Не пойти ли вам домой?
Палец Камиля упирается в бумаги на столе.
– Это мое дело, это дело министерства.
– Если вам так проще, – говорит санкюлот, – считайте это продолжением десятого августа. Тогда мы начали, сегодня завершаем. Какой был смысл учреждать республику, если мы не можем ее отстоять?
– Я твержу ему об этом постоянно, – спокойно говорит Марат. – Твержу и твержу. Глупый мальчишка.
В центре стола, словно приз, лежит печать министра юстиции. Ее довольно, чтобы освободить из тюрьмы любого мужчину или женщину. Да, гражданин Ролан как министр внутренних дел имеет право высказаться по вопросу того, что творится в тюрьмах. Однако такое чувство, что Ролан ничего не знает и знать не желает. Желает, но не знает. Знает, но не желает. Желает, но не смеет ничего предпринять. Да и кому какое дело до Ролана? Еще одно такое решение, и у министра случится сердечный приступ.
– Вернемся к спискам, – говорит гражданин Эбер.
Списки длинные. В заключении содержится около двух тысяч человек, точнее никто не знает, много неучтенных узников. Тех, кого вычеркивают из списков, сегодня же освободят. Остальные предстанут перед импровизированными судами.
Доходят до некоего Берардье, священника.
– Отпустить, – говорит Камиль.
– Непокорный священник, отказавшийся присягнуть конституции…
– Отпустить, – с яростью повторяет Камиль.
Они пожимают плечами и ставят штамп. Камиль непредсказуем, и лучше его не злить. Кроме того, всегда есть вероятность, что конкретный человек – тайный агент правительства. Дантон написал собственный список тех, кого следует освободить, и отдал Фабру. Камиль просит показать список – Фабр отказывается. Камиль предполагает, что Фабр внес в список свои поправки. Ответа нет. Фабр намекает, что пожилой адвокат, освобождения которого добился Камиль, в начале восьмидесятых, когда Камиль был пригож, но беден, состоял его любовником. А хоть бы и так, огрызается Камиль, все лучше, ч