ем спасать людей за жирный куш, чем, вероятно, и занимается Фабр.
– Очаровательно, – замечает Эбер. – Переходим к следующей странице?
За дверью ждут курьеры, готовые доставить срочные приказы об освобождении. Когда перо вычеркивает имя, трудно представить, что завтра или послезавтра его носитель мог бы стать трупом. Никакой зловещей атмосферы, в комнате ощущается лишь усталость и послевкусие мелких дрязг. Камиль выпивает немало коньяка из бутылки Фабра. Ближе к рассвету всех охватывает гнетущее чувство товарищества.
Разумеется, следовало определить, кто будет исполнять приговоры, и это, очевидно, были не люди со списками и даже не санкюлот с трубкой. Решили, что целесообразно нанять мясников, пообещав заплатить им по ставке. Саму мысль сочли не отвратительной и издевательской, но здравой и человечной.
К несчастью, когда слухи о заговоре аристократов посеяли панику в городе, нашлись энтузиасты-любители, предложившие свои услуги. Им не хватало умения, и мясники насмешливо отзывались об их анатомических познаниях. Если, конечно, желание пытать и калечить не было присуще им по натуре и они не делали этого намеренно.
К полудню все выбились из сил.
– Мы могли бы не корпеть над этими списками всю ночь, – замечает Фабр. – Все равно наверняка убивают не тех.
Камиль думает над словами Марата: либо мы будем, насколько возможно, управлять стихией, либо она вырвется из-под нашего контроля. Когда страшные вести приходят каждый час, кажется, что мы получили худшее от обоих вариантов. Мы никогда не избавимся от чувства вины, не вернем себе какую-никакую репутацию, хотя мы не задумывали и не желали такого ни целиком, ни наполовину. Мы просто отвернулись, умыли руки, составили списки и отправились по домам спать, пока народ творил худшее, из героев (думает Камиль) превращаясь в падальщиков, дикарей, каннибалов.
Поначалу, по крайней мере, делались попытки, пусть смехотворные, соблюсти видимость законности. Вооруженные санкюлоты в красных колпаках за самым большим столом, который удалось найти, и подозреваемые перед ними: снаружи, во дворе, ждут палачи с саблями, топорами и пиками. Половину подозреваемых отпустят: по причине их невиновности, из сентиментальности или благодаря вовремя выявленной ошибке. Со временем установить личность становится все труднее, люди утверждают, что потеряли бумаги, что их бумаги похитили. Однако они ведь не зря угодили в тюрьму, должна быть причина, связанная с угрозой общественному благу. И как сказал один человек: для меня все аристократы на одно лицо.
Некоторые сознают, что им вынесен смертный приговор, некоторые успевают помолиться, другие умирают, вырываясь, вопя от страха, сражаясь за последний вздох. Разгневанный убийца топочет ногами на трибунал:
– Придумайте что-нибудь, не лишайте нас надежды свершить кровавую месть. Мы не можем остановиться!
И судьи легкомысленно машут узникам рукой:
– Ступайте, вы свободны.
А за дверью поджидает хладнокровный человек, который валит их с ног. Долгожданная свобода – последнее, о чем узники успели подумать.
Полдень. Журналист Прюдом ждал, когда Дантон закончит совещание. Он не знал, что Дантон высмеял инспектора тюрем и накричал на личного секретаря Ролана. С того дня в девяносто первом, когда национальные гвардейцы едва не убили его, приняв за Камиля, Прюдом чувствовал, что имеет право интересоваться Дантоном и его друзьями.
Во взгляде Дантона было странное безучастие.
– В тюрьмах убивают заключенных, – сказал ему Прюдом.
– Черт с ними. Пусть сами за собой присмотрят, – ответил Дантон и отошел.
Камиль пристально всматривался в лицо Прюдома, в который раз безуспешно пытаясь примерить на себя его шрамы.
– Все хорошо, – сказал Камиль, чувствуя себя виноватым больше от присутствия Прюдома, чем от его слов. Он коснулся сжатых кулаков журналиста. – Все продумано. Ни один невинный не пострадает. Если за человека поручится его секция, он выйдет на свободу. Это…
– Камиль! – развернулся и рявкнул Дантон. – Бога ради, идите сюда, да поскорее.
Ему хотелось ударить Камиля. Или Прюдома. Официально считалось, что он ничего не знает.
Принцессу де Ламбаль растерзали в тюрьме Ла Форс. Вероятно, до того, как убить, ее изнасиловали. После того как ей вырвали внутренности и насадили их на пики, принцессе отрезали голову. Приставив нож к горлу, толпа заставила давящегося рвотой куафера завить и причесать ее красивые светлые волосы. Затем они направились в Тампль, где содержалось семейство Капетов. Они размахивали пикой с насаженной на нее головой перед высокими окнами и кричали запертой внутри женщине:
– Спускайся, поздоровайся с подругой.
Вольтер: «Прежде всего разум должен укорениться в умах государей, затем постепенно он спускается ниже и начинает управлять людьми, которым доселе был неведом, но которые, видя умеренность правителей, начинают им подражать».
Девять способов разделить вину за чужой грех: совет, приказ, согласие, подстрекательство, похвала (или лесть), сокрытие, соучастие, молчание, защита преступного деяния.
