Начался Чайна-Таун, Канал-Стрит прямая, как труба, продувалась насквозь, китайские лавки так и стояли заколоченные, ни уличных торговцев, ни прохожих. На серой стене здания почты краснела корявая надпись аэрозолью «Крысы – вон!» и Реформаторский крест. Я свернул в сторону Сохо.
Бар по-прежнему назывался «Глория», только само слово «бар» на вывеске было замазано белой краской. Я толкнул дверь, шагнул в сумрак, кроме хозяина, никого не было. Он полулежал на стойке и пялился в телевизор. За его спиной, там, где раньше выставлялись бутылки, висел флаг Конфедерации и плакат братства «Чистый Город».
– Пожевать что есть? – спросил я, гремя табуретом и влезая за стойку. Вытер ладони о штаны – все вокруг казалось влажным на ощупь, будто в холодном поту.
– Сэндвич. Сыр, ветчина… – не отрываясь от экрана, буркнул хозяин. Там крутили вчерашний «Колокол Свободы». Мак-Ларен, блестя жирным лбом, беседовал с каким-то бледным аналитиком. Хозяин нехотя сполз со стойки и пошаркал на кухню. Мак-Ларен напористо спрашивал, аналитик открывал рот, Мак-Ларен тут же перебивал его и сам отвечал на вопрос.
– …вернулись к истокам… – попытался встрять аналитик, безуспешно.
– К истокам истинной демократии, завещанной нам отцами-основателями и закреплённой в нашей Конституции.
На кухне что-то с весёлым звоном грохнулось на пол, хозяин выматерился.
– Основанном на… – аналитик без особой надежды начал.
– Христианских ценностях, христианской морали. Патриотизм, нравственность и демократия – вот три столпа Реформации.
– Чистота…
– Нравственная и физическая чистота, без физической чистоты нет чистоты нравственной, без нравственной чистоты нет государства. Страшно представить, что мы стояли на краю пропасти, – камера наехала на Мак-Ларена, он выпучил глаза. – На краю пропасти! Мы едва не потеряли Америку! Страну, которую основали наши предки, которую любили и завещали нам.
– Едва не потеряли… – аналитика даже не показали.
– Либерализм, терпимость, – Мак-Ларен скривил рот. – Терпимость к чему? Что какие-то дикари приезжают в мою страну и устанавливают здесь свои дикарские порядки? Строят тут свои мечети, капища, молельни?
С кухни неожиданно запахло жареным хлебом. От желания курить у меня заломило в висках.
– И не надо стесняться! Да, это крестовый поход! Да, это борьба! – Мак-Ларен разошёлся и стал пунцовым.– Америка была основана белыми для белых, такой она и останется! – он стукнул кулаком в стол. Аналитик молчал.
Сэндвич оказался неожиданно вкусным.
– Молодец мужик! – лениво восхитился хозяин, кивнув на экран. – Молодец.
Пошла реклама каких-то медикаментов.
– Вчера Вашингтон показывали, – хозяин хохотнул. – Не смотрели?
Я, жуя, отрицательно мотнул головой.
– Да-а… Как всё быстро это… – хозяин погрустнел, спросил. – Может, имеет смысл тоже в Техас, вы как думаете? Или во Флориду?
Я пожал плечами.
– Хотя кому это сейчас продашь? – он мрачно посмотрел на потолок. – Раньше надо было… Раньше.
Отодвинув тарелку, я полез за бумажником.
– Сорок пять, – буркнул хозяин.
Я достал триста, он долго отсчитывал сдачу, ворча, что эти новые деньги все на одно лицо. Тут он был прав, на всех купюрах был напечатан Рейган, разнились лишь цифры.
Я оставил на стойке пятёрку, запахнул плащ, хозяин окликнул меня у дверей.
– Зонтик забыли.
Я вернулся, сунул зонт подмышку. Хозяин перегнулся через стойку, посмотрел сенбернарьими глазами:
– Хотя с бухлом они переборщили. На мой взгляд.
– Если бы только с бухлом, – я кивнул ему и вышел.
Дождь почти перестал, до встречи оставалось три часа. Пальцы пахли маслом и жареным хлебом, я поднял воротник и пошёл в сторону Мидтауна. Ближе к Таймс-Сквер стали попадаться прохожие, мокрые и торопливые. Уже совсем стемнело, небо вдруг стало грязно-розовым, каким-то осязаемо шершавым. Я вышел на площадь, от фонарей и рекламы понималось вверх молочное марево, с гигантского вертикального биллборда мне улыбался циклопический Рейган, румяный и белозубый, под ним сияла неоновая надпись «Господи, благослови Америку!». На углу Сорок Второй настырно гремел колокольчик, там пара толстоногих девиц собирала пожертвования для «Белого Креста», я отмахнулся. Откуда-то пахнуло подгоревшими сосисками.
На Мэдисон я перешёл на другую сторону, не хотелось столкнуться ни с кем из наших. В Управлении горели почти все окна, в моём кабинете тоже, в моём бывшем. Я прикинул, кого посадили на моё место, скорее всего, Гордона. Или этого зануду, Расмуссена. Я удивился, с каким безразличием, я подумал об этом, без злобы, без зависти. Пожалуй, Джуди была права – моя лояльность может соперничать лишь с моей наивностью.
«Настоящий мужик должен знать, за что он готов умереть», – говорил мне отец. Отец был настоящим мужиком, ему точно было известно, за что он готов отдать жизнь: за нас с матерью, за друзей, за родину. Он служил в Безопасности, мне было тринадцать лет, и отцовские убеждения тогда казались мне бесспорными. Сегодня ситуация не выглядит так просто – Джуди, забрав дочек, уехала в Канаду четыре года назад, друзей у меня не осталось, с родиной тоже всё не так гладко.
