Приказ отдать Демидина американцам
Литвинов едва успел выскочить из кабинета, как Наину Генриховну начали инструктировать снизу. Со стороны это выглядело так, будто она рухнула на пол и потеряла сознание, но на самом деле её тело взяли под контроль операторы, находившиеся где-нибудь в Ыгре.
На несколько минут её оставили на полу, и она лежала, думая о том, что эти идиоты, наверное, потеряли приказ, который должны были ей зачитать, или вообще ушли обедать и о ней забыли. Но минут через десять её заставили прокричать приказ самой себе:
– Демидина отдать американцам при любых обстоятельствах.
Наина Генриховна почувствовала, что ей вернули возможность управлять своим языком.
– Ваша покорная рабыня, – ответила она, пытаясь отдышаться. – Что значит «при любых обстоятельствах»?
Ей не соизволили ответить и, прежде чем отпустить, заставили стукнуться пару раз головой об пол – просто так, на прощание. «Будет обидно, – подумала она, – если эти дебилы изуродуют мне нос».
Но она напрасно беспокоилась – на ней не осталось ни одной ссадины.
Она привела себя в порядок и вызвала Демидина.
– Скажите, Константин Сергеевич, – спросила она его почти ласково, – когда у нас был сеанс связи с древлянами, вы Понятых расспрашивали о каких-то его снах, помните?
Демидин замер.
– Просто скажите правду, – посоветовала Наина Генриховна. – Вы всё равно не сумеете соврать.
Она посмотрела на сейф, где хранилось сердце Константина Сергеевича.
– Я воспользовался аппаратурой без вашего разрешения, – признался Демидин.
– Это мне и так понятно. Что за сон вы подсмотрели?
– Мне было очень плохо после того, как у меня его… вырезали.
Ему хотелось объяснить, как это ужасно – лишиться сердца.
– И такой… холод. Я должен был увидеть нормального человека.
Наина Генриховна пожала плечами. Знал бы он, что только что проделывали с ней.
– Советую вам поменьше себя жалеть, – сказала она. – В этом мире с вас за всё потребуют расплаты. Скажите, почему вы вспомнили именно о Понятых? – спросила она. – Родственников у вас нет – я знаю, что вы из детдома. У вас есть друзья? Ваша бывшая жена?
– Мои друзья – скорее сослуживцы. Жена мне теперь никто.
Он сидел, сжав губы и глядя вниз на сцепленные руки.
– Жена вам никто, – повторила она, наблюдая за его реакциями. – Но почему именно Понятых?
Демидин пожал плечами.
– Как-то я к нему привязался. Он румяный, наивный. Какой-то… пышущий жизнью.
– Расскажите про его сон.
Демидин смотрел мимо Наины Генриховны с таким выражением лица, которое её беспокоило. Он почти улыбался.
– Это было какое-то непонятное место – красивое, мирное. Перед ним стояла невероятная женщина. Он назвал её Ольга, а она ему ответила: «Я не Ольга»…
Демидин выглядел спокойным и даже свободным. Счастливым? Наина Генриховна почувствовала непонятное раздражение.
– Как она выглядела?
– Я много раз хотел её вспомнить, – сказал Демидин. – Ведь я видел её глазами Понятых, а тот как раз оборачивался ко мне. То есть у меня была доля секунды.
– Опишите хотя бы общие впечатления.
Демидин наклонился к Наине Генриховне.
– Вы же понимаете, как я всё здесь ненавижу, – шёпотом сказал он. – Гарнизон, демонов, злобу, гадость, предательство, которые здесь всё пропитывают. Но иногда мне кажется, что это мгновение, когда я Её увидел, всё перевешивает, и тогда я не жалею, что здесь оказался.
– Константин Сергеевич, – сказала Наина Генриховна.
– А? Что?
Демидин вздрогнул и захлопал глазами.
– Немедленно идите к себе! – приказала она. – Идите же!
Она про себя усмехнулась, вспомнив, как только что выгоняла из своего кабинета Литвинова.
