Рита сняла лыжи снаружи, в дверях зацепилась рукавом. Её лыжная палка угодила остриём мне в бровь. Крови не было, но Рита страшно перепугалась, мне же происходящее показалось забавным.
– Чуть ниже, и вам пришлось бы выходить за меня замуж, – строго сказал я. – Но поскольку глаз цел, ограничимся ужином. Идёт?
Она опоздала, я допивал второй бурбон. За ужином мы разговорились, верней, разговорился я. Зачем-то рассказал ей, что Набоков был настоящий барин – не закрывал своего зонтика – просто передавал его жене. А когда он писал письма, Вера лизала и приклеивала марки к конвертам. Рассказал, что Гоголь умолял как следует проверить перед похоронами умер ли он на самом деле, больше всего он боялся быть похороненным заживо. Похоже, именно это с ним и случилось.
– А от меня муж ушёл, – неожиданно сказала она. – Шестнадцатого июля. Собрал чемодан и ушёл. Ни слова не сказал, просто взял и ушёл.
На кухне что-то грохнуло и кто-то громко выругался по-французски. Вздумай я вставить подобный сюжет в рассказ, критики бы меня заклевали. Жизни плевать на критиков, свои истории она плетёт без оглядки на логику и здравый смысл, не страшась дешёвых штампов и наспех состряпанных совпадений.
Рита посмотрела в сторону, потом на меня, улыбнулась. Виноватым жестом заправила прядь за ухо. Эта улыбка и этот жест застали меня врасплох. Так улыбалась моя жена.
Именно в этот момент в сонном, полупустом ресторане, залитом тёмным медовым светом, на меня накатило жуткое и восторженное чувство, словно я участвовал в тайном магическом ритуале, словно на моих глазах не просто подвергались сомнению законы физики, а рушился сам принцип устройства вселенной. Моей вселенной – тоскливой и пустынной, карту которой я нацарапал глухими ночами, где путь от залива отчаянья до мыса надежды измерялся тысячей кошмарных снов и казался непреодолимым.
Я сжал кулаки, скомкав под столом край скатерти. Будто пытался удержаться на краю бездны. Мне нужна была срочная помощь, я кинулся к тому, кто меня никогда не подводил.
– Вот послушайте, – торопливо начал я. – «Зажигаются окна и ложатся, с крестом на спине, ничком на темный, толстый снег: ложится меж них и веерный просвет над парадной дверью. Не помню, почему мы все повысыпали из звонкой с колоннами залы в эту неподвижную темноту, населенную лишь елками, распухшими вдвое от снежного дородства: сторожа ли позвали поглядеть на многообещающее зарево далекого пожара, любовались ли мы на ледяного коня, изваянного около пруда…»
– Господи… Как красиво… – едва слышно проговорила Рита. – Что это? Кто это?
Ответить я не успел, через зал, звонко цокая шпильками в мрамор, к нам решительно приближалась женщина с отчаянно загорелым лицом. Её одежда напоминала костюм матадора, как если бы матадор решил вырядиться чёртом. Малиновая куртка с золотым шитьём и каким-то фальшивым мехом, высокие сапоги, чёрная кожа тугих лосин лаково сияла на выпуклостях и изгибах нижней части тела и казалось вот-вот треснет и вывалит все прелести наружу.
– Ага! Вот ты где! – голос у матадора оказался резким. – Ты не представляешь, что мы делаем завтра!
Она, восторженно выпучила глаза, с грохотом придвинула соседний стул. По-вороньи быстро оглядев стол, ухватила оливку из моего салата.
– Экскурсия «Следы на снегу»! Мы идём с настоящим следопытом, он нам будет рассказывать про следы, про зверей. Тут, говорят, даже медведи есть! Представляешь?
– Медведи зимой спят, – мне стоило усилий оставаться вежливым. – Спят в берлоге.
– Как это? – удивилась женщина-матадор. – Откуда у вас такая информация?
– Я из России. Медведи – наша узкая специализация.
Она с интересом оглядела меня. Я ласково ей улыбнулся.
– Моника! – она протянула мне ладонь.
Я пожал, назвал себя. Мне было очевидно, что Моника принадлежала к столь распространённому в Америке классу избыточно эмансипированных невежественно-агрессивных, самоуверенных и скверно воспитанных дур.
Рита извинилась, вышла из-за стола, я взглядом проводил её спину. Моника кликнула официанта, заказала себе мартини. Приблизила ко мне оранжевое лицо.
– Я вас умоляю, – горячо зашептала она. – Рита моя лучшая подруга, она прошла через такой ад… Этот подонок Алан, её бывший муж…
– Она мне всё рассказала, – перебил я Монику. – Успокойтесь.
Моника заглянула мне в глаза, помедлив, ухмыльнулась, словно мы с ней уже делили какую-то гнусную тайну. Положила на мою руку свою ладонь, горячую и сухую, как галька на пляже. У меня впервые в жизни появилось почти непреодолимое желание ударить женщину. Ударить прямо в лицо.
7
Ланкастер махнул рукой, мы пошли. Я снова оказался в хвосте за Моникой. Лес начал редеть, кряжистые сосны сменились ёлками, те хороводились отдельными семейками – белые и остроконечные, они походили на заколдованные замки, занесённые снегом. Потом пошли тощие бледные осины и сразу посветлело.
