Поцелуйное болото
Поцелуйное болото, находившееся на окраине гарнизона, напоминало большую, наполненную коричневой жижей лужу, в центре которой человек мог стоять примерно по пояс. Болото являлось предметом одновременно и вожделения, и ужаса обитателей гарнизона.
В нём обитали лярвы – мелкие выродившиеся демоны, похожие на полупрозрачных водянисто-серых личинок. Нормальное состояние лярвы – мучительное чувство, возникающее от воспалённой гордыни и одновременного осознания собственного ничтожества. Разнообразные виды лярв пытаются избавиться от этого чувства, высасывая соответствующие им виды душевных сил у других существ.
Лярвы, живущие в поцелуйном болоте, специализируются на некоторых излучениях удовольствия. Они окружают попавшего в такое болото и резонируют с подсознательным чувством радости существования, живущим в каждом существе, невероятно усиливая эту радость. Человек при этом испытывает такое наслаждение, что его душа получает доступ к глубинным, обычно скрытым источникам энергии. Тогда впадают в экстаз и лярвы. С точки зрения этих тварей, человек превращается в сверкающее щедрое солнце, в лучах которого они пытаются спастись и которому они мучительно завидуют. Человек, облепленный лярвами, чувствует себя царём, которому льстят бесчисленные придворные. Его самосознание разбухает, и он начинает выбрасывать из себя энергию в огромных количествах. Большую часть выделенной энергии пожирают присосавшиеся к нему лярвы, а её остатки поступают по специально проложенным кабелям к хозяйственным помещениям гарнизона.
Долгое или слишком частое пребывание в болоте опасно: люди худеют, бледнеют, тупеют, теряют сон и аппетит, становятся никуда не годными и в конечном счёте либо уничтожаются, либо отправляются на котлованы.
Страх придаёт разговорам о лярвах отпечаток запретного удовольствия и риска, именно поэтому, как это верно заметил Демидин, такие слова, как «лярва», «жубец» и другие, близкие по теме, выполняют роль местного мата.
«Жубец» – пик удовольствия, финальная точка нахождения в болоте. Процесс погружения, от начала и до самого конца, называется «хлобысь». Урский мат гибок, и слова могут менять значение в зависимости от контекста и структуры выражения. Так, например, «сыграть в лярву» означает «подло обмануть», а «залярвился в хлобысь» означает «совсем заработался».
Демидин, как младший офицер, имел право на десятиминутный хлобысь до колен дважды в месяц. Он как-то видел этот процесс со стороны и не горел желанием пробовать его на себе. Однако Наина Генриховна сказала ему, что погружение в поцелуйное болото необходимо для того, чтобы почувствовать себя своим в коллективе. На первый раз она разрешила ему хлобысь чуть выше щиколоток и пожелала присутствовать при этом лично.
В пятницу, без пяти минут десять часов утра, Константин Сергеевич Демидин брёл к поцелуйному болоту в сопровождении Скуратова.
О том, что ему предстоит, Демидин думал с отвращением, которое он считал необходимым преодолеть. В конце концов, отнеслись к нему неплохо, возвращение на Землю невозможно, а жить как-то всё равно надо. Вот и шёл он теперь, куда сказано, и его недовольство внешне выражалось только в том, что он шёл медленно.
Светило неяркое солнце, и небо было покрыто плёнкой. Было на удивление душно. Далеко над горизонтом парили какие-то твари – вероятно, демоны. В который раз Демидину вспомнилась чистота и глубина московского неба, и он, прячась от подступившей к горлу тоски, постарался отвлечься на что-то более реальное.
Реальным был плац, по которому маршировало отделение солдат, за которыми шёл сержант с кирпичным по форме, цвету и выражению лицом. Когда строй прошёл мимо, сержант рыкнул, отделение развернулось и направилось в сторону прачечной, мимо дощатого забора, из-за которого доносился дикий визг.
За забором находится свинарник. Там толкалось десятка три гарнизонных свиней, несчастных тварей, находящихся в состоянии постоянной паники. Их вселенная состояла из двух частей: удушливого от невообразимой грязи сарая и примыкающего к сараю двора, тоже страшно грязного, но с доступом воздуха. Властелином обеих частей вселенной был ушастый солдатик в огромных, всегда облепленных навозом сапогах. Сапоги внушали свиньям леденящий ужас – ими солдатик пинал свиней, умело целясь в самые больные места. В казарменной иерархии он был ничтожеством, но, поскольку большую часть своего времени проводил в свинарнике, он был вполне доволен жизнью.