Когда Демидин вышел, она бросилась к шкатулке и открыла её.
– Ах! – воскликнула она. – Так я и думала…
Сердце Константина Сергеевича было прекрасно. Кабинет, пол, стены превратились в волшебный аквариум. Свет преобразовывал всё, и даже мебель казалась вырезанной из одного драгоценного камня.
Глава 23
Медитация Леля
Лель не сомневался, что есть объяснение тому, что Константин Сергеевич назначил старшим группы не его, а Понятых. Не мог же Демидин не видеть, что у Леля способностей больше, чем у остальных древлян, вместе взятых. И стихи Леля он хвалил, особенно былину о смерти Игоря, и его успехи в занятиях йогой всегда производили на Демидина впечатление.
Например то, что при помощи дыхательных упражнений Лель мог замедлять пульс до сорока ударов в секунду. Раз в два месяца он устраивал голодовки, чтобы очищать сознание. В свои двадцать три года он был хорошо знаком с чань и с дзен-буддизмом, прочёл несколько книг Махабхараты – всё, что было переведено на русский язык, – и освоил два или три средневековых алхимических трактата, которые ему дал Воянинов.
И всё-таки Демидин назначил старшим не его.
Постепенно Лель пришёл к мысли, что Константин Сергеевич приберёг его для более важных целей. Чем больше он об этом размышлял, тем больше подтверждений этому видел. Словно даосский учитель, Константин Сергеевич говорил со всеми о пустяках, но с лучшим учеником он молчал о самом главном. Пускай Понятых копошится в мелочной организаторской деятельности – талант ничем не заменишь.
Лель вдруг осознал никогда не высказанный прямо Константином Сергеевичем, но многократно преподанный им урок: надо брать напором там, где заурядные люди останавливаются в сомнениях. Демидин предоставил Лелю возможность добиться победы силой, а не выклянчивать её у учителя. И Воянинов часто говорил о том, что великий человек сам присваивает то, что ему нужно пока посредственности копаются в пыли.
Размышляя об этом, Лель отправился на дедушкину дачу. Его дедушка был известным писателем, сочинявшим толстые книги о металлургах и шахтёрах. Все его герои были похожи друг на друга. На работе они ходили вымазанные в копоти и сверкали белозубыми улыбками. Они много работали, нерегулярно питались, и жёны уговаривали их не губить здоровье и отдохнуть: «Борщ тебе приготовила, поешь, совсем себя загонял». На это дедушкины герои отвечали: «Подожди, любимая, я только выплавлю ещё парочку чугунных труб и поем. Добуду ещё вагончик угля для Родины и отдохну». Некоторые из них внезапно хваталась за сердце и умирали прямо на рабочем месте, и их потом со скорбью хоронили товарищи помоложе и поздоровее.
Дедушка дожил до глубокой старости и получил множество литературных премий за свои книги. Он хорошо понимал, что занимается халтурой, но считал, что делает это ради семьи. Это семье нужны были его деньги, связи и слава, а ему самому нужна была только дача с её бревенчатыми стенами, лесом, запахом смолы, прирученными белками и щебетом птиц.
На даче дедушка собрал свою библиотеку, в которой было множество старых книг и подшивок дореволюционных журналов. Целая полка была отведена под мистическую литературу на русском и английском языках.
Здесь были сочинения Блаватской, Папюса, Сведенборга, алхимические трактаты, переводы буддийских и индуистских текстов – книги редкие, а некоторые даже запрещённые в СССР. На стене библиотеки висел портрет Ленина, написанный дедушкиным другом и собутыльником, известным художником, так же, как и дедушка, лауреатом всяческих премий.
На эту дачу и отправился Лель в поисках вдохновения. В последнее время интуиция терзала его, нашёптывая, что приближается переломный момент в его жизни. Ему снилась покрытая вуалью женщина, предрекающая ему величие.
