Я подался вперёд, уткнул подбородок в спинку первого ряда, только сейчас я заметил, что сел именно там, где мы всегда сидели – второй ряд, слева. Перед алтарём горели свечи, много тонких свечей. Они уже догорали, некоторые коптили, подрагивая рыжим пламенем, по деревянному телу Христа бродили красноватые отсветы.
– Вот такие дела, брат, – я посмотрел в лицо Иисусу. – Такие вот хреновые дела.
Бог безразлично глядел сквозь меня. Впрочем, ни Он, ни Другой, который высекает законы в камне, никогда не обещали мне награды за примерное поведение. Я всё решил сам. Джуди предвидела, она предупреждала меня – я считал, что мой долг перед обществом, – я усмехнулся, сейчас звучит как ахинея, – патриотизм, – тоже отличное слово! – моя работа, служба, нет, Служба! – гораздо важней всего на свете. Уж точно важней дочек, Джуди, нашей семьи. Я всё решил сам!
На улице снова взвыли сирены, в истеричный полицейский фальцет вплеталось нервное санитарное контральто. Я закрыл глаза, до боли начал тереть их пальцами. Если бы ты дал мне шанс, один, последний шанс! Поплыли жаркие круги – лимонные, красные, белые.
Я лукавил, на самом деле шанс был: два месяца назад Мачек дал мне человека, который переправляет через озеро Онтарио. Я никуда не собираюсь, засмеялся я тогда. Мачек написал телефон, сложил бумажку пополам и совершенно серьёзно сказал: «Откуда тебе-то знать? Сохрани».
Я убрал бумажник, на дне кармана нащупал сигарету. Развернул целлофан, сладковато запахло хорошим табаком. Аккуратно размял, табак сухо зашуршал под пальцами.
– Не возражаешь? – кивнув Христу, я сунул сигарету в рот. Вспомнил, что отдал спички. Стукнувшись коленом, выбрался в проход, подошёл к алтарю. Помедлив, наклонился и прикурил от крайней свечи. От первой затяжки поплыла голова, словно в детстве, когда мы курили на чердаке украденный у отца «Честерфильд». Я опустился на лавку, устало, как грузчик. Перед глазами поплыли лица, дождь, какие-то огни. Я глубоко затянулся, деликатно выпустил дым в сторону.
– Господи, – улыбнулся я. – Если б ты только знал, какая благодать…
С улицы послышался шум, топот. Я замер. Кто-то приказал: «Сэм! И ты, придурок, быстро сюда!». В дверь забарабанили, тот же голос крикнул: «Да там открыто, уроды!». Дверь с грохотом распахнулась, зашаркали сапоги, гулко отдаваясь, прыгающим под сводом, эхом. Я вжался в спинку, бежать было поздно, бежать было некуда. Сигарета прилипла к губе, дым, щекоча нос, голубой ниткой струился вверх. По стенам заплясали лучи фонарей, уродливо засуетились крабьи тени.
– За алтарём проверить! И проходы! – раздалось сзади. Мимо меня прошагал легионер, с удовольствием гремя коваными ботинками. Он ткнул светом фонаря в Христа, хмыкнул, пошёл вдоль алтаря, нагибаясь и светя по низу.
– Тут свечи всякие, господин капрал! Горят! – заорал он. – Может, это на них детектор сработал?
Капрал сзади выругался и приказал не ловить ворон. Легионер тихо огрызнулся, повернулся. Он стоял совсем близко, я чувствовал вонь его новой портупеи. Свет фонаря прыгал по скамьям, потом уткнулся мне в грудь.
– Никого! – крикнул легионер и зашагал к выходу.
– Всем построиться! Быстр-ро! – зычно заорал капрал. – Шевелись!
Фонари погасли, часто зашаркали сапоги, кто-то споткнулся, выругался. Грохнула дверь.
Я уронил окурок на пол, придавил малиновый уголёк подошвой. Витражные стёкла в узком стрельчатом окне тускло светились тёмным ультрамарином. Я сунул руки в карманы, прижался к твёрдой спинке деревянной скамье и застыл, вглядываясь в окно. До рассвета оставалось несколько часов.
Черви-козыри
1
Они оказались правы – Москва действительно поразила меня.
Я не был в своём родном городе почти четырнадцать лет. Мы приземлились на сорок минут позже из-за бури над Атлантикой, пилоту пришлось огибать какие-то слишком турбулентные куски неба, о чём он каждый раз информировал пассажиров своим усталым и красивым баритоном. После пива я перешёл на джин-тоник и зачем-то перевёл часы.
Когда наш «боинг» пошёл на посадку, короткая стрелка на часах подбиралась к семи. Солнце, пронзительно яркое на фоне почти космической синевы, прилипло к кривому горизонту. Я не был уверен – закат это или восход, а спросить стюардессу мне показалось почему-то неловким. Я точно знал, что август ещё не кончился и что до воскресенья ещё дня три-четыре.
Пока мы пробирались в город из Шереметьева (их новый аэропорт действительно мог запросто заткнуть за пояс и Хитроу и Кеннеди), я поймал себя на мысли, что не узнаю ничего. Точнее, я узнавал, но совсем не то, что я оставил четырнадцать лет назад. В многоярусных шоссейных развязках мне мерещился Лос-Анджелес, в жилых комплексах на излучине Москвы-реки где-то за Химками я узнавал тополиные пригороды Парижа, стеклянные башни с логотипами банков и отражением перистых облаков напоминали Дубай в мае.
