очем, чего ради, ведь есть дом, это укрытие понадежнее любого навеса. Однако же, если такой град будет продолжаться много часов, дней и недель, не рухнет ли дом? Кровля не выдержит и проломится под тяжестью битых льдышек? Нет, надо сделать стальную комнату, непробиваемое, идеальное убежище, надо хранить детей в сейфе, как драгоценности, в сверхпрочных, несокрушимых, крепких, как костяк вечности, футлярах, и соорудить такие футляры надо прямо здесь и прямо завтра — завтра же!
Она взглянула на ребятишек. Они мирно и весело играли, не обращая внимания на грозу.
Где Жакмор? Надо обсудить с ним эту счастливую мысль.
Она позвала служанку.
— Где Жакмор?
— Наверно, у себя, — ответила Пизабелла.
— Пришлите-ка его сюда!
Разбушевавшееся море грозно рокотало. Град не унимался.
Жакмор явился немедленно.
— Послушайте, — сказала Клемантина, — кажется, я нашла наконец окончательное решение.
И она поведала Жакмору, до чего додумалась.
— Таким образом, им ничего больше не будет угрожать. Но мне придется снова просить вас о помощи.
— Я как раз иду завтра в деревню, — сказал Жакмор. — Заодно зайду к кузнецу.
— Мне так не терпится поскорее все сделать. Вот когда я вздохну спокойно. Я всегда чувствовала, что когда-нибудь найду способ полностью обезопасить их.
— Возможно, вы правы, — сказал Жакмор. — Не знаю. Но это потребует от вас такую жертву! Вы не сможете отлучиться ни на минуту.
— Совсем нетрудно жертвовать собой, когда точно знаешь, что тем самым сохранишь кого любишь.
— Они будут мало двигаться.
— Не уверена, что им полезна нагрузка. Они такие хрупкие. — Клемантина вздохнула. — У меня такое чувство, что я у самой цели. Просто не верится! Я сама не своя!
— Вы сможете отдохнуть, — сказал Жакмор, — хоть в какой-то мере.
— Не знаю… Я так люблю их, что не думаю об отдыхе.
— Неужели у вас хватит терпения на такую тягостную жизнь?
— По сравнению с тем, что я вынесла, это пустяки!..
14 маюля
Через просветы в придорожной живой изгороди были видны стада коров и овец, неспешно и мирно щиплющих травку на лугах. На сухой безлюдной дороге — ни следа вчерашнего града. Светило солнце, ветер шевелил ветки кустарника, и на земле плясали зыбкие тени.
Жакмор впитывал взглядом все эти картины, которые видел в последний раз — близился час, когда он должен занять уготованное судьбой место.
И надо же было, чтобы я свернул тогда с берега в гору. Это было 28 августа. А теперь и месяцы как-то странно перепутались, в деревне время становится емким, проходит быстро, но теряются вехи.
И что, спрашивается, я усвоил? Чем со мной пожелали поделиться? Что могли мне передать?
Вчера умер Хвула, и теперь я заступлю на его место. Пустота, которой я прежде страдал, была уж слишком серьезным изъяном. Стыд — это как-никак нечто более приемлемое.
Но зачем мне понадобилось копаться, доискиваться, хотелось, видите ли, стать такими, как они, без предрассудков, как будто таким путем можно достичь именно и только этого, а не чего-нибудь совсем другого.
Ему вспомнился день пляшущих джазворонков; все шаги, которые он сделал по этой хоженой-перехоженой дороге, словно налипли тяжкими комьями на ногах, и он вдруг ощутил эту тяжесть — к чему были эти бесконечные хождения, прошло столько времени, а он все в той же исходной точке… Зачем он остался в доме на горе, почему не ушел из него на другой же день, чтобы купаться в золоте, как Хвула?
Дом. Парк. Обрыв и море. Где теперь Анжель? Куда унесли волны его скорлупку?
Он миновал золотые ворота, спустился с горы и пошел вдоль берега. Мокрые камни, сырой ветер, бахрома пены.
Никаких следов отплытия. Несколько валунов, почерневших от огня, когда Анжель спускал лодку, — и все. Он машинально посмотрел наверх — и остолбенел.
По гребню скалы неслись три детские фигурки, уменьшенные ракурсом и расстоянием. Неслись, как по ровной дороге, не обращая внимания на скатывающиеся из-под ног камни, словно забыв, что они на краю пропасти, — с ума посходили! Одно неловкое движение — и они упадут. Один неверный шаг — и вот они у его ног, окровавленные, разбившиеся насмерть.
Чуть дальше тропа таможенников, по которой бежали дети, резко обрывалась, но никто из них не собирался тормозить. Конечно же, они забыли!
Жакмор стиснул кулаки. Крикнуть — а вдруг сорвутся? Снизу он ясно видел место разрыва, незаметное детям.
Поздно. Ситроен первым ступил в пропасть. Кулаки Жакмора сжались так, что побелели костяшки, он испустил стон. Дети обернулись и увидели его. Один за другим они нырнули в пустоту, описали крутую дугу и приземлились рядом с Жакмором, весело стрекоча, как стрижи-сеголетки.
— Ты видел нас, да, дядя Жакмор? — спросил Ситроен. — Только никому не говори.
— Мы играли, как будто не умеем летать, — объяснил Ноэль.
— Так здорово, — сказал Жоэль. — Хочешь с нами?
