– Кто тут? – мой голос прозвучал плоско и глухо.
Слева что-то зашуршало, словно кто-то теребил пакет с чипсами. Пялясь до ломоты в глазах в черноту, я беззвучно достал фонарь. В круге света возникло испуганное бабье лицо. Она заслонилась ладонью, я выключил фонарь.
– Ещё кто-нибудь есть? – угрожающе проговорил полушёпотом. После света всё вокруг погрузилось в чернильную темень.
– Никого… – ответила она, скорее устало, чем испуганно.
– Что ты тут делаешь? В парке находиться с наступлением темноты запрещается.
– Да тут и днём страшно…
– Как зовут? – тем же глухим голосом спросил я. Над головой снова пронеслась стая невидимых птиц.
– Глэдис.
Зрение постепенно возвращалось, после притока адреналина накрыла усталость, кулак, сжимавший зонт, затёк и онемел.
– А вы не из легиона?
– Нет, – я ответил брезгливо, грубо. – Нет, Глэдис, – повторил я мягче. – Конечно, нет.
– Они забрали Криса, – устало произнесла она. – Я знаю, это Стюарты из тридцать первой. Я говорила Крису, что дома нельзя. Он – в ванной вентиляция, всё в трубу, никакого запаха. Вентиляция.
Она выругалась безразлично, будто читала текст с бумажки. На Ист-Сайд завыла пожарная сирена, машина быстро двигалась на юг, унося с собой вой. В начале октября премия за одного токса выросла вдвое. Двадцать тысяч вполне могли соблазнить не только Стюартов из тридцать первой. Тем более, в тяжёлые годы возрождения экономической мощи – как остроумно называют наш экономический крах лидеры из Новой Коалиции.
– У вас закурить нет? – спросила Глэдис. Спросила обыденно, последний раз так меня спрашивали лет пять назад, до Реформации и Обновления. До закона «Чистая Америка», над которым поначалу даже смеялись. Смеялись до тех пор, пока Легион не начал устраивать облавы на лавки, продающие курево из-под полы. Контрабандой и торговлей занимались преимущественно китайцы, они быстро смекнули и стали торговать на улицах. Продавали, в основном, старушки – сморщенные китайские бабушки. Тогда ещё оставались местные запасы, пачка вирджинских шла за тридцать-сорок баксов. Это ещё до новых денег.
Вспоминая это, меня неожиданно поразило, насколько стремительно, а главное, незаметно всё произошло. Наши споры с Джуди, когда я ей доказывал, что политика как маятник, что через несколько лет общество проголосует снова за либералов. Если нам дадут голосовать, кричала она, ты посмотри вокруг. Мы, очевидно, обращали внимание на разные аспекты. Я по долгу службы знал о росте этнической преступности, о мексиканских бандах в Калифорнии, китайском и русском влиянии на Восточном побережье. Джуди видела лишь ответные меры. После убийства Обамы в стране объявили особое положение, но на следующих выборах победила Мишель. Мне кажется, нет, я уверен, что именно чёрная баба в Белом доме стала той самой последней соломинкой. Республиканцы поняли, что при постоянно тающем проценте белого населения им никогда уже не выиграть. Не выиграть на выборах.
Где-то наверху, в путанице чёрных сучьев, чирикнула невидимая птица. Просвистела пару осторожных нот, словно пробуя голос. Я залез во внутренний карман, достал сигарету. Зашуршал целлофаном.
– Господи… – прошептала Глэдис. – Можно?..
Я дотронулся до её руки, пальцы были ледяные. Она поднесла сигарету к лицу, осторожно втянула воздух.
– Господи… – повторила она. – Как вкусно.
– Табак… – зачем-то сказал я.
Импичмент Мишель разыграли ловко, был август, мёртвый сезон в Вашингтоне. В ту же ночь вспыхнули беспорядки, начались погромы в крупных городах. Джуди была уверена, что это крупномасштабная провокация. Тогда она объявила, что уезжает в Канаду, забирает дочек и уезжает. Со мной или без меня. В ту ночь мы впервые разругались вдрызг, я обзывал её либеральной истеричкой, анархисткой и хиппи. Что я буду делать в этой чёртовой Канаде, кричал я. Ловить форель и собирать гербарий? Мой отец был нью-йоркским копом, он гордился этим, я тоже полицейский, для меня порядок – не пустой звук. И я не меняю родину, как башмаки. Ей удалось выехать, а через неделю Америка вышла из ООН и закрыла все границы.
Я нащупал спички в кармане, картонка промокла сквозь плащ. Достал, попытался чиркнуть.
– Дохлый номер, – я слышал, как Глэдис часто дышит, спросил её.– У вас нет огня?
Она помотала головой, я не видел, догадался. Она нашарила мою руку, вернула сигарету:
– Спасибо вам.
– Да что там…
Я хотел уйти, неожиданно для себя я замешкался и позвал её:
– Глэдис?
– Да?
– Вот. Держите. Спички высохнут скоро… – я сунул ей в руку сигарету и картонку спичек. – Их о волосы можно высушить. Мы так в школе делали. Держите.
Впереди замаячили огни площади Колумба, сквозь деревья вспыхивали фары машин, сворачивающих на Бродвей. У статуи первооткрывателя континента была отбита голова, мраморная группа аборигенов, чёрная от копоти, протягивала Колумбу каменные цветы и фрукты. Здесь четыре года назад были баррикады, восставшие держали парк почти неделю, «дельта» под конец применяла огнемёты…
Прямо перед входом расположился патруль Легиона, человек семь-восемь, до меня донёсся говор, потом хохот, зычный, мужской. Я нырнул в просвет между кустов, нога угодила в лужу по щиколотку, шёпотом матерясь, я пробрался к ограде, пошёл вдоль стальных прутьев. Нашёл лаз, несколько прутьев были выломаны. Подождал, на Шестьдесят Пятой зажёгся красный, Парк Авеню опустела, я быстро проскользнул на тротуар. Подошёл к обочине, опёрся на зонтик и стал ждать такси.
