Многожён перед вылетом
Многожён пожирал людей почти ежедневно. Дисциплина в гарнизоне падала, и, если бы не обычное для Ура чувство безысходности, давно бы начался бунт. Группа солдат намеревалась убежать в степь с оружием, чтобы какое-то время продержаться там, охотясь на мелких животных. Многие думали, что лучше умереть от голода или даже стать жертвой демонов, чем оказаться в брюхе у Многожёна Шавкатовича.
По гарнизону ходили страшные слухи о том, что именно происходит в этом брюхе. Будто бы люди оказывались в вечно сужающейся норе, которая начиналась у Многожёна Шавкатовича в животе и продолжалась в таких глубинах, о которых лучше не думать.
Димитрий Димитриевич разработал целую процедуру принесения жертв. Обречённый – солдат, офицер или подсобный рабочий – являлся на плац заранее и томился, часами ожидая своей очереди.
Смысл этого ожидания состоял в том, что вечно голодному Многожёну Шавкатовичу приходилось сначала принюхиваться к страхам своей жертвы, а только потом её поедать. Тактика Димитрия Димитриевича сработала: стоящие в очереди обречённые и находящийся поблизости барак с перепуганными солдатами постепенно пробудили у Многожёна Шавкатовича вкус к психическим излучениям и он вскоре почуял аппетитные ручейки душевных энергий, пробивающиеся к нему с Земли, где о нём узнавало всё больше людей.
Художник, знакомый Воянинова, изобразил грядущую Евразийскую империю в виде бесконечной площади, застроенной множеством похожих на кремлёвские башен шоколадно-золотистых тонов. Над башнями горели багровые звёзды и летали звездолёты, а поверх всего парил циклопический Многожён Шавкатович в белом френче генералиссимуса.
Сектанты-историки из Пединститута считали Многожёна перерождением Ивана Грозного и сочиняли о нём баллады.
Пенсионерам рассказывали историю о том, как героического большевика Многожёна расстреляли белогвардейцы, но он был воскрешён секретными учёными по личному приказу товарища Сталина.
В Иране Многожёна Шавкатовича считали выдающимся террористом, наводящим ужас на американских империалистов и израильских сионистов.
В Израиле у Многожёна Шавкатовича тоже нашлись поклонники, объявившие его великим раввином и толкователем Гемары. Для издания о нём книги они даже взяли приличную ссуду в банке. Часть ссуды позднее была вложена в производство ромашкового чая, причём на упаковках предполагалось изобразить летящего Многожёна Шавкатовича. Книгу позже так и не издали, а вот производство чая расцвело, правда, вместо изображения Многожёна Шавкатовича на чайных упаковках оказались банальные ромашки.
От чрезвычайного разнообразия излучений, которые впитывал в себя Многожён Шавкатович, он находился в несколько обалдевшем состоянии. Несмотря на это, а может быть, и благодаря этому в его лице появилось что-то неопределённо-начальственное, львиное, напоминающее ассирийские барельефы. Многожён Шавкатович даже пробовал рычать как лев – вначале стесняясь, по ночам, но вскоре всё громче и всё увереннее, в любое время суток. Теперь мелочные и неприятные стороны его характера начинали выглядеть по-иному: его тупость и эгоизм могли показаться величественными, а примитивная хитрость могла сойти за некую дальновидность.
Димитрий Димитриевич, наблюдая за успехами своего подопечного, ещё больше распоясался. Его обуревали новые идеи, сильно беспокоившие Наину Генриховну. Она-то надеялась, что Многожён Шавкатович вскоре покинет гарнизон и жизнь вернётся в обычное русло, но Димитрий Димитриевич не уставал ей повторять, что прежнее не вернётся.
– Урские гарнизоны слишком разленились, – говорил он Наине Генриховне. – Предложена принципиально новая концепция работы с людьми.
«Ты её, конечно, и предложил», – подумала Наина Генриховна.
– Гарнизоны начнут воевать друг с другом! Заключения тайных союзов, предательства, кровавые стычки! – сказал он. – Нападения, окружения, шантаж, взятие пленных! Всех это очень взбодрит.
– Но ведь это приведёт к разбазариванию ресурсов… – слабо возразила Наина Генриховна.
Глаза Димитрия Димитриевича злорадно блеснули.
– Ты прекрасно понимаешь, что, как только это понадобится, мы наберём новых людей на котлованах.
– Это всё ты придумал? – не выдержала Наина Генриховна. – В гарнизонах жизнь, конечно, лучше, чем на котлованах, но лёгкой её не назовёшь. Для чего делать её ещё тяжелее?
Димитрий Димитриевич высокомерно улыбнулся.
– Пока Советский Союз и Америка враждовали, гарнизоны жили в мире друг с другом. Пока Россия будет жить в мире с Западом, гарнизоны будут друг с другом враждовать. Положение в Уре должно выражать суть тех изменений, которые мы хотим впоследствии увидеть на Земле. Это вроде раскачивания качелей.
Наина Генриховна молчала.
– Нужно помнить, что наша цель не страны, – разглагольствовал он, – а каждый человек, причем не только на Земле, но и здесь, в Уре. А человек слаб. Он успокаивается на достигнутом, отгораживает внутри себя некий участок и начинает в нём благодушничать. Начальник концлагеря приходит домой и выращивает цветочки. Мы все это делаем.