Во время выступлений Робеспьера члены наблюдательного комитета Коммуны откладывали перья и не сводили с него глаз. Не шуршали бумагами, не сморкались, не глазели по сторонам. Они кашляли в кулак, расправляли плечи и напускали на себя серьезный вид. Робеспьер требовал внимания и получал его.
Существует заговор, говорил Робеспьер, цель которого – посадить на французский трон герцога Брауншвейгского. Может показаться невероятным (он оглядел комнату, однако никто не посмел изобразить на лице недоверие), но главнокомандующий союзников действительно лелеет такие планы, а французы его поддерживают. Он назвал Бриссо.
Первым в его поддержку высказался Бийо-Варенн, бывший секретарь Дантона. Точнее сказать, проскулил, подумал Макс, он не любил Бийо, который утверждал, будто обладает редким качеством – способен вычислить заговорщика, заглянув ему в глаза.
Должностные лица Коммуны выписали ордера на немедленный арест Бриссо и Ролана. Робеспьер отправился домой.
Элеонора Дюпле перехватила его, когда он пересекал двор.
– Это правда, что всех, кто сидит в тюрьме, убивают?
– Не знаю, – ответил он.
В ужасе:
– Но вы должны знать! Они не стали бы ничего делать, не спросив у вас!
Он притянул ее к себе, не от нежных чувств, просто хотел изменить выражение ее лица.
– Допустим, это так, моя дорогая Элеонора, моя дорогая Корнелия. Стали бы вы плакать? Подумайте о тех, кого австрияки убивают, выгоняют из домов, чей кров сожгли. Над кем вы будете проливать слезы?
– Я никогда в вас не сомневалась, – сказала она. – Вы не можете ошибаться.
– Так над кем бы вы будете проливать слезы? – Он ответил сам себе: – Думаю, над всеми.
Дантон без стеснения рылся в бумагах на столе прокурора. Какая разница, все равно ему одному со всем разбираться.
Найдя два ордера, Дантон поднял их и снова уронил на стол. Он стоял и смотрел на бумаги, и, когда разум медленно осознал увиденное, его затрясло от макушки до пят, как в то утро, когда ему сказали о смерти первенца. Кто был в Коммуне весь день? Робеспьер. Чье слово для них закон? Его и Робеспьера. Кому мы обязаны этими ордерами? Робеспьеру. Можно, конечно, затребовать протокол, прочесть и понять, какие именно слова стали причиной, определить степень вины. Но без Робеспьера Коммуна никогда бы на такое не решилась. Это так же очевидно, как и то, что, если Ролана и Бриссо арестуют, они не переживут эту ночь. Нужно что-то делать, я должен что-то предпринять, сказал он себе.
Луве, хрупкий романист, преданный друг Манон Ролан, коснулся его локтя.
– Дантон, – промолвил он, – Робеспьер обвинил Бриссо…
– Вижу. – Он поднял ордера, ткнул их Луве под нос, и его голос взвился от ярости: – Иисусе, как вы могли быть такими глупцами? Как я мог?
Свернув ордера, Дантон сунул их во внутренний карман сюртука.
– Этому коротышке придется свалить меня с ног, чтобы их забрать.
Кровь бросилась в лицо Луве.
– Это объявление войны, – сказал он. – Либо мы убьем Робеспьера, либо он нас.
– Не просите меня вас спасать. – Дантон толкнул Луве так, что тот отлетел на другой конец комнаты. – Мне пора думать о собственной шкуре и о чертовых немцах.
Петион поднял ордера и, как раньше Дантон, уронил их на стол.
– Это затея Робеспьера?
Так, повторил он, так-так.
– Дантон, он знает? Он может знать? Что их убьют?
– Конечно знает. – Дантон сел и закрыл лицо руками. – К завтрашнему утру у нас не было бы правительства. Только Господу ведомо, какую выгоду он надеялся из этого извлечь. Сошел ли он с ума после того, как я видел его вчера, или все было просчитано – и в этом случае он дает нам понять, что представляет собой власть, а значит, с восемьдесят девятого года он лгал, не прямо, но косвенно… Петион, что из этого правда?
Казалось, Петион говорит сам с собой, со своим растущим страхом:
– Я думаю… он лучше большинства из нас, да, определенно, но под давлением обстоятельств…
Он запнулся. Его самого называли другом Бриссо, несмотря на давнюю антипатию. С десятого августа бриссотинцев в правительстве терпели. Подразумевалось, что именно они пригласили Дантона – на самом деле именно он вернул им посты, и он проводил свою волю на каждом заседании, развалившись в огромном кресле, которое некогда занимала рыхлая фигура Капета.
– Дантон, – спросил Петион, – требует ли Робеспьер и моей смерти?
Дантон пожал плечами – откуда ему было знать. Петион отвел глаза, как будто стыдясь собственных мыслей:
– Сегодня утром Манон сказала: «Робеспьер и Дантон занесли над нами большой нож».
– И что вы ответили этой милой даме?
– Мы сказали: гражданка, да кто такой этот Робеспьер, какой-то мелкий чиновник.
Дантон встал:
– Я вам не угрожаю. Передайте ей это. Но это не значит, что ножа нет. И я не собираюсь подставлять под него свою шею.