И тут Жакмор наконец понял.
— Так это были вы в тот день, с птицами? — сказал он.
— Да, — сказал Ситроен. — Мы тебя видели. Но мы летели на скорость, поэтому не остановились. И потом, мы ведь никому не говорим, что летаем. Вот научимся как следует и сделаем маме сюрприз.
Маме сюрприз… А уж она вам какой сюрприз готовит. Но это все меняет.
Раз так — она не может. Надо, чтоб она знала… Как же их теперь запирать… Я должен что-то сделать. Должен… нельзя же допустить… у меня остался один день… я ведь еще не плыву в лодке по красной речке.
— Ну, идите, идите играйте, ребятки. А мне надо поговорить с мамой.
Они покружили над самой водой, гоняясь друг за дружкой, потом снова подлетели к Жакмору, немного проводили его и помогли перебраться через самые крутые места. Он одолел подъем единым духом и решительным шагом направился к дому.
— Ничего не понимаю, — удивилась Клемантина. — Как же так: вчера вы говорили, что это превосходная идея, а сегодня уверяете, что она никуда не годится.
— Я и сейчас считаю, что вы изобрели самое надежное укрытие для детей. Однако есть другая сторона дела, о которой вы не подумали, — сказал Жакмор.
— Какая же?
— Нужно ли им вообще укрытие?
Клемантина пожала плечами:
— Разумеется, нужно. Я целыми днями умираю от беспокойства, все думаю, как бы с ними чего не случилось.
— Употребление сослагательного наклонения, — заметил Жакмор, — чаще всего — свидетельство нашего бессилия… или наших амбиций.
— Бросьте вы свои дурацкие разглагольствования. Будьте хоть раз нормальным человеком.
— Послушайте меня, — настаивал Жакмор, — не делайте этого, очень вас прошу.
— Но почему? — допытывалась Клемантина. — Объясните почему?!
— Вы не поймете… — прошептал Жакмор.
Выдать их тайну он не посмел. Пусть хоть это им останется.
— По-моему, мне виднее, чем кому бы то ни было, что им нужно, а что нет.
— Нет. Им самим виднее.
— Ерунда, — отрезала Клемантина. — Они каждую минуту подвергаются опасности, как и любые другие дети.
— У них есть такие средства защиты, каких нет у вас.
— В конце концов, вы не любите их так, как люблю я, и не можете понять, что я чувствую.
Жакмор замялся.
— Это естественно, — сказал он наконец. — Я и не могу их так любить.
— Только мать поймет меня, — сказала Клемантина.
— Но птицы в клетках умирают.
— Ничего подобного. Отлично живут. Более того, только так им можно обеспечить все условия.
— Что ж, — сказал Жакмор. — Видно, ничего не поделаешь. — Он встал. — Мне остается только попрощаться с вами. Возможно, мы больше не увидимся.
— Когда дети пообвыкнутся, — сказала Клемантина, — я, может быть, смогу изредка наведываться в деревню. Решительно не понимаю, что вы имеете против моего плана, раз сами собираетесь практически так же запереться.
— Да, но я запираю себя, а не других.
— Я и мои дети — одно целое, — сказала Клемантина. — Ведь я так люблю их!
— У вас странные взгляды на жизнь, — заметил Жакмор.
— По-моему, это у вас странные взгляды. А у меня нормальные. Для меня жизнь — это дети.
— Не совсем так. Скорее, вы хотели бы сами заменить им всю жизнь. То есть уничтожить все вокруг.
Он вышел из комнаты. Клемантина смотрела ему вслед. «Какой у него несчастный вид, — думала она, — должно быть, ему не хватало материнской заботы».
15 маюля
Три желтые луны, по штуке на брата, смотрели в окно и строили им рожи. Мальчуганы, в ночных рубашках, забрались все втроем в постель Ситроена, откуда было лучше видно. Около кровати три ручных медведя водили хоровод и тихонько, чтобы не разбудить Клемантину, пели рачью колыбельную. Ситроен сидел посередине, между Ноэлем и Жоэлем, и напряженно думал. Он что-то прятал в сжатых ладонях.
— Я ищу слово, — сказал он братьям. — Слово, которое начинается с… — И перебил сам себя: — Ага! Нашел!
Он, не разнимая, поднес руки ко рту и что-то прошептал. А потом выложил на одеяло то, что зажимал в ладонях. Это оказался маленький кузнечик белого цвета.
Тут же подбежали и взгромоздились рядышком три медведя.
— Подвиньтесь, — сказал Жоэль, — ничего не видно.
Медведи отодвинулись к задней спинке кровати. А кузнечик поклонился и принялся выделывать акробатические номера. Дети бурно восторгались.
Однако кузнечик скоро утомился, послал зрителям воздушный поцелуй, высоко подскочил и не вернулся.
Никто этому особенно не огорчился. Ситроен, подняв палец, важно произнес:
— Я еще кое-что знаю! Если найдешь в звериной шерсти блоху, надо, чтоб она тебя куснула три раза.
— И что тогда? — спросил Ноэль.
— Тогда, — ответил Ситроен, — станешь маленьким-маленьким.
— Таким, чтоб пролезать под двери?
— Запросто. Можешь сам стать величиной с блоху.
Медведям тоже стало интересно, они подошли поближе и в один голос спросили:
— А если произнесешь волшебные слова задом-наперед, то станешь большим-большим?