Платок
Старший лейтенант Коньков много раз обещал себе навестить маму отца Леонида, но его постоянно отвлекали дела. Когда он совсем было собрался к ней ехать, его отправили в командировку на Камчатку, в закрытый город Петропавловск-50. Там создавался кружок кришнаитов, и Конькову предстояло объяснять в местном КГБ, как правильно руководить религиозными группами.
Находящийся на побережье Тихого океана Петропавловск-50 был настолько секретным местом, что отсутствовал на географических картах. Особого смысла в этом не было, поскольку американские спутники наблюдали и за Петропавловском-50, и за Тырьинской бухтой, в которой стояли военные корабли и подводные лодки.
Местное начальство видело в Конькове важного столичного гостя и постаралось его хорошо принять. Его поселили в квартире, хозяин которой находился в плавании. Сквозь приоткрытое окно доносился шум волн и слышались далёкие голоса – население ловило идущих на нерест лососей. Рыбы было так много, что её выбрасывали, оставляя только икру, которую пересыпали солью и вываливали в банки и пластиковые пакеты.
Когда Коньков гулял вдоль берега, он заметил стоящую на причале подводную лодку. Тёмная, с горестными ржавыми подпалинами, о которые хлюпали волны, лодка напоминала подпорченный баклажан. Вокруг неё расплывались радужные пятна.
Конькову показалось странным, что в советском подводном флоте может существовать такая посудина. Но вскоре ему рассказали о том, что на другой стороне бухты базируется целая эскадра мощных и современных подводных лодок.
Камчатка удивила его могучей свежестью. Деревья, кустарники, мох – всё здесь было крупнее и ярче, чем в Подмосковье.
Застроенные одинаковыми домами улицы городка были почти пусты. Ему встретилось только несколько человек – ясноглазых, с приятными открытыми лицами. Улицы упирались в холмы и бушующие травы.
Неожиданно рядом оказывались покрытые буйной зеленью горы. По небу неслись лохматые облака, между которыми сверкало ослепительное солнце. В окружённой холмами ложбинке Коньков наткнулся на крошечный, метра четыре в обхвате, совершенно прозрачный пруд.
В едва заметной поверхности воды отражались облака, ветки деревьев и удивлённое лицо самого Конькова. Поверхность и дно пруда чуть заметно колебались. Солнечные зайчики золотили тёмные пальцы водорослей, между которыми двигались насекомые с прозрачными кварцевыми крылышками.
Городские постройки и стайка кораблей на горизонте казались совсем крошечными на фоне могучего океана и величественных гор. Камчатка обходилась без людей миллиарды лет и всё ещё жила отдельной от них жизнью. Если бы люди ушли, природа заняла бы прежнее место – дома обветшали бы и обвалились от ветров, дождей и подземных толчков, а травы фонтанами прорвались бы сквозь кору дорог и причалов.
И всё же Камчатка не была сильнее людей – военный флот был оснащён ядерными ракетами. Нескольких нажатий кнопок хватило бы для того, чтобы превратить всё вокруг в потерявшую от боли память и раскалённую, как поверхность звезды, пустыню.
Конечно, никто из камчатских моряков не собирался стрелять по местам, где жили их семьи, но на другой стороне пролива, у берегов Аляски, базировались почти такие же подводные лодки и корабли американского военного флота.
Приближающийся развал Советского Союза добирался до Петропавловска-50 медленно и проявлялся пока в том, что по городку бродили странные слухи.
– Вот вам история с местным колоритом, – рассказывал Конькову капитан местного КГБ. – Корякский шаман беседовал с вороном Кукийняку, и ворон сказал ему, что в Нижнем мире для СССР уже сшили погребальную одежду. Мы этого шамана отправили куда следует, но слухи всё равно остались.
Ворон Кукийняку был известным персонажем мифов коряков, ительменов, инуитов и других народов, живущих по обе стороны Берингова пролива, хотя с американской стороны его звали по-иному. Истории об этом вороне начали рассказывать очень давно, ещё до того, как переход с Камчатки в Америку опустился на морское дно.
Камлание местного шамана, о котором рассказывал Конькову капитан, на самом деле происходило так.