Где-то он вычитал, что множество людей, составляющих человечество, как бы накрыты общим тяжёлым ковром, которые они все вместе держат. Кто стоит выше, кто ниже, но тяжесть ковра распределяется по всем людям. Тот, кто пытается вырваться наверх, в какой-то момент должен будут преодолевать намного больший вес, чем все остальные. Возможно, Лель понял это слишком буквально, но его мысль состояла в том, что уединённая дача будет местом, где ему будет легче вырваться на свободу.
Что именно произойдёт при этом, он не знал, но он намеревался совершить существенное чудо или по крайней мере в медитации встретиться с Константином Сергеевичем.
Чтобы достичь просветления, принц Сиддхартха сидел в медитации три дня. Лель собирался сделать что-то вроде этого. Терпения у него хватит, если нужно, он просидит в неподвижности и подольше, чем Сиддхартха.
Он начал с того, что закрыл окна и зажёг свечи. Свечи были необычные, чёрные, привезённые из-за границы, и зажигали их редко, чтобы удивить гостей.
Лель устроился в позе лотоса, очистил сознание от посторонних мыслей и погрузился в медитацию.
Два стихотворения
К счастью или к несчастью для него, время его медитации совпало с рабочим расписанием Наины Генриховны. Когда она включала настроенную на Леля аппаратуру, тот мысленно обращался к Демидину:
– Константин Сергеевич Демидин… Константин Сергеевич… Вы будете говорить…
Он уже начал уставать, а Демидин всё никак не являлся.
Наина Генриховна понаблюдала за ним. Лель испугался, что никто не придёт, потому что у Леля недостаточно таланта. Страх заставил его вспомнить о реальности, и он ощутил, как затекло тело. Ему захотелось пойти посмотреть, есть ли что-нибудь в холодильнике.
– Восстань, поэт! – прозвучал звонкий женский голос.
Лель вздрогнул.
– Кто здесь? – взволнованно спросил он, оглядываясь, но, сколько он ни вертел головой, он никого не увидел.
– Твоя муза, – совершенно серьёзно сказала Наина Генриховна.
– Получается, я – гений? – волнуясь, спросил Лель.
– Несомненно, – ответила Наина Генриховна, усмехнувшись.
– Могу я тебя увидеть? – спросил Лель.
– Сможешь, когда станешь этого достоин, – сказала Наина Генриховна.
«Как приятно быть красивой», – подумала она, предвкушая, какое впечатление она когда-нибудь на него произведёт.
– Прочти мне своё стихотворение, – потребовала она.
– Что-нибудь лирическое? – спросил Лель.
– Пусть будет лирическое, – согласилась Наина Генриховна.
Лель, волнуясь, прочёл своё стихотворение, посвящённое Ниночке, дочери друга его отца.
Губами я рискнул коснуться Ваших губ.
Их теплота и мягкость теперь со мною,
Как пульс, как нота.
Я помню этот вкус
Мечты, и воровства, и солнечной пыльцы.
Сердце неспокойно, и неизвестна мера
Того, что я наделал.
Может быть, теперь
Звезда сойдёт с назначенных путей
Со скрежетом, и удивлением, и болью,
А может быть, в неведомом лесу
Вдруг расцветёт
По странному закону соответствий
Любви и волшебства
Цветок.
Творец детей, росы, созвездий, неба,
Не оставляй нас,
Умери зло и
Мудростью своею
Нас сбереги.
Мы дети,
Мы росы
Две капли,
Друг в друге отразились
И упали вверх.
Творец детей, росы, созвездий, неба,
Не оставляй нас
– Кто это «Творец детей, росы, созвездий, неба»? – подозрительно спросила Наина Генриховна.
– Бог, – сказал Лель.
Наина Генриховна поморщилась.
– А она замужем? – деловито спросила она, имея в виду женщину, о которой было написано стихотворение.
– Да, – признался Лель.
– А что твой Бог сказал о связи с замужней женщиной, ты знаешь?
– Но мы же любили друг друга, – гордо сказал Лель.
Во всяком случае, Ниночка любила за них обоих и, наверное, до сих пор его любит. Неудивительно – она замужем за посредственностью.
