Медведь в зоопарке
Росси оказался прав – в гарнизоне спаслись почти все. Демоны так и не приблизились к часовне. Что-то заставило их стоять поодаль до самого утра, злясь и ругаясь. Некоторые проломили ворота в свинарник, во дворе которого они убили несколько свиней и затеяли друг с другом драку. Около часа в темноте продолжалась схватка и слышались рычание, вой, удары и стоны.
Грязные, перепуганные и смертельно усталые люди прижимались к чёрным стенам часовни. Под утро многие начали опускаться на землю и засыпать. Некоторые сидели, обнявшись, чтобы сохранить вытекающее из них тепло.
Наина Генриховна простояла всю ночь, скрестив на груди руки. Она не могла простить себе охватившей её паники и думала, что теперь её будут презирать за трусость.
Рядом, облокотившись на бревенчатую стену, сидел измученный Литвинов. Он безостановочно качал головой из стороны в сторону, и Наина Генриховна вдруг вспомнила картинку из своей прежней, земной жизни.
Она тогда работала в Средней Азии и, кажется, с какой-то комиссией оказалась в местном зоопарке. Было лето, и солнце светило с такой силой, что приходилось щуриться, даже глядя себе под ноги. Асфальт раскалился так, что прилипал к подошвам. Жара окутывала и душила всё – деревья с бурыми от пыли листьями, клетки с животными и редких посетителей.
Люди и звери воняли потом. Животные, как могли, забивались в тень, которой было исчезающе мало – кое-где от деревьев, немного от стены зоопарка и совсем немного от клеток.
Здесь были счастливы только мухи – жирные, наглые, свободно перелетающие между прутьями от людей к животным и обратно.
В центре зоопарка был выкопан мелкий бассейн с мутной водой, в которой по грудь стоял белый медведь. Трудно было поверить, что в этой тупой духоте находится существо, рождённое для жизни в холодной чистоте снега и льда.
Шкура у медведя была жёлтой, свалявшейся и свисала грязными прядями. Он качал головой из стороны в сторону: безостановочно, мерно, словно старался одурманить себя непрерывным движением.
Перед оградой стояло несколько смуглых парней. Они курили и ухмылялись, показывая на медведя кривыми пальцами, и время от времени пытались добросить до него горящие окурки. Один окурок упал на его шерсть, задержался на мгновение, потом сорвался и зашипел в грязной воде. Парни даже присели от хохота, они хлопали себя по ляжкам и заглатывали пустое небо гогочущими ртами. А медведь не замечал ничего, непрерывно качал головой, и в его глазах была смертная тоска.
И вот теперь перед Наиной Генриховной так же безостановочно качал головой бывший князь, кавалер каких-то орденов, а ныне опереточный Урский полковник Литвинов.
Небо начинало светлеть. Один из демонов длинно выругался.
– Скоро всё закончится, Григорий Илларионович, – сказала Наина Генриховна. – Они уйдут с рассветом.
Литвинов не ответил. Не прошло и получаса, как обозлённые и разочарованные демоны стали один за другим улетать. Их провожали испуганными взглядами, пока наконец последний не превратился в точку на небе. Криптия закончилась.
Люди стояли молча, не решаясь верить в спасение. С безоблачного неба закапал редкий дождь, и солдаты стали размазывать капли по чумазым лицам.
Кто-то даже засмеялся.
– Прекратить! – свирепо закричала Наина Генриховна. – В две шеренги становись!
Солдаты начали строиться, и Литвинов занял своё место рядом с Наиной Генриховной.
– Десять минут, чтобы привести себя в порядок, – сказала она и впервые заставила себя взглянуть людям в глаза, приготовившись увидеть в них насмешку.
Но то, что она увидела, поразило её. Они глядели на неё… да, с обычным страхом, но и с уважением… или даже с благодарностью. Если такое возможно на уродливых пустырях Ура.
Многожён Шавкатович
Последнюю неожиданность преподнёс Многожён Шавкатович. Его обнаружили на крыше разорённого демонами свинарника.
Он лежал с довольной, перепачканной кровью физиономией, пребывал в блаженной усталости и на вопросы нахально не отвечал. Во дворе свинарника валялось несколько растерзанных свиных туш, пара мёртвых демонов и обглоданное тело Хрусталёва. Позвали Наину Генриховну.