Шаман пожелал узнать, долго ли ещё просуществует Советский Союз. Ворон Кукийняку ответил ему сразу, поскольку только что выяснял этот вопрос по просьбе самого духа Советского Союза.
Этот дух (1917 года рождения, рыжий, очень сильный – даже сухие таёжные комары, пьющие его кровь, умирают) неожиданно заболел от тоски и одиночества. На Небо его никогда не пускали, но в последние годы даже Ад отказался с ним разговаривать.
Дух Советского Союза принёс в жертву Аду оленеводческий колхоз, но облегчения не получил. Отчаявшись, он обратился к ворону Кукийняку, подарил ему моржа и просил его о помощи.
Ворон отправился в путь. У ворот Верхнего мира ему, естественно, не открыли, а у ворот Нижнего мира его ожидал серый человек, назвавший себя посланником. Подземный человек взял половину моржа и сказал ворону, что дух Советского Союза обязательно умрёт:
– Этот глупый дух Советского Союза только мужчин хорошо портил. Теперь хотим другого, чтобы портил женщин и детей.
– Придумают же такое! Ворон! – удивился Коньков.
Капитан засмеялся.
– Здесь и не такое рассказывают. Рабочий с судоремонтного говорил, что в Сибири есть огромные курганы. Будто бы эти курганы на самом деле скотомогильники, где во времена Сталина разводили сибирскую язву. Река подмыла землю рядом с курганами, так что язву в любой момент может разнести по течению. Говорят, жители слышат стоны из этих скотомогильников.
– Жуть, прямо дух захватывает. Ещё что-нибудь расскажите, – попросил капитана Коньков.
– Вот ещё один случай, – охотно продолжил капитан. – Наш петропавловский, мичман один, вышел в отставку и объявил себя волхвом. Рассказывает, что была раньше в русском языке магическая буква «Хыть». Похожа на обычную «Ха», но там ставилась такая секретная точка, которая этой букве давала особую силу.
Будто бы только товарищ Сталин знал, где эту точку ставить. Он писал карандашиком на подводной лодке: «Хыть пробьёшь», и, действительно, никакая торпеда эту лодку не пробивала…
– Он у вас пьющий? Мичман этот, – поинтересовался Коньков.
– В том-то и дело, что бросил!
Дни пролетели быстро, и Коньков вновь оказался в аэропорту Петропавловска-Камчатского. Из-за плохой погоды рейс задержали, и ему предстояло маяться часов десять.
Народу в аэропорту было немного.
Он побродил по залу и зашёл в ресторанчик, где выпил две рюмки тёплой апельсиновой водки.
Несколько мужчин, по виду туристов-рыболовов, разговаривали неподалёку.
– Да знаю я этих балерин! Только замахнулся, а они уже визжат как резаные…
– Черчилль сказал…
– Моя в театре работает…
Коньков задремал, и ему приснилось собрание на работе. Генерал Лаков говорил:
– Кое-то распустил слухи о том, что у меня имеется чувство юмора.
Присутствующие начали улыбаться.
– Я говорю совершенно серьёзно! – начал сердиться Лаков.
После этого Конькову снился тёмный берег неизвестной реки, ночь, размытый дождями холм, из-под которого выкапывались наружу скелеты погибших от сибирской язвы животных. Животные мычали от голода и ели землю, которая из них вываливалась.
Потом всё разом исчезло, словно весь этот бред стёрла невидимая рука, и перед глазами Конькова оказалась очень тихая комната, в которой сидела мама отца Леонида.
– Купи платок, касатик.
Коньков открыл глаза. Перед ним стояла женщина и протягивала ему цветастый платок.
– Сколько?
Не дожидаясь ответа, он потянулся за бумажником.
– Сорок, – сказала женщина. – Сама вышивала. Девушке своей покупаешь?
– Маме, – сказал Коньков. – То есть не моей, а одного моего друга.
– Хорошее дело, – похвалила его женщина.
Платок был очень красив: алые, с золотым и серебряным тиснением розы, вышитые по чёрному полю.
– Погадать тебе, касатик? – участливо спросила женщина.
– Нет, спасибо, – сказал Коньков.
– Не бойся, я тебе бесплатно погадаю, – сказала женщина, по-хозяйски беря его за руку. – Хочешь знать, увидишь ты её или нет?
