то мой лоб ударился в асфальт. Последняя мысль – я так и не выгулял Ангуса.
5
Очень трудно понять, что случилось со временем. Оно оказалось самой загадочной субстанцией. Я стоял на том берегу и равнодушно следил за потоком горестей, уныло проплывающих мимо. Серые куски льда, по которым скачут грязные галки. Жалкие птицы – плывут и скачут.
С образами тоже дела обстояли неважно. Надоели огни, расплывчатые пятна, радужные кольца. Стоит зажмуриться – и вот тебе, пожалуйста.
Я помнил диагноз – ожог роговицы. Один глаз совсем помутнел, бельмо. Мне пересадили донорскую роговицу, с трупа. Это там, в Абсурдистане, провинция Маразм-абад. Сгоревшая кожа вздулась волдырями, потом облезала, при этом лицо так чесалось, что хотелось разодрать его ногтями. Руки на ночь привязывали ремнями к койке.
Пришёл кто-то тихий, запахло хорошим табаком и бренди. Я вдохнул, мир приобрёл некоторую устойчивость. Отец курил трубку на ступенях крыльца, в мою спальню пробирался карамельный дымок, по потолку бродили разлапистые тени от каштана. Тонкая трещина в побелке рисовала профиль мрачного носатого старика. Много лет спустя я встретил его в лагере абров. Они сидели вокруг костра – чёрные горбатые силуэты, топорщили рыжие пальцы над огнём.
Снились странные сны: дорога на Ричмонд, штат Вирджиния. Яркий летний день. Сворачиваешь с шоссе, по узкой грунтовке доезжаешь до поля, дальше прямиком вдоль высокого кустарника. Заезжаешь в лес, тут темно, столетние буки и клёны увиты путами плюща и дикого винограда. Я откуда-то знаю название плюща – «вирджинский душитель». Дорога выложена серым камнем, она сворачивает, появляется изгородь, низкая, из тёмных булыжников. За оградой сад, мокрая кора лип, кусты, неухоженные клумбы, цветёт пёстрая мелочь, краснеют маки-переростки размером с кулак. У входа позеленевший от мха тощий каменный зверь. Не то лев, не то собака. Дубовая дверь в тёмных кованых накладках, от гвоздей ржавые потёки, похожие на кровь. За дверью гостиная, по белёному потолку толстые балки, изъеденные жуками-точильщиками. Я никогда не был в этом доме, но знаю, что если подняться по скрипучей лестнице на второй этаж (последняя ступень коварна, она чуть выше и там все спотыкаются), пройти по тёмному коридору до конца и открыть правую дверь, то на дальней стене будет картина с парусником, попавшим в шторм.
Меняли бинты. От обезболивающих я пребывал в тягучем мареве, иногда ярком, как хрустальный графин после дождя на веранде, чаще мрачном, похожем на ноябрьские сумерки. Тело казалось чужим, я не ощущал боли, пальцы санитаров трогали меня, будто сквозь шубу. Почему они бинтуют грудь и спину, ведь нужно лечить глаза?
– Ну как мы себя чувствуем? – пахнуло табаком и бренди, я разлепил веки, увидел силуэт, за ним сияние.
«Бог. Ну вот и всё», – с облегчением подумал я. Потом с некоторым разочарованием разглядел крест окна за головой демиурга. В окне на бледно-голубом небе висела сизая луна. Кратеры (или что там у них) слились в противную рожу. Раньше за луной я такого не замечал. Бог сделал знак, санитар опустил жалюзи. Я хотел возразить: язык, толстый и шершавый, как мокрый шерстяной носок, не послушался, вышло мычание.
– Тю-тю-тю, – демиург просюсюкал, успокаивая меня. При этом прищёлкивал пальцами, словно возился с котёнком. Потом он полистал какие-то бумаги, тихо напевая, вышел. Бесшумная свита выскользнула за ним. Я снова провалился в тягучую муть, смесь сна и бреда. Из темноты выплыл Шепард, по-английски бледнокожий, почти альбинос, худой и голенастый. Его невозмутимость многие считали высокомерием, я так тоже думал поначалу. Из учебки мы вместе попали в форт Друм, штат Нью-Йорк. Оттуда в Туркменистан. В кабину Шепард влезал аккуратно, тихо устраивался, настороженно, словно прислушиваясь к машине, трогал пальцами приборный щиток, гладил тумблеры. Мне это напоминало шаманство. Впрочем, на войне, а тем более в воздухе, атеистов не бывает. А уж религию каждый выбирает себе сам.
На высоте у Шепарда включалась интуиция, я ему тихо завидовал, ведь индейцем-то был я. Показатели приборов обычно подтверждали его правоту, он чувствовал ветер, угадывал направление восходящих и нисходящих потоков воздуха. Он чуял угрозу. За минуту до того, как нам в хвост влепили «эр-пи-джи», он предложил уйти на три тысячи. Я начал говорить, что внизу нет ни души на сто миль вокруг, дроны делали облёт утром и вся информация… Закончить фразу я не успел.
6
Меня вывезли на прогулку. Лужи в асфальте сияли синим, к ним прилипли плоские листья клёна. Неужели уже осень? Я мог спросить, но на это нужно много сил, да и моя сиделка, чёрная крупная медсестра с роскошной грудью и волшебным именем Миранда, не поощряла болтовни. Она неспешно толкала мой катафалк на бесшумном резиновом ходу, меня скрутили, как мумию, накрыли сверху пледом больничной расцветки. Я разглядывал свои руки в тонких серых венах, от иголок и капельниц на них темнели синяки, блестели розовые кружочки пластыря. Кисти рук словно усохли, я перебирал тонкими пальцами с бледными, продолговатыми ногтями. Рук я не чувствовал, они казались чужими.