Она увидела трупы, посмотрела на Многожёна Шавкатовича и сразу поняла, что произошло. Её бывший ученик пошёл на трансмутацию, сделал первые шаги по тому пути превращения в демона, который обсуждали во время банкета Наина Генриховна, Литвинов и Росси.
Неизвестно, убил ли он Хрусталёва сам, или это за него сделали демоны. Скорее всего, это они его убили, передрались за его тело и в этой драке погибло двое из них. Многожён Шавкатович, видимо, наблюдал за происходящим, прячась на крыше, а когда отморозки улетели, ловко воспользовался подвернувшейся возможностью.
И кто бы мог представить себе, какую горделивую душу имел Многожён Шавкатович! Какие дерзновенные мечты прятал он под маской подхалима и лентяя! Всегда раболепный, льстивый, готовый к унижениям, он ждал своего часа так, как гусеница в коконе ждёт таинственного сигнала, чтобы превратиться в бабочку.
Словно вагнеровский Зигфрид, мечтающий о блистающем мече, Многожён Шавкатович грезил о волшебном средстве, которое поможет ему достигнуть власти, и, когда он услышал разговор о трансмутации, ёкнуло его сокровенное и он понял, что настаёт его время.
Злобность и уродливость демонов – этих непривлекательных, хотя и не лишённых некоторого величия тварей не отталкивала его. Он уже видел себя самым злобным, самым толстым и важным из них и ради такой мечты готов был идти на жертвы.
Путь, на который он встал, казался ему полным неизвестности, но то, что оставалось для него волнующей тайной, было продуктом тщательного исследования тех весьма учёных существ, которые этот путь придумывали и рассчитывали. Способность человеческой души свободно выбирать своё место среди колоссальных духовных пространств, дарованная ей возможность как приблизиться к самым высоким небесам, так и пасть ниже худшего зверя, давно стала предметом их дотошного и бесстрастного изучения.
Как сделать, чтобы люди – резервуары той живой силы, которая сродни самой Предвечной Силе, творящей миры, звёзды и сонмы существ – как сделать, чтобы люди добровольно преобразовывали себя в доноров и помощников своих злейших врагов? Как добиться, чтобы они предпочли свободе – рабство, а радости – страдание?
Критически важный вопрос для наполненных амбициями, но бедных ресурсами миров. Как выяснилось, данная человеку свобода является ключом к решению проблемы. Важно, чтобы человек сам захотел вывернуть наизнанку свою природу, направил присущую ему любовь исключительно на себя, отделяясь, как бы закупоривая её в коконе собственного бессмертного «я» для её последующего болезненного воспламенения внутрь, чтобы стать чем-то вроде бомбы, вечно взрывающейся внутрь себя в нескончаемом крике отчаяния, одиночества, обиды и боли.
Чувство сострадания живёт в людях глубже, чем они осознают, – даже закалённая Уром Наина Генриховна оказалась не полностью его лишённой. Чтобы это чувство преодолеть, требуется решительное причинение вреда другим живым существам – своеобразный злобный героизм.
Чувство собственного достоинства, то есть переживание своего действительного родства и соразмерности со звёздами, ангелами, цветами и детьми, также нелегко вытравить из человека. Потому-то психологи нижних миров разработали ещё одно, внешне бессмысленное, неприятное, унизительное, но, как ни странно, требующее особенной гордости упражнение – нечто оказавшееся по плечу Многожёну Шавкатовичу.
Неистовый Многожён выбрал свою дорогу и собирался пройти её до конца. Теперь он сосредоточил все силы на следующем шаге и большую часть своего времени проводил рядом с солдатской уборной, выклянчивая у солдат вещество, совершенно необходимое ему для продолжения трансмутации.
Отныне он стал неприкасаемым, выпал как из вертикали местной гарнизонной власти, так и из подчинения своим начальникам из Средней Азии, стал всеобщим табу, собственностью настолько низких и ужасных миров, что даже Наина Генриховна была вынуждена ему потакать. И речи не могло быть о выполнении им прежних обязанностей. Необходимо, впрочем, заметить, что все были только довольны тем, что его освободили от работы на кухне – слишком неприятно теперь от него пахло, и он готовил свой любимый плов для себя одного в маленьком сиротском котелке.
