Эта вымышленная жизнь оказалась для Викара реальнее той, которой он тяготился в Тао-Кай.
Теперь он мог смотреть в сияющее личико Лирейн – не искаженное грезами, оно было еще прекраснее. Вжавшись спиной в засаленную стену, он с жадностью вслушивался в музыку. Голос девушки проникал под кожу и, щекоча, взбирался к груди, заточенными стрелами вонзаясь в трепещущее сердце.
Она выступала в захудалом трактире на пустынном перекрестке: дорога пооживленней вела к лесопилке, а вторая, поросшая сорняком да полынью, – к безлюдному Куоту, – как безвольная раба в загнивающей клетке.
Старый обрюзгший трактирщик выгонял Лирейн на помост в центре зала, как только солнечный диск падал в Беспокойное море. Из ее снов Викар знал, как дорого ей могло стоить непослушание и что еще дороже обходилась покорность. Он знал, какая боль раздирает ее хрупкую душу. Но, выходя на сцену в обнимку со старой лютней, девушка умело прятала горечь и злость за улыбкой и пела до глубокой ночи, пока пальцы не краснели и не пятнали струны кровью. Ее усталый взгляд моляще скользил по лицам посетителей – охмелевшие лесорубы лишь стучали чашками, расплескивая по липким столам эль и не позволяя музыке оборваться, – и часто задерживался на юноше у дальней стены. Он единственный хранил молчание, с жалостью взирая на златовласую красавицу.
Когда трактирщик все же позволял Лирейн спуститься в зал и смочить горло вином, она бежала к незнакомцу, но его место уже пустовало, а люди, сидящие за столами, бросали на нее липкие похотливые взгляды. Спасаясь от них, девушка вновь возвращалась к хозяину, не переставая глазами выискивать загадочного юношу.
Викар хотел бы защитить ее и спрятать в крепких объятиях. Вот только его объятия несли куда большую опасность… Если Лирейн узнает о его истинной сущности, ее небесно-голубые глаза погаснут – Викару самому придется позаботиться об этом прежде, чем испуганная девушка разнесет весть о чудовище.
Поэтому он сбегал.
Путь в Тао-Кай лежал по заросшей дороге сквозь лес и Куот – заброшенную деревню, обросшую тревожными слухами и пугающими сказками. Люди боялись этой проклятой земли: лесопилка и трактир были последними сооружениями на ее границе, в которых еще теплилась жизнь, – так угольки в почерневшем пепелище еще тлеют вопреки колючей стуже.
Викар слышал, как однажды шептались люди, пугая друг друга призраками в лесу. Юноша с трудом подавил кривую безрадостную усмешку. Он знал: призраков не существовало, а в этих землях охотились чудища куда страшнее бестелесных созданий – его собратья.
Сменную одежду он прятал в одной из заброшенных хижин Куота. Здесь же на заднем дворе он омывался ледяной водой из колодца, смывая людской запах, а дальше его путь лежал по серпантинной насыпи к незаметной с земли расщелине. Этот лаз Викару тоже показала Сорэй.
Узкий проход вился сквозь гору, разветвляясь бесчисленное количество раз. Не сбиться с дороги в кромешной тьме помогала лишь тонкая линия, процарапанная в стене: стоило убрать от нее ладонь хоть на мгновение – и Викар бы сгинул в лабиринте. В конце расщелина переходила в пустой коридор, ведущий в темницы, а затем – вверх, в залы дворца.
Опустив голову так низко, что острый подбородок упирался в горло – того и гляди пропорет тонкую кожу, – он спешно миновал клетки. Многие из них, пропахшие кровью и застаревшими отходами, теперь пустовали, лишь из дальних камер изредка доносился приглушенный стон или надсадный кашель. Людей здесь осталось так же мало, как и одаренных Силой шинда в Тао-Кай.
Викар отпрянул, когда из темноты камеры выскочил патлатый мужчина в лохмотьях и с гниющей язвой на месте левого глаза. Пленник с рыком врезался в толстые стальные прутья, отозвавшиеся звоном, и хрипло засмеялся вслед напуганному шинда. Юноша прибавил шаг. Он старался не жалеть узников, раз за разом напоминая себе, что его собственная жизнь зависела от их крови – без нее Сила выжжет его тело.
Жалость для шинда была недопустимой роскошью.
Лишь раз Викар позволил себе ее испытать: однажды найдя здесь свою мать. Когда шинда резали ее руки, чтобы наполнить серебряные чаши кровью и ей же накормить близнецов, он тайком пробирался в темницу и приносил женщине еду. Мать пугливо забивалась в угол и смотрела на него с непреодолимой ненавистью, как на чудовище, явившееся, чтобы ее доесть.
Викар терпел ее обжигающие взгляды, терпел слетающие с искусанных губ проклятия, которые ранили сильнее тех, что сыпались с уст шинда, терпел плевки… Пока она не привыкла к его присутствию – или просто устала прогонять. В день, когда мать впервые ему улыбнулась, королева приказала ее убить…
Эскаэль он ничего так и не рассказал. Она ненавидела родившую ее женщину за слабость, за то, что той не хватило храбрости вспороть собственный живот, когда она понесла от своего мучителя.
Викар боялся, что, узнай сестра правду, ее ядовитая ненависть падет вуалью и на него.
Выбравшись из темницы, юноша миновал главный зал и неожиданно столкнулся с Эскаэль. Она застыла перед массивными дверьми, высеченными из цельного куска лазурного мрамора, и не сводила с них сосредоточенного взгляда.