Альберт Викторович Скуратов семенил позади Демидина, прижимая мешочек с купальными принадлежностями – полотенцем и скребком для отколупывания увлёкшихся лярв. Альберт Викторович был более чем подобострастен. Он был так тонок, что и не подумал бы унизить своего начальника грубой лестью, и его участие и помощь оставались всегда тактичными и нечрезмерными. Если бы Альберта Викторовича проверили на детекторе лжи, до самой ли глубины души он любит Демидина, он бы с честью прошёл это испытание. Сейчас он чувствовал, что Демидин расстроен предстоящей процедурой, раздражён на гарнизонную жизнь и на самого Альберта Викторовича, и искренне прощал ему даже это.
Лёгкий ветерок обдувал Демидину то лоб, то лицо, то шею. Со стороны кухни пахло подгоревшей едой. Блеснула поверхность поцелуйного болота – большая шоколадная блямба посреди каменистой земли.
Неподалёку устроили целый пикник. На дачных стульчиках под пляжным зонтом расположились старшие офицеры во главе с Наиной Генриховной и Литвиновым. Наина Генриховна сидела, обмахиваясь легкомысленным веером. На столике перед ней стояли бутылки с морсом. Многожён Шавкатович, сладострастно урча, надрезал арбуз. Литвинов зачем-то нацепил лабораторный халат, из кармана которого торчали блестящие хирургические инструменты. Поодаль от группы офицеров переминалась с ноги на ногу троица потных от духоты прапорщиков, между которыми находился обитый блестящим металлом чемодан.
Константин Сергеевич неловко встал неподалёку от тёмной жижи. Предстояло прилюдное купание, и он стеснялся. Наина Генриховна ободряюще ему помахала.
– Товарищ Демидин, – шепнул чуткий Скуратов, – вы только туфельки снимите. Позвольте засучить вам брючки.
На полусогнутых к ним понёсся Литвинов. Не удостаивая Скуратова взглядом, он обратился к Демидину.
– Наина Генриховна приказала раздеться до пояса.
Демидин раздражённо крякнул, но возражать не решился.
Он снял рубашку и китель и передал их Скуратову.
Наблюдатели ахнули. Большинство впервые увидало прозрачную грудь и сияющее сердце Константина Сергеевича. Многожён Шавкатович, чтобы продемонстрировать, какой он впечатлительный, а заодно и то, что впервые видит сердце, прикрыл глаза ручкой. Скуратов бросил было на него злобный взгляд, но взял себя в руки и придал лицу смиренное выражение.
Наина Генриховна сосредоточенно, будто решая в уме какую-то задачу, разглядывала грудь Константина Сергеевича. Наконец она махнула своим веером.
– Входите, товарищ Демидин, – сказал Скуратов, опасливо покосившись на Литвинова.
Демидин, осторожно наступая на камушки босыми ногами, подошёл к луже, из которой доносились булькающие звуки, уханье и нетерпеливое постанывание. Снизу начали всплывать и лопаться тяжёлые волдыри. Демидин неуверенно шагнул в мерзкую жижу. На донной слизи было трудно стоять. Вокруг него забурлило, и на поверхности стали появляться возбуждённые, торопившиеся к человеческим ногам лярвы. Множество крошечных ртов всосалось в кожу, с подлой и льстивой нежностью пробуя её на вкус. Ему было противно, приятно и стыдно одновременно, но отвращение и стыд ослабевали, а удовольствие росло. Он осознавал, что его глаза стекленеют, но ничего не мог с собой поделать, и скоро ему стало всё равно.
Посреди этого ничтожного мира, что там – в центре творения стоял, высился в середине всего сущего он – гигант и гений, обогнавший время на тысячи, даже на миллиарды лет. Он вдруг с восхищением увидел, какие ум, воля и красота соединились в нём. Он был вечным и совершенным – рухнет всё, сгорят звёзды, истлеет, как ненужная бумажка, мироздание, но ничто не посмеет прикоснуться к нему, он всегда будет бессмертен и полон сил, и, смеясь над неуклюжестью прежнего творения, он, быть может, пожелает создать новую Вселенную.