Вскоре он начал тренироваться на своей крыше, делая попытки взлететь и передвигать предметы усилием воли. Несмотря на наполненную надеждами и волнениями жизнь, он не похудел, а, наоборот, раздался вширь и его шея обогатилась дополнительными подбородочками и затылочками. В его отношении к остальным, даже к Наине Генриховне и к Литвинову, появилось высокомерие – отныне он их считал слабаками, неспособными сделать настоящую карьеру. Его азиатское начальство было извещено о случившемся. Немедленно ему стали присылать трогательные посылочки: сушёную свиную кровь, перемешанную с сахаром, миндальные орешки и анашу в обшитых бисером мешочках.
Жизнь в гарнизоне постепенно наладилась. Криптию, конечно, вспоминали, но говорили о ней редко и вполголоса. Наину Генриховну хвалили за смекалку, и никто не смеялся над тем, как она паниковала. Литвинов занялся привычными обязанностями и надеялся, что Наина Генриховна позабыла о его неудачной попытке её подставить. Наина Генриховна ничего не забыла, но не считала нужным это показывать. Литвинов не казался ей опасным конкурентом, и ей было достаточно того, что он её боится.
Поразмыслив, она решила повысить Скуратова в звании и сделала его ефрейтором. По гарнизону сразу пошли слухи, что Скуратов возвращается в силу, и многие попытались к нему подлизаться. Скуратов внутренне торжествовал, но держался скромно и делал вид, что всем всё простил. Но уж он-то, конечно, ничего не простил. Ненависть к тем, кто над ним издевался, полыхала в нём ледяным пламенем, и, перед тем как заснуть, он часто злорадствовал, вспоминая изуродованный труп Хрусталёва.
Как ни странно, он не возненавидел Многожёна Шавкатовича, который являлся главной причиной его падения. Напротив, в отношении Скуратова к нему появилось почтение, и он призадумывался, по плечу ли ему самому то, на что решился Многожён.
Через несколько дней после криптии Росси связался с Наиной Генриховной и сообщил ей, явно волнуясь, что Демидин исчез из Ура, говорил, что под угрозой уничтожения вертолёта со всеми пассажирами он был вынужден выдать его случайно встреченному демону-отморозку и просил содействия, если начнётся расследование. Говорил, что уже идут поиски и что в возвращении Демидина и особенно в возвращении его сердца заинтересованы такие силы, что Наина Генриховна бы ахнула, если бы узнала какие.
Наина Генриховна поудивлялась и посочувствовала, но для себя решила, что помочь Росси она не сможет, даже если очень захочет. Раз началась суматоха, дойдёт и до поисков виноватых, и Росси, скорее всего, на своём месте не усидит.
Ей казалось, что в такой ситуации и ей самой может не поздоровиться. Она думала, что либо сердце Демидина, либо он сам были главной причиной, почему её оставили в живых, вернули молодость, да ещё сделали начальницей гарнизона.
Что будет, если сердце не смогут найти? Если те, кто бесятся сейчас от ярости, пожелают эту ярость на ком-то выместить, отсутствие вины им не помешает. Было и нечто ещё, что её тревожило: спасая себя и солдат от демонов, она приказала всем собраться около часовни.
Часовня была объектом, к которому разрешали приближаться только для специально утверждённых лабораторных экспериментов. Уже много лет к ней никто не подходил, и даже старожил Литвинов не очень помнил, для каких именно исследований эту часовню с огромными затратами энергии когда-то перетащили в Ур. При желании использование часовни для защиты от демонов можно было расценить как предательство. Наине Генриховне ещё могли устроить показательную казнь, чтобы продемонстрировать, что лучше сдохнуть, чем пользоваться оружием врага.
Она поделилась своими тревогами с Литвиновым и с облегчением увидела, что Литвинов не злорадствует, а тоже боится. Хотя теперь он всего боялся и после криптии сильно постарел. Если бы мог, он бы спрятался за Наину Генриховну, или залез бы под стол, или зарылся бы в землю, лишь бы хоть ненадолго отдохнуть от своих страхов. А она держала себя в руках, смотрела уверенно, выглядела надменно и ждала продолжения событий.
Димитрий Димитриевич
Через два дня после исчезновения Демидина в гарнизоне объявился Димитрий Димитриевич Вишневский.
Наина Генриховна тогда проверяла отчёты, и Литвинов тоже сидел в её кабинете. В последние дни Григорий Илларионович чуть ли не льнул к ней и не упускал возможности побыть рядом.
– Если бы мы знали, как вернуть Демидина, – говорила Наина Генриховна.