– Я и так знаю, что не увижу, – вздохнул Коньков.
– Ничего ты не знаешь.
Она с минуту разглядывала его ладонь, а потом посмотрела ему в глаза.
– Ты хочешь её увидеть?
– Она уехала и не вернётся, – твёрдо ответил Коньков.
– Значит, и не увидишь, – сказала женщина, взглянув на него как будто с жалостью.
Остров
Ангел широко улыбнулся, и его улыбка растянулась в зверскую пасть, а затем в тоннель, втянувший в себя Леонида и Росси.
Их ошеломило чувство падения и вращения, ужасная вонь, а потом они рухнули на что-то скользкое. Было темно, и прошла, наверное, целая минута, прежде чем они разглядели зеленоватый свет, исходящий от почвы и густого, похожего на мокрую бумагу тумана.
Рядом плескались невидимые волны реки или, может быть, моря.
– Где мы? – спросил Леонид.
– На острове, – сказал ангел, материализуясь у них за спинами.
Его покрывала двигались теперь механически, как крылья насекомого.
– А где Олли? – спросил Росси.
– Нужно идти вглубь острова, – ответил ангел.
Они шли, пока не увидели человека, сидящего на большом камне, очертания которого напоминали трон. Человек спал, улыбаясь и о чём-то мечтая во сне. Он был бы красив, если бы не чёрно-красный след от человеческой пятерни, переливающийся на его щеке, как раскалённый уголь.
Над головой спящего мерцала призрачная картина – городская улица, машины и люди.
– Это Олли? – шёпотом спросил Леонид.
– Да, – сказал ангел.
– Что у него на щеке? – спросил Росси.
Ангел тонко улыбнулся.
– Пощёчина. А вот и тот, кто её отвесил.
Что-то хрюкнуло, и им под ноги бросился лохматый сердитый комок.
Уродливый гном принимал воинственные позы, рычал и размахивал палкой, изо всех сил стараясь ткнуть им в глаза.
Они отступили, скорее от неожиданности, чем от страха. Гном хотел было снова броситься в атаку, но вдруг резко изменил направление.
– Out! Get out! – в ужасе заорал он.
Держа свою палку как шпагу, он пробежал мимо них.
К каменному трону подползали чёрные, маслянистые на вид черви. Они пахли обречённостью и, казалось, выделяли болезни, как слизь.
Гном вскрикивал от страха и отвращения, но лупасил червей палкой, разбивая их на жирные, разлетающиеся по сторонам брызги.
– Стоять! – повелительно закричал Леонид.
Черви и гном замерли так, словно время для них остановилось.
– Какие у вас способности! – похвалил Леонида ангел. – Редчайший талант.
– Теперь мы можем их спасти? – спросил Росси.
– Мы-то с вами не сможем, а вот он, – ангел с уважением посмотрел на Леонида, – он точно сможет.
Леонид расправил плечи и звучно воскликнул:
– Освобождаю! Спасаю!
Ничего не произошло.
– Нет-нет, так не пойдёт, – покачал головой ангел. – Способности способностями, а в такие приказы нужно вкладывать больше, чем просто звук. Вы должны быть готовы ради них пожертвовать собой.
– Это может быть трудно, ведь мы их даже не знаем, – заметил Росси.
Ангел кивнул.
– Резонно, – сказал он, задумчиво разглядывая гнома. – Я, пожалуй, покажу вам то, что творится в его голове. Вызову у него несколько избранных… воспоминаний.
Завистник
Где именно в человеке хранится возможность жить, думать и тосковать?
Помню, как моё тело забрасывали землёй. Если уж я, так себя ненавидящий, не умер, то смерти, наверное, вообще нет.
…
Я принуждён любоваться на Олли, знать о нём всё, видеть, как он здесь, на этом треклятом острове, доживает свою земную жизнь, вспоминает её и творит из воспоминаний какую-то новую реальность. Он досматривает своё кино, а я брожу вокруг него и завидую.