Сколько Викар себя помнил, эти двери оставались заперты.
Проклятие, напетое ведьмами, настигло шинда под светом солнца, заострив и воспламенив лучи, что касались бесцветной кожи. Те, кто успел скрыться и сумел выжить во мраке ночи, посвятили свои жизни поискам ключа, способного отпереть смертельную ловушку, в которую шинда отныне были загнаны дневным светом. Они собирали все, что обладало Силой: зачарованные артефакты, реликвии ушедших богов, фолианты, исчерченные мертвыми рунами, и даже крали человеческих ученых. Но шли годы, а проклятие лишь набирало силу и отравляло страхом людей – они всё чаще шептались о монстрах, обитающих в ночи, и точили смертоносные клинки.
Однажды в поиске реликвий кто-то обнаружил Тао-Кай, город в недрах горы, о котором не знали ни люди, ни ведьмы; город, оставленный в Гехейне неведомым народом, ждущий новых обитателей с распахнутыми воротами. Он стал для шинда новым домом, и со временем они прекратили попытки подчинить мертвый язык и древние реликвии, заперев их за массивными дверьми.
– Наш народ стал умирать не в тот день, когда на свет появились первые Опустошенные, или первый мертвый младенец, или мы с тобой, а в тот, когда ключ повернулся в этом замке, – не оборачиваясь, произнесла Эскаэль, когда Викар подошел ближе.
Она приложила ладонь к холодному мрамору и мечтательно прикрыла глаза:
– Там хранятся тысячи книг, и в одной из них есть ключ к нашему спасению.
– Какой толк от древних книг, если никто не может их прочесть? – не задумываясь, бросил Викар и тут же прикусил язык.
Эскаэль могла.
Она недовольно поджала губы и постучала пальцами по двери.
– Когда-то нас были десятки сотен, а теперь едва наберется хоть две, большинство из которых – опустошенное отребье. Нас убивают вовсе не солнце и время, а жалкое желание сохранить чистоту крови.
– Что же ты предлагаешь? – вдруг раздался нарочито нежный девичий голосок.
Эскаэль вздрогнула, а Викар ощутил, как холодный пот выступил на его коже, – из темноты коридора, лучась притворно доброжелательной улыбкой, вынырнула Атрей.
– Предлагаешь нам разбавить кровь? Слиться с людьми, чтобы наплодить ничтожеств вроде вас? – Девочка приблизилась вплотную к Эскаэль и прошипела ей в лицо: – Уж лучше сдохнуть, чем осквернить Древнюю Кровь.
Эскаэль выдержала ее взгляд и, смотря на нее сверху вниз, – Атрей на голову отставала от сестры, – холодно ответила:
– Сменится еще одно поколение, и Тао-Кай вновь опустеет, если отец не откроет библиотеку.
– Ее двери останутся заперты! – яростно прорычала Атрей. – Ни отец, ни я их не отопрем, и ты никогда не прикоснешься к реликвиям Ольма!
Эскаэль невесело усмехнулась:
– Неужели, сестренка, ты так боишься меня, что готова уничтожить наш народ?
– Заткнись! – взвизгнула Атрей.
Эскаэль оцепенела. Ее глаза расширились от ужаса и остекленели, сделав девушку похожей на одну из жутких фарфоровых куколок Атрей. Слово младшей сестры запустило острые когти в разум Эскаэль, раздирая его, и Викар был вынужден молча наблюдать, как она вновь страдает. Он не мог помешать Атрей, не мог перечить ей. Он боялся.
– Я – не твоя сестра, а шинда – не твой народ, – прорычала Атрей, схватив Эскаэль за грудки. – И с этого дня я запрещаю тебе что-либо о них говорить. Нет! Я запрещаю тебе вообще говорить! С твоих губ не слетит ни одного слова, пока я этого не позволю!
Она раздраженно оттолкнула Эскаэль. Викар неловко поймал сестру под руку, помогая устоять на неожиданно подкосившихся ногах. Атрей оскалилась в победоносной улыбке.
– Знаешь, когда мой народ лишился цвета? – обратилась она к Эскаэль, будто не замечая присутствия Викара. – В момент смерти – когда с наступлением рассвета на ведьмовских болотах умер первый из нас. Вначале побелела кожа, затем поседели волосы, и вместе со слезами цвет вытек из наших глаз. В тот день умерли даже те, кто успел скрыться от солнца. Вот почему ты никогда не станешь частью нашего народа. Истинный шинда бесцветен и мертв, а в тебе полыхает цвет жизни. – Атрей приблизилась и указала пальцем на правый глаз Эскаэль, едва не задев зрачок острым ногтем. Ее миловидное личико исказилось от презрения, взгляд переметнулся на Викара. – Когда настанет мое время, я сотру вас обоих, как мерзкое пятно, с моей родословной. Отец проявил непростительную для короля слабость, когда пожалел вас и не утопил во младенчестве. Но я исправлю его ошибку.
Глава 3
– Зачем вы рассказали нам эту историю? – Мой голос прозвучал на удивление бесстрастно и твердо.
– С каждым днем она все больше походит на тебя, – усмехнулась Кассия, обращаясь к Эсперу.
– Ты ведь ведьма, – невозмутимо напомнил тамиру, проигнорировав ее слова, – в каждом твоем поступке есть умысел, а любое твое слово наполнено тысячами смыслов. Ты ничего не делаешь просто так: не спасаешь ненавистных твоему народу волков и не рассказываешь людским детям забытых сказок. Так для чего все это?