– Да и жив ли он, – добавил Литвинов.
– Жив, на него устроили целую охоту. Росси говорит, согнали несколько сотен мелких демонов.
– Так много? – поразился Литвинов.
В этот момент в кабинет вошёл Димитрий Димитриевич. На нём был курортный костюмчик и модные туфли с хищными носами. Димитрий Димитриевич выглядел так, словно при его появлении в кабинете Наины Генриховны заиграл невидимый оркестр.
Наина Генриховна во все глаза смотрела на него, а Литвинов пушинкой взлетел со стула – почувствовал, что раз вошедший выглядит настолько самоуверенным, значит, имеет на это право. Димитрий Димитриевич как бы рассеянно не возражал против существования всех присутствующих, но взглянул он только на Наину Генриховну и проследовал мимо Литвинова, его не заметив.
Литвинов, конечно, и не подумал обижаться, а только преданно пялился на аккуратный затылочек Димитрия Димитриевича.
Наина Генриховна поднялась с радушной улыбкой и направилась Димитрию Димитриевичу навстречу, протягивая ему руку для поцелуя.
Но Димитрий Димитриевич как-то приосанился, подрумянился и приласкал Наину Генриховну взором.
– Уж лучше ты меня поцелуй, Наинчик, – попросил он.
Наина Генриховна подошла, чтобы приложиться к его щёчке, но Димитрий Димитриевич заледенел и замер. «Руку? – удивлённо подумала Наина Генриховна. – Надо же, как он взлетел».
Но Димитрий Димитриевич взметнул на стол ногу в перламутровой туфле.
– Помоги мне, Наинчик, – сказал он томно.
Наина Генриховна послушно сняла драгоценную туфлю и обомлела, увидав бархатистое копытце.
– Настоящее? – не удержавшись, спросила она.
– Не твоё дело, – шутливо сказал Димитрий Димитриевич.
«Ненастоящее», – с облегчением подумала Наина Генриховна и, поцеловав синтетическую шёрстку, сказала:
– Ваша ничтожная рабыня.
– Теперь надень, – сказал Димитрий Димитриевич, и Наина Генриховна надела туфлю.
– Садись, – приказал он, указывая на её собственное кресло.
Сам он сел на стул, на котором только что был Литвинов. Литвинов при этом отодвинулся ещё дальше к стеночке.
– Ты должна вернуть Демидина вместе с сердцем, – сказал Димитрий Димитриевич.
– Я? – удивилась Наина Генриховна. – Но что я отсюда могу?
Димитрий Димитриевич соединил пальцы многозначительным треугольником и прицелился его вершиной в Наину Генриховну.
– А ты подумай, – сказал он.
– Где он сейчас? – спросила Наина Генриховна.
– В Нью-Йорке, на крыше жилого дома.
– Кто его украл?
– Демон-отморозок, из древних, зовут его Бафомёт. Авторитетов не признаёт, взяток не берёт, никого не боится.
– Никого? – поразилась Наина Генриховна.
– Вообще никого! – как-то восхищённо сказал Димитрий Димитриевич.
– Но почему я, а не Росси? – спросила Наина Генриховна.
Тут Димитрий Димитриевич оглянулся и впервые заметил Литвинова.
– Погуляешь? – спросил он его.
Литвинов пулькой вылетел из кабинета.
Димитрий Димитриевич наклонился к Наине Генриховне.
– Росси – отработанный материал, – доверительно сказал он. – Ты даже не представляешь себе, как мы на него сердимся.
– Но что он мог сделать против демона? – сказала Наина Генриховна, отмечая про себя это «мы». – Ему было приказано перевезти Демидина на вертолёте, он и перевозил.
– В том-то и дело! Если не он виноват, то кто?
Наина Генриховна выругала себя за наивность.
– Мы полагаем, что вытаскивать Демидина теперь нужно тебе. Можно вместе с Росси, – сказал Димитрий Димитриевич. – Демидин сейчас в Нью-Йорке, улица Вашингтон-сквер, 2.
– Но какие у меня шансы? – возмутилась Наина Генриховна. – Нью-Йорк, какая-то улица Вашингтон-сквер. Демидин, которого охраняет демон… Из древних!
– Во-первых, этот демон ослаб, оголодал, ему там плохо, а в Уре его круглосуточно ждут. Его зажали на этой крыше – что ему теперь делать, летать над городом и притворяться воробышком? Если вернётся – ему конец. Останется – сдохнет, там жрать почти нечего.