– Это другое дело, – ухмыльнулась Наина Генриховна.
Она вспомнила одного своего подопечного, в личном деле которого тоже были стихи.
– А как тебе нравится вот это? – спросила она.
Ночью безлунною
Бешеный бес
В бабу безумную
Крепко залез.
Баба безумная
В танце позорном
Жизнь оттоптала
От синих небес.
– Грубовато, – сказал Лель.
Но он тут же подумал, что муза, наверное, проверяет его вкус, и на всякий случай добавил:
– Чувствуется экспрессия.
– Да уж, – сказала Наина Генриховна.
Этот человек был настолько одержим обидой на жену, что, когда умер и оказался в котловане, даже не заметил этого и лежал на земле, задыхаясь от гнева, пока его пинками приводили в чувство.
– Ты была его музой? – ревниво спросил Лель.
– Была, – сказала Наина Генриховна. – Благодаря мне он нашёл новый источник экспрессии… Но ты гораздо талантливее.
– Правда?
– Никакого сравнения, – сказала Наина Генриховна.
– Я прославлюсь? – с надеждой спросил Лель.
Она решила его подразнить.
– Но ты же знаешь, – сказала она, – гении обычно умирают в безвестности, и только потом потомки понимают, кого они потеряли.
– Понимаешь, мне нужна слава при жизни, – признался Лель.
– В таком случае нам нельзя терять времени, – серьёзно сказала Наина Генриховна. – Встретимся через неделю. А пока напиши что-нибудь короткое. На тему… – Она подумала. – Придумай что-нибудь про Чёрное Солнце.
– Вы имеете в виду алхимическое Чёрное Солнце? – спросил Лель, вспоминая, что когда-то о нём рассказывал Воянинов.
– Да какое угодно.
Она отключила связь и добавила, глядя в пустую стену.
– Котёночек.
Лель в тот вечер написал в дневнике: «Огромный для меня день. С детства я ощущал своё одиночество в толпе. Ребёнком я смотрел на взрослых, удивляясь тому, что их глаза безжизненны, словно засыпаны пеплом. Почему? Человек прошёл через тридцать, пятьдесят лет жизни, и его взгляд угас… Он едет в метро, держит за руку своего же ребёнка, смотрящего на мир всё ещё живыми глазами, а у него самого на лице тоска и скука. Не боязнь смерти, а боязнь медленного умирания всегда жила в моей душе. Воянинов объяснял, что по-настоящему живы только великие, а остальные так и не родились. Он пробудил в нас честолюбие. Он, безусловно, умён, но его методы часто внушали мне отвращение.
Но Константин Сергеевич показал мне дорогу духовного героизма. Уже год я иду по его пути. И вот наконец – медитация, рывок и первая настоящая победа. Муза говорила со мной! Сколь редки мы, избранные…»
Наина Генриховна и Демидин рассматривают сердце
Наина Генриховна и так имела в Москве достаточно подопечных. И всё-таки она взялась за Леля – прежде всего чтобы развлечься, но также и потому, что он был связан с Демидиным.
Наина Генриховна пригласила к себе Демидина.
– Хотела расспросить вас о Леле, – сказала она. – Что он за человек?
– Талантлив, самовлюблён, – сказал Демидин. – Если ему повезёт, талант вытеснит честолюбие и из него получится что-нибудь стоящее.
– А если не повезёт, честолюбие вытеснит в нём талант… – задумчиво сказала Наина Генриховна. – Что вы думаете о его бывшем учителе?
– О Воянинове? Отвратительный тип, – сказал Демидин. – По-моему, Воянинов – жулик.
Наина Генриховна засмеялась.
– Ревнуете? Вы ведь и сами обманывали древлян.