…
Олли – спящий царь этого ужасного острова. Я гляжу на него, сидящего в забытьи на единственном здесь чистом и сухом камне. Этот камень похож на кресло, на трон! Я уже сбрасывал Олли на землю, но тогда камень, где он только что был, превращается в слизь и исчезает, его новое место становится сухим и чистым, и вскоре под ним вновь оказывается трон.
…
Олли имеет нормальное человеческое тело, не то, что я – отвратительный урод, грязный, мокрый, кривой, как гриб, с чахлыми конечностями и висящим животом, который к тому же подсвечивает себя изнутри. Моя кожа покрыта шишками, мои кости изогнуты… Лица своего я не могу разглядеть – здешняя вода ничего не отражает. Уверен, в моём лице нет ничего, кроме уродства. Я наг, не считая грязных туберкулёзных лохмотьев, которые каким-то образом возникают из испарений и прилипают к моему телу, а Олли мало того, что закутан в благородную простыню, его тело ещё и светится здоровым, золотистым светом.
…
Вот во что я превратился! Я был красив, известен, богат, образован, талантлив. Известен прежде всего благодаря деньгам. Деньги были моим воздухом, они делали мою жизнь лёгкой и придавали ей смысл.
Меня всегда поражала неутомимость, с которой они организовывали людей вокруг себя. Они вели себя так, что могло показаться, что они живые и имеют свои привычки и характер. Иногда я понимал их настолько, что мог бы с ними беседовать. Кажется, они отвечали мне уважением. Я стал членом правления нескольких фондов и удвоил, утроил, удесятерил то, что получил в наследство от родителей.
По ночам мне снились миллионы золотых жуков, кишащих под моими босыми ногами. Я давил этих жуков, как виноград, я шёл и скользил по ним, опьянённый их запахом…
…
Олли – единственный здесь источник настоящего света. Именно этому свету я больше всего завидую. Однажды, чтобы себя помучить, я решился разглядеть своё отражение и пошёл к берегу. Ближе к воде почва становилась совсем вязкой. Я стоял по колено в грязи, и мои ноги окатывали волны. Вода ничего не отражала, и я так и не смог увидеть своё лицо. Но когда я там стоял, я впервые услышал скрипение вёсел. Кто-то плыл к острову в тумане. Отчего-то этот звук привёл меня в ужас, и я побежал назад, к своему Олли. Вскоре я впервые увидел тварей, похожих на червей. Я боюсь их безмерно, почти теряю сознание от их близости. Но ещё больше я боюсь остаться один.
…
До тех пор пока Олли не нанялся ко мне на работу, я не понимал, насколько я был несчастен.
А он был счастлив каким-то первобытным счастьем. Я увеличил ему плату, и он не обрадовался. Придравшись к чему-то, я уменьшил её, но он не огорчился. Он никогда не пытался ко мне подлизываться.
Он не имел настоящего образования. Куда бы он делся, если бы я выбросил его на улицу? Пошёл бы работать таксистом? Его радость была простой и даже примитивной, как… куст, как кусок какого-нибудь мыла. Я начал за ним наблюдать, потом нанял людей, которые за ним следили. Я посмеивался над собой, думая, что слежка – не более, чем мой каприз, но вскоре она стала для меня потребностью. Я сравнивал себя с Олли и ухаживал за своей завистью как за любимым животным. Зависть заполнила пустоту, которую я слишком долго не хотел в себе замечать.
Мои фотографии публиковали лучшие журналы, мои книги о ведении бизнеса расходились десятками тысяч. Меня, а не Олли узнавали на улицах и в ресторанах! Он был никем, и всё-таки не он мне, а я ему завидовал.
Зависть давала мне иллюзию жизни. Зависть – тоже талант. Она творит чудеса, это она, я уверен, привела меня на этот проклятый остров.
…
Каждый мог подтвердить, что я – гений, а Олли был никем, так что я имел право сердиться на себя за то, что его довольная рожа меня завораживает.
Несколько раз я проводил себя через одно и то же мучение – задавал ему вопросы о его жизни, будто бы из снисходительной любезности, а на самом деле – чтобы прикормить свою зависть.
Мои шпионы донесли, что он написал пару стихотворений, и специалисты, которым я их показывал, их очень хвалили. Мне всегда говорили, что я талантлив, но я-то знал, что именно Олли был по-настоящему творческой личностью, причём он обходился без надрывов и трагизмов, к которым нас приучали учёные идиоты – преподаватели в колледже.