То ли я освоился со снегоступами, то ли наст здесь был покрепче, в любом случае, я перестал проваливаться и наша прогулка начала почти доставлять мне удовольствие. Я стянул лыжную шапку и сунул в карман, на ходу зачерпнул пригоршню снега, поднёс к губам. От снега пахло ледяной свежестью, так пахнет берёзовый сок ранней весной.
Лес остался позади. Мы вышли на покатый холм, его бок зефирной белизны, плавно скатывался к замёрзшей реке. Двинулись вдоль берега, кое-где топорщились островки высохших серых камышей. Лёд был занесён снегом, река больше напоминала идеально ровное поле для какого-то циклопического спортивного состязания. На том берегу чернел глухой сосновый бор.
Ланкастер, что-то заприметив, остановился и поманил нас. На снегу отпечатался странный узор, похожий на гигантскую хризантему.
– Ну что? – спросил он, оглядывая нас. – Есть идеи?
Я нагнулся, симметричный отпечаток был полметра в диаметре, я провёл пальцем по длинным заледеневшим бороздкам, напоминавшим острые серповидные лепестки. Узор походил отпечаток античного орнамента.
– Это, наверное, снежная медуза, – серьёзным тоном предположила Моника.
Если бы я не знал, что она полная дура, то мог предположить, что у неё почти английское чувство юмора.
– Что? – Ланкастер рассмеялся. – Кто?
– Ну есть же снежный человек? – Моника почти не смутилась. – Его тоже мало кто видел. А у нас – медуза…
Ланкастер захохотал, с той стороны откликнулось эхо. Мы с Ритой тоже засмеялись.
– Ну-ну! Над Дарвином тоже потешались! – Моника повернулась к нам воинственным профилем. – И над Колумбом! Когда он Америку открывал…
– Безусловно, остаётся незначительный шанс, что нам посчастливилось наткнуться на «медузас книдария унцис», – Ланкастер развёл руки. – Или смириться с фактом, что перед нами отпечаток крыльев ворона чёрного из отряда воробьинообразных.
Я не подозревал о принадлежности ворон к отряду воробьинообразных, впрочем, и в частности, и в целом, мне было плевать на всю эту зоологию. Я взглянул на Риту, она тут же отвела глаза. На её лице ещё оставалась улыбка, тусклая тень нашего общего смеха. Я хотел ей что-то сказать, но она уже повернулась ко мне спиной.
– Посмотрите, – Ланкастер наклонился. – Вот тут, видите, едва заметные отпечатки лапок, видите? Вот коготь… На берегу влажность выше, поэтому наст крепче и птичьи следы почти не разобрать. Тут ворон взлетал, а взлетают они на подскоке – делают несколько прыжков, отталкиваются и…
Ланкастер ладонью изобразил крутой взлёт.
– Ворон – умнейшая птица! У Эзопа есть басня про ворона, который чтобы напиться бросает камни в кувшин с водой, уровень воды поднимается и хитрая птица таким образом утоляет жажду. Можно сказать, ворон предтеча Архимеда, – Ланкастер улыбнулся. – Кстати, ворон в воздухе имитирует полёт хищной птицы. Для придания пущей важности, я думаю.
– Пижон! – Моника неодобрительно покачала головой, добавила многозначительно. – Попадались мне такие… Из отряда воробьинообразных. А что это за гул?
Мне тоже послышался глухой рокот, звук едва различимый и монотонный, похожий на бас гигантского мотора. Казалось, он шёл из-под земли.
– Метро, – я беспечно пожал плечом и указал на восток. – Вон там, за горкой, станция «Ведьмина Падь», следующая остановка – «Бруклинский мост».
– Нет, действительно, – спросила Рита. – Похоже на дальний гром.
– Это голос Ойате-Ду, – Ланкастер повернулся к застывшей реке. – Ведь не поверишь, что под этим мёртвым льдом несётся неукротимый поток. Исток реки у озера Шамплейн, течёт она строго на восток и впадает в Атлантический океан. Река змеится по границе и если плыть по Ойате-Ду, то попеременно будешь оказываться то в Канаде, то в Америке.
Он замолчал. Повернувшись к замёрзшей реке, мы стояли и слушали. В этом утробном рокоте мне вдруг почудилась какая-то тайная угроза. Действительно, Рита была права, звук напоминал надвигающуюся бурю. Дальнюю, когда приближающую опасность ощущаешь на уровне животного инстинкта. Небо посерело и навалилось на макушки сосен на северном берегу. Стало зябко, я достал из кармана шапку, натянул до ушей.
– Тут была земля могикан, на западе жили гуроны, – Ланкастер откашлялся в кулак. – Река представляла особую ценность – краснокожие ведь так и не изобрели колеса, поэтому передвигались пешком или на лодках.
– Могикане? – спросил я. – Это из Фенимора Купера?
– Да, «Зверобой», «Следопыт» и прочее. Не знаю как там насчёт литературы, но относительно биологии у меня к нему серьёзные претензии. К Фенимору.
– С литературой там тоже неважно. Каждая вторая сцена открывается с того, что герой слышит как «где-то рядом, в темноте, хрустнула ветка». И сразу после…
Я запнулся. До нас донёсся вой. Моника и Рита настороженно посмотрели на Ланкастера. Звук напоминал вой собаки.
– Койот, – он успокоил. – Не волнуйтесь, барышни.
Ланкастер посмотрел вверх, потом на часы.
– Ну…
– А вот там что? – перебила его Моника. – Как будто жилище чьё-то, как хижина какая-то.