Вот он уже и создаёт её из своей сияющей полноты, единым движением мысли вызвав её из небытия. Он населяет её мириадами существ, улыбается, и его улыбка вызывает бешеный восторг в его созданиях. Он хмурится – просто чтобы посмотреть, что произойдёт, и созданные им существа воют в отчаянии и приносят себя ему в жертву, благоухающими кровавыми молекулами возносясь к его ноздрям.
Демидин трясся от небывалого наслаждения, но непобеждённая частица его сознания ужасалась, видя разверзшуюся бездну, в которую обрушивалось его существо.
Болото вокруг закипело от обезумевших лярв. Наина Генриховна что-то встревоженно приказала. Литвинов заметался по берегу, тряся кулаками и сверкая очами на Скуратова. Полы его белого халата раздувались, а в кармане звякали инструменты:
– Выходить! Немедленно!
Скуратов, с сожалением глядя на свои грубые сапоги, вошёл в жижу и потянул Демидина за руку.
Похищение сердца
Демидин, шатаясь, вышел из болота. В голове у него царило чёрное гадкое похмелье, а глаза слипались от усталости. Услужливый Скуратов достал скребок и отколупнул от отёкшей лодыжки Демидина впавшую в экстаз лярву. Лярва была похожа на толстую гусеницу с пухлым кукольным личиком, закатившимися глазками и полуоткрытым экстатическим ротиком, в котором сверкали металлические зубки. Скуратов воровато оглянулся и незаметно сунул лярву за голенище. Демидина вырвало, и собравшиеся добродушно посмеялись над новичком.
Демидину было стыдно перед зрителями, перед Скуратовым, стелющимся вокруг него кольцами, словно подобострастный змей, перед Наиной Генриховной, глядящей на него со странным нетерпеливым ожиданием. Но больше всего ему было стыдно перед самим собой. Он чувствовал себя бесконечно грязным, но не знал, как очиститься, – грязь была не столько в его теле, сколько в его душе, а как можно отмыть душу, он не знал. Похмелье ослабевало, чувство невыносимого позора навалилось на него, и он с криком повалился на спину, разрывая ногтями грудь.
Зрители увидели, как его сердце покрылось тусклыми коричневыми пятнами и почти угасло.
– Забери меня, смерть! – простонал вконец запутавшийся в Урской паутине Константин Демидин.
Наина Генриховна вцепилась в подлокотники своего сиденья.
– Давай! – хищно заорала она, и бледный от волнения Литвинов, не теряя ни секунды, наклонился к Демидину, скальпелем рассёк его грудь, и, с усилием раздвинув рёбра, победоносно вырвал мерцающее сердце. Рукава его халата были забрызганы кровью, руки тряслись, а лоб был покрыт каплями пота.
– Давай! – снова закричала Наина Генриховна, и Литвинов, держа сердце на вытянутых руках, помчался к ней. По дороге он споткнулся, и зрители ахнули от ужаса, но Литвинов ловко восстановил равновесие и добежал-таки до Наины Генриховны, которая протягивала ему заранее заготовленную шкатулку.
– В операционную его! – взволнованно приказала Наина Генриховна, и двое с чемоданом ринулись к агонизирующему Константину Сергеевичу.
– Выживет? – деловито спросил Литвинов, снимая халат.
Наина Генриховна сделала гримаску.
– Не должен, – сказала она, запирая шкатулку на замок. – Но, с другой стороны, для чего бы иначе им присылать протез?
– Забери его смерть! – передразнил Демидина Литвинов.
Наина Генриховна хмыкнула.
– Какой чувствительный! Прямо одуванчик.
Литвинов шумно вздохнул и умоляюще сложил руки.
– Я очень, очень, устал, Наина Генриховна, – сказал он.
– Десять минут, – разрешила Наина Генриховна.
– До пояса? – спросил Литвинов.
Она взглянула на Литвинова. Тот смотрел на Наину Генриховну собачьими глазами и даже моргал, как щенок.
– До пояса, – согласилась она, пожимая плечами.