Димитрий Димитриевич продолжил, заметно волнуясь:
– Тут-то мы и попадаем в ловушку! На работе я сволочь и мерзавец, но внутри меня есть особая территория, о которой никто не знает. Но ведь за нами всегда наблюдают! Думаешь, дело в том, что какой-нибудь сержант сидит в Ыгре за приборами и смотрит на нас? Ты-то должна понимать, что есть нечто видящее нас насквозь. Оно посильнее любого сержанта и может запросто стереть нас с тобой в порошок. В любую секунду может просто дунуть и сдуть нас, как пыль! Понимаешь?
Теперь в его голосе сквозили истерические нотки.
– Да, – сказала Наина Генриховна сдавленным голосом.
– Вот это и есть то единственное, о чём нам нужно беспокоиться. Единственное!
Димитрий Димитриевич прижал к груди сцепленные ладони.
– Я для себя давно решил – никаких привязанностей! Ни-ка-ких! То есть они, конечно, будут появляться, но я их буду уничтожать. Причём сам! В этом моя сила по сравнению с остальными. Ты должна быть мне благодарна за то, что я тебе об этом рассказываю.
– Я благодарна, – сказала Наина Генриховна.
– Рассказываю потому, что тебе симпатизирую, но учти, раз я тебе симпатизирую, я тебя обязательно предам.
– Я понимаю.
– Не думай, что мне это легко. В изничтожении в себе всего человеческого есть особое подвижничество. Но в этом моя надежда. Свобода существует только в свободном, то есть в совершенно добровольном, падении.
Димитрий Димитриевич вытер пот со лба, прежде чем продолжить:
– Ты знаешь, это похоже на невесомость. У меня есть теория о том, что, поскольку мироздание огромно, а мы микроскопичны, моё падение продолжится вечно и я никогда не упаду на дно и не разобьюсь. Выходит, если я падаю добровольно, то обеспечиваю себе безопасность. И чем быстрее я обрушиваюсь вниз, тем больше вознаграждают меня силой и властью. Не за мои прошлые или настоящие заслуги, на которые нашим хозяевам уже наплевать, а всегда только за моё будущее падение… За будущее падение они наделяют нас огромной властью! Иногда я чувствую в себе такую мощь, что могу перебить всех, кто находится сейчас в гарнизоне, включая демонов, которые охраняют Многожёна. В такие моменты я могу перемещаться между мирами, причём сам, без лифтов и всяких устройств! Веришь?
– Верю.
Она нервно улыбнулась, преодолевая страх. Димитрий Димитриевич выпятил грудь.
– В такие минуты мне позволено всё! – заорал он.
Его глаза сделались круглыми и безумными, и он затрясся было в экстазе, но взял себя в руки.
– Но поговорим о тебе, – сказал он, стараясь отдышаться и обмахиваясь панамкой. – Никто не отрицает твоих заслуг. Стаж, агентурная сеть, нестандартное мышление… Одних кагэбэшников у тебя полтора десятка?
Она кивнула.
– Демидин и его сердце – твои очевидные достижения, – он погрозил ей пальцем. – Но кто ты сама, Наинчик? Ты окружила себя целой оградой из своих успехов, но мы же знаем, что за ней ты не так уж и изменилась. За этой оградой мы найдём ту же женщину, которую мы когда-то завербовали.
«Там мы найдём девочку и её погибшую семью», – подумала Наина Генриховна. Эх, зря она выслушивала фантазии Леля…
– Ты заботишься о чепухе, – продолжал Димитрий Димитриевич. – О гарнизоне, о солдатах, которых всё равно истребят. Полковника своего ничтожного покрываешь и обнаруживаешь этим свою незрелость. Но тебе придётся делать выбор, Наинчик. Подумай о Многожёне. Вот с кого тебе следует брать пример.
Выбор, о котором предупреждал Димитрий Димитриевич, ей пришлось делать уже через несколько дней, когда Литвинов получил распоряжение приготовиться к прибытию на плац. Приказ был подписан самим Димитрием Димитриевичем.
Пока Наина Генриховна перечитывала свою копию, к ней пришёл Литвинов. Не дожидаясь приглашения, он рухнул в кресло и принялся тереть лоб.
– Я переговорю с Димитрием Димитриевичем, – сказала Наина Генриховна, но они оба понимали, что это бесполезно.
– Через сорок восемь часов, – дрожащим голосом сказал Литвинов. – Столько лет на мне гарнизон держался. Плац перекрасили… С демонами рабочие отношения…
«Если бы меня не сделали начальницей, его бы не тронули», – подумала Наина Генриховна.
Она посомневалась и всё-таки пошла к Димитрию Димитриевичу. Тот сразу стал холоден и неприступен.
– Подумай, прежде чем меня о чём-то просить, – сказал он, не дав ей раскрыть рта. – То, что твоя просьба никому не поможет, я тебе заранее обещаю. Но если ты уйдёшь молча, я, возможно, забуду о твоём визите.
Она повернулась, чтобы уйти.
– Стоять! – заорал вдруг он, и его глаза стали колючими и безумными. – Я забуду о твоём визите, если ты встанешь на четвереньки и стукнешься головой об пол.
Она наклонила голову, так, чтобы он не видел её взгляда, встала на четвереньки, ударила лбом об пол, поднялась и молча вышла. Она шла, сама не зная куда, пока не обнаружила, что находится в лаборатории.
«Это всё Лель, – думала она, настраивая приборы, – со своими дурацкими сказками».