Нас учили, что талант непременно должен орать от тоски и рычать от гордости, и ставили в пример целые шеренги психопатов вроде Ницше.
Нас заставляли имитировать вычурное враньё и наглость, которую недоумки вроде меня доверчиво принимали за гениальность. Но такие гении скукоживались, как сухие обрезки от ногтей, перед жизнерадостной креативностью Олли.
Даже здесь, на этом поганом острове, я вижу, как творчество лезет из него как пена из огнетушителя. Этот бывший шофёр не просто вспоминает и обдумывает свою жизнь, он пересочиняет её, как будто трудится над поэмой или симфонией, а я пытаюсь понять, зачем он это делает? Что именно он делает из своей прежней жизни?
Однажды отец на сутки запер его в деревянном сарае. Олли нашёл гвоздь, которым он изрисовал стены изнутри. Там были какие-то картинки, комиксы, истории. Он хохотал, когда мне об этом рассказывал, и говорил, что прекрасно провёл время. Я слушал его очень внимательно. Где находится этот сарай? Я отправил туда своих людей, но сарай, к сожалению, не сохранился. Олли мог бы стать известным художником или поэтом. Я думаю, что его сила была в том, что он не стремился к успеху, а хотел рисовать и сочинять стихи, в то время когда имитаторы вроде меня намеревались быть великими…
…
Но однажды я понял его изъян. Я сидел у его ног в грязи, а он, как всегда, на своём троне, как вдруг его рожа стала необычайно серьёзной. Его мучила совесть! Я вгляделся в его образы. Женщина? Ах, Олли! Коварный ты соблазнитель. Вот и она. Я и раньше знал, что женщины восхищали и вдохновляли его, но мне казалось, что он всегда оставался джентльменом.
Я всмотрелся в воспоминания Олли. Её лицо заинтересовало меня. Сочетание… ума… и гм… доверчивости? Олли беседовал с ней, а я подслушивал и любовался ею. Тут я заметил тот потрясающий момент, когда она поняла, что в него влюбилась. Интерес, пугливое изумление, потом её лицо засветилось, и меня пронзило видение её души, которая, как птица, делала круг и робко, словно сдаваясь, снижалась, чтобы строить своё гнездо в избранном ею мужском сердце.
А вот и счастливчик Олли, мудрый, как змий. Клянусь, в тот момент я понял, почему он оказался здесь, посреди темноты и гнили, рядом с таким уродом, как я! Я видел её лицо и поэтому точно знал, как он на неё смотрит. Он глядел на неё так, как будто она – самое прекрасное, что есть на свете. Только дураки могут сказать, что в этом нет ничего плохого.
Но я видел неправду того, что он делал. Он врал! Он понимал, что соблазняет её, и специально переигрывал. Даже я никогда не делал ничего подобного. Я делился с женщинами славой или расплачивался с ними деньгами, но взамен брал только то, что они сами соглашались мне дать. Я никогда не осмеливался делать вид, что наши отношения носят небесный характер.
А она дрожала от радости. Бедная земная женщина, обмануть которую ничего не стоит, только покажи ей кусочек неба.
Да, он хорошо к ней относился, но ведь он знал, что даёт ей крупицу яда. Он произносил нежные слова и гладил её руку, и как расчётливо он это делал! За это подлое поглаживание он сейчас здесь. Пускай он и не знает об этом, но он здесь, со мной – в грязи, мерзости, вони, и, между прочим, не он меня, а я его защищаю от этих тварей!
…
Но теперь я думаю об этой женщине…
Мне попадались только красивые, словно завёрнутые в прозрачную фольгу – внешне самоуверенные, а внутренне ни во что не верящие, многократно обманутые и обманывающие сами – безвольные песчинки, носимые ветрами Мирового Безумия.
Ах, если бы меня полюбила такая женщина, не оказался бы я на этом вонючем острове…
…
Я тогда совершенно взбесился и бегал вокруг Олли в ярости, я плевал в него, царапал его колени, и в конце концов отвесил ему пощёчину, которая с тех пор цветёт на его щеке. Я был единственным, кто мог его осудить…