– Кроме Демидина, – сказала Наина Генриховна.
– Кроме Демидина, – согласился Димитрий Димитриевич. – Хотя мясом, как ты понимаешь, ему не прокормиться. В Уре-то он бы Демидина поглотил, а на Земле простое убийство его не насытит… Так что куда ему деваться? Поэтому похлопочи, Наинчик, похлопочи. С часовенкой-то у тебя, видишь, как оригинально получилось – умеешь, значит, нестандартно мыслить.
Итак – демона отогнать или убить. Демидина доставить вместе с сердцем. Сделаешь – похвалят, не сделаешь – припомнят тебе эту часовенку.
Наина Генриховна подумала.
– Вопрос можно? – спросила она.
Димитрий Димитриевич даже захлебнулся от возмущения.
– Ну конечно можно! – вскричал он.
Но глаза у него были колючие. Наина Генриховна всё равно решила рискнуть.
– Ты давно мутировал? – спросила она и, увидев, что Димитрий Димитриевич злится, поторопилась объяснить: – У меня один пошёл на мутацию, я поэтому интересуюсь.
Димитрий Димитриевич немного расслабился.
– Азиат? Я о нём слышал, – сказал он.
– Он. Хотя он больше выглядит как азиат… Сколько времени это продолжается?
– Недели. Месяцы. У кого как, – сказал Димитрий Димитриевич.
Наина Генриховна вздохнула.
– Тут ещё Демидин, – сказала она. – Почему все так вокруг него крутятся?
Димитрий Димитриевич снисходительно улыбнулся.
– Представь себе, что есть некто, на кого ты хочешь напасть, но не можешь. Допустим, он очень силён. Или живёт в крепости.
– Представила.
– Тогда ты берёшь в заложники того, кто ему дорог, допустим его ребёнка.
– Кто этот ребёнок – Демидин?
– Ага.
– А кто – этот сильный, на кого нужно напасть?
Димитрий Димитриевич загадочно на неё посмотрел.
– В другой раз об этом поговорим, – сказал он, помолчав. – А пока запомни, что на Земле созревают события, которых мы давно ждали. И что тогда будет с вами?
– Что? – переспросила Нина Генриховна и вдруг поняла.
– Правильно. Когда Земля станет Уром, ваша курортная жизнь закончится.
Наина Генриховна кусала губы.
– Доставай корм или становись кормом, – сказал Димитрий Димитриевич. – Между прочим, твой Многожён вовремя пристроился.
Многожён Шавкатович и Скуратов
В сумерках, стараясь не попадаться никому на глаза, Альберт Викторович Скуратов крался в сторону свинарника. Издевательства над ним прекратились и бояться вроде было нечего, но привычка к осторожности у него сохранилась.
Многожён Шавкатович становился всё капризнее и заносчивее. Хотя он был простым практикантом и теоретически любой офицер имел право дать ему сапогом под зад, после того, что случилось, его стали далеко обходить стороной. Наина Генриховна держалась с ним предупредительно, хотя и морщила нос, и Литвинов, щурясь на него сквозь мокрый от одеколона платок, тоже строил приветливую рожу.
Но один лишь Скуратов общался с Многожёном Шавкатовичем добровольно. Альберт Викторович из кожи вон лез, чтобы стать ему необходимым и так приучить Многожёна к себе, чтобы остаться с ним и тогда, когда он пойдёт в гору. А пока он таскал для него из кухни кашу, супы и мясо.
Многожён Шавкатович лежал на тёплой крыше, обозревая окрестности, и заметил Скуратова издалека. Когда тот подошёл ближе, Многожён Шавкатович принялся стонать. Ему хотелось, чтобы Скуратов чувствовал себя виноватым. Скуратов, понимая это, делал сочувственное лицо. Он поднялся по приставной лестнице на крышу и со смиренным видом положил перед Многожёном банку с водой и миску с костями.
Многожён Шавкатович устроил себе нечто вроде гнезда из пёстрых одеял, в котором он расположился. Его часто тошнило, и его кожа стала похожа на мокрую газетную бумагу. Тело у него всё больше распухало и покрывалось волдырями. Вдобавок его мучила жажда. При этом у него обострился слух и иногда случались проблески новой интуиции, нечто вроде неясных предвидений близкого будущего или образов чужих мыслей. Временами его сознание проваливалось в глухую черноту, из которой он возвращался с обрывками новых знаний и усилившейся подозрительностью к окружающим.