Я не идеалист, скорее, прагматик. Человек должен иметь цель, если у него нет её, он должен стать частью чего-то большего, примкнуть. И тогда появится и цель, и смысл. Благослови Господь моё наивное сердце, но я, в отличие от других ребят из Управления, никогда не думал о справедливости, что бы это странное слово ни значило. Единственное, ради чего я работал, была истина. Если очистить шелуху, то окажется, что истина это та основа, на которой всё держится. Истина это порядок, который противостоит хаосу. Порядок всегда структурирован, хаос деконструктивен по своей природе. Упорядоченная система может делать ошибки, заблуждаться, но в ней заложено главное – структура. Гарантия поступательного развития в верном направлении. А ошибки будут исправлены рано или поздно.
Западный вход в Центральный Парк, без двадцати девять. Чёрное на чёрном, путаница голых сучьев на фоне грязного неба, парк похож на глухую тёмную стену. Бледные фонари вдоль Парк-Авеню делали темень парка ещё непроглядней. У входа в «Дакоту» на углу стоял патрульный «форд», на другом углу я приметил топтуна, он делал вид, что ждёт автобус, разглядывая расписание. Поднялась изжога, я сглотнул тягучую слюну. Появилось желание уйти, но я знал, что не сделаю этого и дождусь Курта.
Я перебежал через улицу, встал в тень и огляделся, после прошмыгнул в парк. Влажный холодный воздух, тут пахло мокрой землёй, гнилыми листьями. Над головой пронеслась стая невидимых птиц, так низко, я даже пригнул голову. Курт опоздал на двадцать минут, мерзавец не торопился, знал, что я никуда не денусь. Тем более после того, как взяли Мачека. Я тихо свистнул, Курт вздрогнул. Я моргнул фонариком сквозь карман.
– Это тебе не корейская трава! Турецкий табак, настоящий! – от Курта разило чем-то молочным, приторным, как от грудничка. – Как в «Кэмеле», помнишь?
Я помнил. Ещё я был уверен, что Клаус сдаст меня, вопрос заключался – когда. Зная его практичность, я решил, что всё-таки после того, как я расплачусь за товар. Я ухватил его за локоть, потащил за собой в темноту, по петляющей вниз дорожке. Глаза привыкли, я мог разглядеть решётку ограды, просветы между деревьев.
– Ты что? – он дёрнулся, попытался упереться, я сильней сжал его локоть. – Больно! Куда ты тащишь?
– Не на улице же. Заткнись.
Где-то на Ист-Сайд, за чёрной громадой мокрого парка, завыла полицейская сирена, дикий, повторяющийся снова и снова звук.
– Всё! – Клаус ухватился рукой за ограду. – Я дальше не пойду.
– Я тоже, – я отпустил его.
Видел лишь его силуэт, он согнулся, расстегнул куртку, послышался звук молнии, что-то зашуршало.
– Посвети… – сдавленно проговорил он. – Осторожней…
Сигареты были совсем короткие, не длинней мизинца, каждая аккуратно завёрнута в прозрачный целлофан, как рождественская конфета.
– Шестьсот «ронов». За обе.
Мачек получал свой товар из Канады, его «пахитоски» были длинней на дюйм и стоили в два раза дешевле. Но это уже не имело никакого значения. Я отсчитал деньги, осторожно убрал сигареты во внутренний карман.
– Приятно иметь бизнес… – скороговоркой проговорил Курт, торопливо застёгиваясь. – Ч-чёрт. В любое время…
Я ощущал кожей, что вот именно сейчас взвоют сирены, вспыхнут галогены, кто-то прохрипит в мегафон: «Не двигаться! Вы окружены!». Но ничего не произошло. Курт, быстро шаркая подошвами, растворился в чернильной тьме. Я задержал дыхание, прислушался: за пределами парка вздыхал и ворочался город, в этот звук вплетался гулкий стук, частый и упругий. Я не мог понять, потом догадался – сердце.
Я сделал шаг в сторону выхода и застыл – они меня ждут там! Поэтому никто и не прыгал из кустов, не заламывал руки. Они уверены, что я не попрусь через Центральный Парк ночью. То, что Курт сдаёт своих клиентов, я знал наверняка, от Лоренца из Пятого.
Включать фонарик было нельзя, меня будет видно из Бруклина. Фонарик оставим на крайний случай. Я решил пойти в сторону главного входа, к Коламбус. Сбиться с дороги я не мог, прямо по курсу в небе клубился сизым маревом Таймс-Сквер. Шагал быстро, почти бесшумно, изредка хрустела под башмаком ветка, мокро шуршали опавшие листья. Парковая темень и тишь делали меня невидимым, я слился с деревьями, стал частью ночи. Мерный шум за оградой успокаивал, город дышал, как ночной океан. Не суетливый прибой мелких торопливых волн, а могучий многомильный накат сонного великого океана. Я трогал карман, ощущал грудной клеткой сигареты, мне пришла сумасшедшая мысль закурить прямо сейчас.
Кто-то наступил на палку, слева, совсем рядом от меня. Я сжался, замер, тот, в темноте, наверняка слышал грохот моего сердца. Я ухватил зонт за середину, отвёл руку назад, выставив острый конец как копьё. Бить нужно в самый низ горла, там ярёмная впадина между ключиц.