Демидин очнулся с ощущением пронзительного холода и ужасной пустоты в груди. У его кровати стояли Наина Генриховна и Литвинов.
– С выздоровлением, Константин Сергеевич, – сказала Наина Генриховна.
– Что… со мной? – спросил Демидин слабым голосом.
Наина Генриховна откашлялась, прежде чем ответить.
– Ваше сердце побудет у меня в сейфе, – сказала она. – Мы вам поставили протез.
– А-а-а-а… – застонал Демидин.
– Это не самое страшное, что могло с вами случиться, – строго сказала Наина Генриховна, в который раз вспоминая чёрную планету.
Она демонстративно зевнула.
– Что… вы с ним сделаете? – спросил Демидин.
Наина Генриховна поджала губы.
– Мне приказано держать его у себя, – сказала она. – Возьмите себя в руки, Константин Сергеевич. Ваш имплант сделан по новейшей технологии. Полковник, обучите его пользоваться новинкой.
– Как бывший военный врач говорю: это настоящее чудо техники! – бодрым голосом сказал Литвинов. – У вашего нового сердца теперь два режима работы. В режиме бодрствования энергии хватит на двадцать лет, а в режиме сна – на тридцать. Устройство можно будет перезарядить, но для этого потребуется санкция руководства, так что по возможности экономьте энергию. Чтобы переключить режим, достаточно ударить себя по груди. Тогда вы слышите звуковой сигнал и знаете, что переключение произошло. Постучите себя по груди.
Демидин не шевелился.
– Па-стучите себя по груди, чёрт побери! – заорал Литвинов, свирепея.
Демидин постучал.
– Чичи, чики, бр! – раздался механический голос.
– Такой звуковой сигнал означает сон, – сердито сказал Литвинов. – Постучите ещё раз.
Демидин постучал.
– Чичи, чики, бр, гималайя! – заскрипел голос.
– Такой сигнал означает бодрствование, – сказал Литвинов. – Ясно? «Чичи, чики, бр» – сон. «Чичи, чики, бр, гималайя» – бодрствование.
– А что значат эти «чичи, чики», Григорий Илларионович? – спросила Наина Генриховна.
Литвинов пожал плечами.
– Не знаю, что за язык, – сказал он. – Импортная вещь. Не немецкий, не английский, не французский.
Шло время. Демидин мучился от ледяного холода в груди. Отвратительный протез ощущался как бездушная сила, заставляющая его жить. Иногда от случайного сотрясения режим работы протеза переключался сам собой и из груди Демидина звучало «чичи, чики, бр». Литвинов сказал, что протез – чисто механическая конструкция и что живых существ в нём нет, а дурацкие слова – скорее всего, шуточки каких-то техников. Демидин надеялся, что так оно и есть, но временами ему казалось, что из его груди доносятся тихие, на пределе слышимости разговоры и вздохи.
Своё настоящее сердце он продолжал чувствовать даже на расстоянии, ежесекундно ощущая его незащищённость и обнажённость перед любым злом. Он мучился постоянно, буквально каждое мгновение, страдал от изматывающего беспокойства за своё сердце, от холода в груди, от безумно усилившегося одиночества, страдал, едва открывая глаза, и не переставал мучиться, пока не доходил до полного изнеможения.
Только тогда, уже не помня себя от горя и истощения, он невольно отвлекался на несколько коротких мгновений, в которые его внимание переключалось на какие угодно внешние и безобидные впечатления.
Игра световых лучей в стакане воды, пылинки, ветер, скрип кровати. Вдох. Выдох. Он всё-таки забывал о своих пытках в эти короткие секунды, а потом снова тянулись часы и дни непрерывной душевной муки. Он очень хотел бы отвлечься от внутренней боли, но разум слишком быстро напоминал, в какой опасности находится его сердце, центр его бытия, середина его души, и Демидин мучился снова.
Выхода не было, тянулись мучения, и только изредка наступали короткие драгоценные мгновения, когда измождение заставляло его забыть о себе.
Колеблющийся свет на стене, случайное воспоминание из прежней жизни, вдох, наполняющий лёгкие новой порцией воздуха. Выдох. Вдох. Время лечило Константина Сергеевича, но он этого пока не понимал.