Его любовь к себе обострилась, преобразовавшись в сложное чувство, доходящее до пылкого благоговения. Он и жалел себя, и сердился на себя за то, как много внимания и нежности он недодал себе в прошлом.
В то же время в нём росла неприязнь ко всему, что ему не служило. Несмотря на силу, с которой он теперь презирал окружающих, его ранило, когда он видел, что он кому-то отвратителен. Он дерзил Наине Генриховне и Скуратову и как-то подманил и избил солдата, который не смел сопротивляться и только кряхтел, чем ещё больше злил Многожёна Шавкатовича. Солдат кряхтел от того, что было больно ему, в то время, когда сам Многожён Шавкатович страдал от невнимания окружающих.
Однажды, чтобы доставить себе удовольствие, Многожён Шавкатович прокрался к поцелуйному болоту, но, когда он вступил в него, даже лярвы бросились от него врассыпную. Несколько лярв издохло и всплыло на поверхность, и Многожён, веря в могучие способности своего желудка, решился попробовать их на вкус. Он притащил их в своё гнездо и припрятал, чтобы в нужный момент произвести впечатление на Скуратова.
– Как вы себя чувствуете, Многожён Шавкатович? – спросил Скуратов.
Многожён не ответил. Он морщил лоб и хмуро смотрел вдаль, делая вид, что погружён в глубокие размышления. Скуратов, понимая свою роль, осторожно приблизился к нему по громыхающим кровельным листам.
– Скоро дождик будет, Многожён Шавкатович, – сказал он. – Не промокнуть бы вам.
На гарнизон наползала туча. Многожён скосил распухшие глаза, делая вид, что только что заметил Скуратова.
– А, это ты, – сказал он.
– Я, Многожён Шавкатович, – кротко ответил Скуратов.
Многожён шумно напился из банки и принялся поедать принесённое Скуратовым. Закончив, он вытер рот и вытащил из-под своих одеял несколько крошечных трупиков.
– Что это? – в ужасе вздохнул Скуратов, глядя на издохших лярв.
Лярвы походили на мёртвых клоунов с бледными грустными личиками.
Многожён, не отвечая, сжевал пару на глазах у потрясённого Скуратова и швырнул ему одну.
– Ешь. Кисленькие, – сказал он.
– Не могу я их есть, Многожён Шавкатович, – испуганно замотал головой Скуратов. – Где уж нам. Не можем мы.
– Что, кишки тонкие? – хохотнул Многожён Шавкатович, гордо гладя себя по животу.
Пошёл дождь. Мутные капли затекали Скуратову за шиворот, падали на бараки, плац, хозяйственные помещения, текли по крыше свинарника. Но вокруг Многожёна всё было сухо, словно законы природы не решались его беспокоить, и он сидел надменный и невозмутимый, как богдыхан.
«Не зря я на него поставил», – восхищённо подумал Скуратов.
Многожён Шавкатович ткнул толстым указательным пальцем в сторону главного корпуса.
– Скажи ей, – загромыхал он Скуратову, – пускай утром придёт. Поговорить надо.
И гордая Наина Генриховна пришла наутро к свинарнику, чтобы встретиться с мутирующим Многожёном. Её собственное произведение, столько десятилетий лебезившее перед ней, теперь готовилось к новому этапу карьеры. Многожён насмешливо рассматривал Наину Генриховну. Он ещё распух и излучал силу, которую было нельзя не чувствовать.
– Вы хотели со мной поговорить? – спросила Наина Генриховна.
– Пускай мне еду сюда носят, – сказал Многожён Шавкатович. – Мне мясо надо. Я не баба, чтобы кашу жрать.
Наина Генриховна кивнула.
– Когда вы нас покинете? – спросила она.
– Поняла уже! – захохотал Многожён Шавкатович.
Глаза его начали стекленеть, и он забормотал:
– Разве ж бабу обманешь. Как обманешь бабу.
Он впал в какое-то странное состояние. Глаза закатились, а на щеках выступил пурпурно-фиолетовый румянец.
– Бабу-бу-бу. Убы-быба-ба. Боб-боб-бо.
Наина Генриховна подождала ещё немножко, а потом повернулась и стала медленно уходить, то и дело оглядываясь и бросая на Многожёна досадливые взгляды.