В такси воняло рыбой. Я попытался выключить телевизор, безуспешно тыкал, давил пальцем в сальный экран, электронная тварь не слушалась.
– Не трудитесь, – водитель приоткрыл щель в салон. – Звук тоже заело.
Я втиснулся в угол, перекинув ногу на ногу, стал пялиться в телевизор. Шёл прямой эфир «Патриотов» с Бобом Дейли. Среди крепких ветчинных лиц и ярких галстуков затесалась худосочная дама с ванильными волосами, дама чуть косила, камера сразу переехала на соседа. Им оказался супер-интендант Краутхаммер, мой бывший начальник. Боб что-то спросил его, мой экс-босс, пучась по-рачьи, отвечал. Почти альбинос, Краутхаммер, когда нервничал, моментально краснел и шёл пятнами.
– Уличный мониторинг, камеры и смок-детекторы, – нервно говорил он. – Это не нарушение конституционных свобод, это защита общества от врагов свободы и конституции…
– Да что вы меня агитируете? – смеясь, махнул рукой Боб. – Я ж не какая-то там либеральная профурсетка! – гости вежливо захихикали. – Довольно нам этой манной каши – либерализм, сострадание! Довольно! – Боб нахмурил лоб. – Сострадание я вижу в том, что полиция обязана очистить наши города от мрази. И как патриот я даю вам карт-бланш. Действуйте!
– Мы и действуем… – неуверенно откликнулся Краухаммер. – Действуем. Новые смок-детекторы обладают не только большим радиусом, но, главное, они улавливают не только дым, но и сам никотин.
За окном в мокрой черноте пролетали жёлтые и красные огни, мы пересекли Пятую. От рыбной вони меня мутило, я попытался открыть окно, надавил кнопку, в двери что-то натужно зажужжало, но стекло не сдвинулось.
– Допустим, в одежде токса, в волосах, – он провёл веснушчатой лапой по своему белобрысому пуху на голове. – Мы планируем установить детекторы в подземке, такси, в кинотеатрах.
– Вот! Вот! – Боб заёрзал, потирая руки. – Пошёл в кино, а оказался в Канзасе!
Все снова засмеялись. Я сглотнул, во рту было сухо, мне казалось, что меня вырвет. Я, стараясь не дышать, застучал в перегородку.
– Остановите! Я тут выйду.
Таксист лихим виражом прижался к бордюру, я сунул деньги в щель. Выпрямившись на тротуаре, глубоко вдохнул сырой стылый воздух. Машина фыркнула, моргнув красным, исчезла. Разумеется, я забыл свой зонт.
До Челси добрался без приключений. У Пен-Стейшен толпилась братва из Легиона, наверное, на вокзале устраивали облаву. Их бело-красные автобусы с синими звёздами я заметил издалека и от греха подальше свернул в переулки.
У моего подъезда стоял патрульный «форд». Я нырнул в тень, вжался в пролёт между витринами. Под ногами захрустело битое стекло, одна витрина была разбита. К подъезду подкатил второй патруль, из машины вылез полицейский, подтягивая сбрую, подошёл к первой машине и наклонился к окну. Оставаться тут нельзя, я попятился назад, потом побежал, стараясь не попадать в жёлтые лужи света под фонарями. Где-то впереди завыла сирена, звук быстро приближался. Я рванул в сторону Челси-парка, но одумавшись, остановился – полицейский наряд прочешет этот сквер за пять минут. Перебежал через улицу, толкнул дверь в церковь Святого Кристофора. Дверь тяжело подалась, я беззвучно прошмыгнул внутрь.
Церковный запах – свечи, старое дерево, горькая восковая мастика – дверь захлопнулась, повисла тишина. Я прислушался, тишина напоминала осыпающийся песок, едва уловимый шуршащий звук. Я слушал, затаив дыхание, потом понял – звук исходил от свечей. В церкви никого не было.
Мягко ступая, я прошёл боковым нефом, втиснулся на скамейку. Коленки упёрлись – никто не сказал, что в церкви должно быть удобно. От усталости и нервотрёпки руки дрожали, мелко, противно – я ухватился за край скамьи. Только сейчас я понял, насколько вымотался за день.
Над алтарём висел распятый Христос, он был покрашен розовой краской с капельками рубиновой крови. Я вспомнил, как в детстве до мурашек боялся встретиться взглядом с его деревянными глазами. Отец в сверкающей парадной форме, каждое воскресенье было как праздник, мы всегда сидели во втором ряду. Я попытался вспомнить маму, её лицо. Ничего не получалось, она ускользала, оставляя лишь солнечные блики и радостный запах горячего лета. Запах травы, когда падаешь на футбольное поле после победы, синие тени неподвижных деревьев, за ними – озеро, крики и смех, смачный плеск от удачной «бомбочки», неповторимая сладость ванильного пломбира, текущего по пальцам.
Достал бумажник, там, под пластиком, была карточка двухлетней давности, сейчас девчонкам уже двенадцать и девять. Я провёл пальцем по фото, эти лица я помнил наизусть. Испуганные лица, когда я привёз их в аэропорт, Джуди кусала губы, она смотрела мне в лицо и ничего не говорила. Ни слова, только смотрела. От её взгляда мне хотелось удавиться. Они прошли через паспорт-контроль, младшая всё оглядывалась, потом заревела. Джуди поднялась на цыпочки, я поймал её взгляд поверх голов. Потом они исчезли в толпе.