Когда мы въехали в город, я опустил стекло до упора – Москва пахла так же, как и раньше. Это был запах, с которым я вырос. Родной августовский дух – смесь горячего асфальта Малой Бронной с последними днями каникул; летней жаркой пыли бульваров – с вонью новенького портфеля, запах тоски (если у тоски есть запах) по ускользнувшему лету пополам с неуловимым ароматом предвкушения чего-то нового.
Город выглядел вымытым и свежепокрашенным, я помнил Москву менее щепетильной в вопросах гигиены. Гостиница с уютным двориком и выводком дорогих лавок-бутиков вдоль фасада на углу Столешникова вообще показалась куском Лондона где-то в районе Челси. Из окна моего номера была видна маковка колокольни Василия Блаженного и таинственный хрустальный минарет на том берегу Москвы-реки, ориентировочно за Плющихой. Не распаковывая, я бросил сумку в угол, добросовестно решил принять душ и побриться, но вместо этого рухнул на кровать и тут же заснул.
Мой дядя, в отличие от Онегинского родственника, скончался скоропостижно, оставив мне в наследство двухкомнатную квартиру на Юго-Западе. Владеть недвижимостью в Москве, постоянно проживая в Нью-Йорке, мне показалось не слишком практичным. Квартиру удалось быстро продать, но для оформления бумаг потребовалось моё личное присутствие.
Да, вот ещё что – в апреле я развёлся во второй раз. Три с половиной месяца депрессии – раздел и переезд, помноженные на небывалую манхеттенскую жару, доконали меня, и к концу августа я бы согласился рвануть на экскурсию куда угодно – в Сахару, на Луну, в ад. Лишь бы куда-нибудь уехать. Москва оказалась не самым худшим вариантом – по крайней мере, на первый взгляд.
2
В целом, это напоминало сон – знакомые места перемежались с неожиданными, почти инопланетными вкраплениями. Бульвар, летняя пыль, скамейка под кустом сирени напротив печального Гоголя, похожего на больную каменную птицу, опрокинутая монастырская башня в маслянистой Яузе, перезвон трамваев на Лефортовских стрелках. И тут же на горизонте, как в дурном сне – стеклянные колоссы каких-то газово-нефтяных небоскрёбов.
Удивило обилие церквей. Старые, заботливо подкрашенные, позолоченные и оштукатуренные, неожиданно выступили из тенистых бульваров и закоулков Замоскворечья, где они скромно прятались в моё время. Новые, разных фасонов и калибров, походили на пряничные декорации к постановке «Золотого петушка» в каком-нибудь Мариинском или КДС.
Ночью город загорался разноцветными огнями. Безудержная иллюминация расцветала повсюду, вспыхивала, подмигивала, переливалась рубинами и изумрудами по карнизам, колоннам, вывескам и рекламам. Шпили высоток рождественскими ёлками хищно втыкались в бурый мрак августовского неба. Сперва я даже решил, что у них какой-то праздник. Голенастая проститутка, похожая на цаплю в лаковых ботфортах, дежурившая у входа в мой отель, брезгливо оглядев меня, бросила:
– Да. У нас каждый день праздник.
Забавно и неожиданно выглядела кириллица на вывесках – «Старбакс», «Бургер Кинг», «Милки Вэй» – так в нашей школьной рок-группе я записывал слова знаменитой «Кент Бабилон»: «Ай бай ю даймонд ринг, май фрэнд…» – ну и так далее. Группа называлась «Термиты», и я играл на бас-гитаре. Нашей «коронкой» была инструментальная версия «Day Tripper», которую из-за неприличной транскрипции мы называли почему-то «Ворон».
После развода я пребывал в неважном расположении духа, поэтому, решив не производить на старых приятелей дурного впечатления, я дал себе слово никому не звонить и ни с кем не встречаться.
Юридические формальности прошли на удивление легко и заняли всего пару часов, меня никто не ограбил и не увёз в лес в багажнике. Внушительная сумма – спасибо, дядя Слава, спасибо! – была аккуратно переведена на счёт моего нью-йоркского банка.
Я пожал вялую и чуть потную ладонь юриста вполне европейского пошиба, (если не считать странного и рискованного выбора одеколона) и оказался на солнечной и шумной улице Димитрова. Я был уверен, что она называется как-то иначе, но это значения не имело. У меня неожиданно оказалось полтора дня абсолютно свободного времени. Я купил сливочный пломбир в шоколаде, снял пиджак и, перекинув его через плечо, зашагал в сторону Садового кольца. Было три часа дня.
3
Я с детства любил рисовать. Моя бабушка водила меня в художественные кружки при разнообразных клубах и домах пионеров. Один из таких кружков размещался в музее Бахрушина в Замоскворечье. Об этом мелком факте из своей биографии я не вспоминал лет сорок.
Пройдя Зацеп, я остановился на углу перед особняком. Фасад был недавно подкрашен, готическая крыша башни сияла новой медью, стрельчатые окна вымыты. Здание и раньше нравилось мне, оно напоминало настоящий рыцарский замок. Сегодня я мог безошибочно определить, что здание выполнено в стиле ранней английской готики с ассиметричной планировкой и двумя акцентами в виде квадратной башни с шатровой кровлей и большим готическим окном с фигурным аттиком. На афише перед входом я прочёл: «Музыкально-поэтическая композиция «От Евы до Клеопатры». Недолго думая, я толкнул тяжёлую дверь.