Постепенно вспомнилось всё. Как Шепард оттолкнув меня, полуслепого, первым выбрался из клетки. Как абры гортанно спорили, где эффектнее повесить свой флаг, где лучше установить камеру. Я знал, что должно случиться, но до самого конца не мог поверить. Потом, когда меня уже спасли, майор в госпитале сказал, что благодаря этому видео, которое абры выложили в сети, аналитикам удалось по куску пейзажа определить расположение лагеря.
Постепенно вспомнилось всё. И даже больше. В памяти возникали люди, которых я никогда не встречал. Откуда-то я знал их имена. Мне были известны мелкие подробности их жизни, иногда не самые лестные. Некто Алекс Хеллер, например. Он бросил жену и двух дочек-близняшек из-за симфонии до-мажор «Юпитер». Брошенная жена не винила Моцарта, не было у неё претензий и к первой скрипке, за которой порочный Хеллер увязался в турне по Европе. Жену убивало, что первую скрипку звали Манфред. Я даже помню письмо из парижского «Ритца» – длинный конверт, кремовая бумага – где распутник округлым женским почерком, ласково и витиевато, пытался объяснить экс-жене запутанность своего душевного мира. Жена курила, зло выдувая дым сквозь ноздри, и зачитывала мне наиболее вызывающие куски, комментируя их хлёсткой солдатской матерщиной.
Дотошность деталей поражала – если моя фантазия их создавала, то я, очевидно, с самого начала выбрал не ту профессию. Излишнее воображение в армии не поощрялось. Видения походили на кино, пейзажи и панорамы сменялись крупными планами. Я видел испарину на серебряном боку ведра, из которого торчало горлышко бутылки, знал год и имя винодельни в провинции Шампань, откуда вино было родом. На самом деле я не пил ничего дороже десятидолларовой шипучки из Калифорнии.
Или вот ещё. Бесконечный стол карельской берёзы, за которым сидели хмурые, холёные негодяи – совет директоров. Семнадцать мерзавцев. Знал имя каждого, знал как прижать каждого к стенке. За ними – стекло от пола до потолка, внизу плавился сентябрьский Нью-Йорк. Мы на сорок втором этаже. Адрес: Рокфеллер Плаза, сто один.
Я проснулся один. В Мирандином кресле валялся потрёпанный бестселлер с обложкой в закатных цветах, со спинки свисал шарф домашней вязки с кистями. Впервые за всё время мне удалось отличить явь от бреда, сон от реальности. Судя по всему, мне перестали колоть какую-то болеутоляющую дрянь. Я без особой радости понял, что и на сей раз выкарабкался. Тело казалось свинцовым, я старался не думать, что врачи с ним сделали. Насколько я разбираюсь в анатомии, нож вошёл на уровне почек. Вспомнил, как ударился лицом об асфальт.
Я с трудом, в два приёма, поднял руку, осторожно ощупал лоб, ища шрам. Шрама не оказалось, я провёл по волосам. Они здорово отросли. Тыльной стороной погладил скулу, подбородок. Щетина была на удивление чисто выбрита. Мне самому редко так удавалось, особенно в ямке на подбородке. Я тронул – ямки не было. Не оказалось и подбородка, верней, моего подбородка, лицо заканчивалось не привычно массивной угловатостью, а чем-то незнакомо овальным. У меня похолодели руки.
Двигаться было нельзя, я знал, что могут разойтись швы, произойти кровоизлияние или ещё что похлеще. Но я не мог лежать, мне казалось, я просто схожу с ума. Спустив ноги одну за другой на пол, кое-как выпрямившись, я огляделся – в углу на тумбочке в трёх галлонной вазе торжественно краснел огромный букет роз, дверь в коридор была приоткрыта, в щель виднелся шахматный линолеум. Другая дверь оказалась закрытой. Отпустив кровать, я сделал шаг, другой, вцепился в ледяную ручку. Замок щёлкнул, дверь раскрылась. В потёмках я разглядел стойку душа в нише, умывальник, кран, зеркало. Пошарив по кафелю, нащупал выключатель. От яркого света заломило глаза, я зажмурился. Чуть переждав, я медленно открыл глаза и посмотрел в зеркало. Оттуда на меня с испугом глядела бледная женщина лет сорока пяти.
7
На самом деле мне оказалось пятьдесят два.
Так я потерял двадцать лет жизни, пару яиц и необходимость бриться каждое утро. Зато приобрёл почти трёхмиллиардный капитал, кусок медийной империи и звучную фамилию Вандербильт. Звали меня Анабелла.
Меня считали хладнокровной сукой, меня побаивалась даже родня, особенно Гилрой, мой муж, который предпочитал жить на яхте в районе Карибского архипелага по причине слабых лёгких. Недуг не мешал ему устраивать резвые мероприятия с девицами из так называемых «модельных агентств». Гилрой считался главой двух глянцевых журналов, издаваемых на мои деньги. И одного убыточного канала, который я собиралась прихлопнуть уже года два-три. У моего адвоката в сейфе лежит пара дисков с довольно посредственным порно, снятых на яхте скрытой камерой. Так что бракоразводный процесс много времени не займёт и Гилрой скоро вступит в сухопутный период своей жизни.
Сюрпризом стала Лорейн, моя взрослая дочь от первого брака. Оказывается, она бросила Гарвард и отправилась путешествовать по Индии. Я извлёк из своей памяти информацию о себе в тот же возрастной период – университет Беркли, Калифорния, начало восьмидесятых. Картинки напоминали эротическое кино под диско-музыку с пропагандой марихуаны и ЛСД.