– Воянинов себя обожествляет, – сказал Демидин. – Когда это понимаешь, всё встаёт на свои места. Вокруг него пасутся его приближённые – среди них он назначает гениев помельче. Иногда он стравливает их друг с другом. Или изгоняет кого-нибудь и начинает рассказывать о нём гадости остальным. Я точно знаю, что он собирался выгнать Леля, но тот ушёл сам. Воянинов такого перенести не мог, наверняка он хочет Леля вернуть, чтобы потом его с позором выгнать. Откровенно говоря, я и сам не знаю, отчего он мне так противен.
– Ну и шут с ним. Как продвигается работа?
– Я ничего особенно и не делаю, – сказал Демидин.
– А хотели бы? – спросила Наина Генриховна.
– Честно говоря, нет, – признался Демидин. – Не хочу никому вредить.
– Что делать, – сказала Наина Генриховна. – Не мы с вами создавали эту Вселенную. Кого-то поедаешь ты, а кто-то поедает тебя.
Она взглянула на Демидина и неожиданно спросила:
– Хотите взглянуть на своё сердце?
Демидин замер. Время для него приостановилось.
– Да, – хрипло ответил он.
Наина Генриховна подошла к сейфу, открыла его, достала шкатулку и поставила её на стол. На крышке был крошечный портрет женщины.
– Фамильная шкатулка Григория Илларионовича, – сказала она медля.
– Открывайте, – попросил Демидин.
Она приоткрыла крышку, внимательно наблюдая за ним. Он разом наклонился к шкатулке, словно хотел нырнуть в неё, и его лицо обласкали блики.
Наина Генриховна приглушила лампу. «Такая красота…» – в который раз подумала она.
– Что вы чувствуете? – спросила она деловым тоном.
Демидин ответил не сразу.
– Там моя суть, – медленно сказал он. – Я таким был в детстве. Но это больше, смелее, чище. Нет, я таким никогда не был… И всё-таки это моя суть.
В его глазах были слёзы.
– Может быть, это что-то вроде гипноза? – спросила она. – Вы же учёный.
Демидин с трудом оторвал взгляд от сердца.
– Не думаю, что я смог бы его исследовать.
Он замолчал, не отрывая глаз от шкатулки.
– Возьмём лупу? – предложила Наина Генриховна.
У неё на столе стояла большая лупа на штативе, вроде анатомической.
Демидин вытер лоб.
– Давайте, – неохотно сказал он.
Они склонились над сердцем.
Демидин ожидал увидеть какие-нибудь грани или прожилки – что-нибудь указывающее на то, из чего было сделано сердце. Но сколько он ни приглядывался к деталям, на любом в самом крошечном участке поверхности сердце выглядело цельным. Он ощутил смирение перед этой сложностью. Где-то там жило его стремление к науке – не как желание самоутвердиться, а настоящая, единородная этому сиянию любовь к истине.
– Смотрите, что я недавно пробовала, – как-то слишком громко сказала Наина Генриховна.
Она взяла листок бумаги и осторожно поднесла его уголок к сердцу. Бумага начала обугливаться.
– Интересно, – удивился Демидин.
Он дотронулся до обугленного листка.
– А что, если мы к нему осторожно прикоснёмся иголочкой? – предложила Наина Генриховна. – А вы мне скажете, если что-нибудь почувствуете.
– Только осторожно, – неохотно сказал Демидин.
Наина Генриховна нашла иголку и дала её Константину Сергеевичу.
– Давайте вы сами, – сказала она.
Демидин, затаив дыхание, медленно поднёс иголку к сердцу. Он почувствовал момент прикосновения, но не рукой, а неожиданно шумом и вибрацией во всём теле.
– Осторожно! – сказала Наина Генриховна.
Но он, увлёкшись, надавил сильнее. Из сердца брызнули искры, и его руку отбросило назад.
Но оно сияло по-прежнему. Наина Генриховна перевела дух.
– Вроде бы мы с вами ничего не испортили, – сказала она.
Демидин почувствовал что-то вроде лёгкой эйфории. У него кружилась голова, а кожу на голове, плечах и шее щипало, словно на него вылили ведро шампанского.
Наина Генриховна внимательно на него посмотрела. «Как это по-мужски – заиграться с собственным сердцем», – подумала она.