В это время показался заместитель председателя Степан Аксентьевич Рева. Вытирая с лица пот, он пояснил Олексе, что люди еще с вечера разнаряжены собирать огурцы, и на этом участке — прорыв; а если план не будет выполнен, платить за них придется пшеницей, и товарищ Голубчик, инструктор райкома, уполномоченный по их колхозу, приехал ликвидировать этот прорыв.
Он объяснял Олексе, как школьнику, по-видимому принимая его чуть ли не за мальчугана, и это было оскорбительно. Почему же сразу не сказал ему об этом уполномоченный и почему не сказали люди? А сейчас они стояли, опершись на лопаты, и, как показалось Олексе, ухмылялись. Еще бы, они слышали и про перец и видели, как Олекса подмигнул Голубчику! А Олекса только теперь понял, что Голубчик не моргал ему: это у него нервный тик.
Олекса не только не извинился перед уполномоченным, а, наоборот, бросил ему в ответ, что потом будет видно, кто кому насует перцу, и ушел. А потом еще долго не мог забыть этот разговор. И как ни пытался выкинуть его из головы, тот не отставал, словно репей на штанине.
В этот день Олекса больше никуда не пошел, а вернулся домой. Федора Лукьяновича он застал за странным занятием. Тот разложил на крыльце старые косы, медные монеты, наполовину изъеденную ржавчиной старую саблю.
— Что это у вас за музей? — спросил с ходу, пока еще не решив, стоит ли рассказывать Федору про уполномоченного.
— У отца на хате нашел. Видно, когда-то выпахал. Думал, должно быть, что в хозяйстве пригодится. А музей?.. Будет, Олекса, и музей. Вон, видишь, церквушка? Она древняя, как эта гора. Она, брат, сама история.
— Так надо сделать там музей.
— Вот тут-то и загвоздка! Разрешение на это нужно. Да и экспонатов у нас еще нет. А у людей, говорят, и пищали старые, и сабли, а особенно книги давнишние и деньги есть. Батько мой говорил: у деда Савочки — вон там его хата, близ леса, — полный сундук старых евангелий и других книг. На коже все... Может, есть там и не только церковные.
— А где же он их взял?
— Монастырь на острове стоял. Потом разрушили его, какой-то неумный начальник приехал — сжечь архивы велел, дед возил книжки в поле и к себе во двор разок завернул. На острове, говорят, куда ни копни — железо звенит.
Олексе все это очень интересно, однако и спора он не мог забыть.
— Нужно собрать все это у людей. Будут экспонаты, и разрешение скорее дадут.
— Это верно. Разрешение — только формальность. И музей — не такая уж сложность. Выметем мусор, приберем, поставим у стен скамьи, на них ящики...
— Я хлопцев организую, — Олексу уже захватила мысль о музее. «В самом деле, это интересно. Напишу ребятам — вот удивятся! Только с такими, как этот уполномоченный... Я все же скажу. Он посоветует. Может, на правлении».
Но сказать не успел. За спиной заскрипели ступеньки, и на крыльцо взошел отец Оксаны. Олекса и сам не мог понять, почему в присутствии Василия Лукьяновича его охватывал какой-то страх.
— Это что, на войну собираетесь или, в кладовую к кому?
— К тебе. У тебя там есть что потрусить.
Олекса не понял, шутят братья или в этом разговоре за шуткой скрывается ссора.
— Пока только камень, что у порога, заберу. Это ведь был какой-то памятник, на нем сбоку надпись по-славянски...
— У меня и жернова из памятника. Могу продать для музея. Только за то, что они становятся экспонатом, — наценка.
— Это за табличку?.. «Жернова бывшего индивидуалиста...»
— Нет, просто у меня камень лучше выполняет свое назначение — служить вечности.
Олекса, чтобы прекратить эту перепалку, спросил что-то про колхоз.
— Расскажите, как вам работается первые дни? — спросил Федор.
И Олекса неожиданно для себя рассказал про стычку с уполномоченным. Рассказал — и не пожалел: пускай лучше отец Оксаны услышит от него самого, а не от тех, кто рассказ приперчит злой шуткой и смешком.
— Я ведь хотел, как лучше... — закончил он свой рассказ.
Злости в его сердце уже не осталось. Он не умел подолгу сердиться. Наверное, потому, что слишком быстро весь загорался и испепелял ее на этом огне.
— Энтузиазм натолкнулся на косность, — прижал обрубком руки спичечную коробку Василь. — Косность, ее не покачнешь.
— А как же тогда?
— Объехать и следовать дальше. Или распрячь и прилечь в холодок.
— Вы словно про лошадей...
— Вы не слушайте его, Олекса. Это он шутит. — И он сурово окинул взглядом Василя.
— Правда, шутите? — как-то по-детски спросил хлопец.
— Конечно. В жизни все — шутки. Серьезны только смерть, увечья и голод. И зависит все от философии самого человека.
— Ну, а если у вас неполадки на работе? Или...— Олекса сам не знал, откуда у него вынырнул такой пример. — Или вас разлюбили, покинули?..
— Надо убедить себя, что так лучше: меньше хлопот.
Теперь уже и Олекса уловил шутку. Однако странная манера шутить: в глазах ни искорки смеха.
На следующий день, под вечер, Федор и Олекса с помощью железной остроги, сделанной из зуба конных граблей, обследовали Остров. Федор даже один костыль переделал в острогу.
Остров — он только весной, а сейчас — бугор по ту сторону Удая.
Острога звенела, но хоть бы что-нибудь им удалось найти! Камни, кирпич. Только в одном месте выгребли они из глины какие-то причудливые черепки. Наверное, это был сосуд, но они разбили его острогой. Олекса когда-то видел на рисунке такой сосуд. В нем запорожцы отливали металлические хоругви. Но Федор сказал, что это обычный изразец, хотя, кажется, и очень древний.
Олекса уже начал уставать, но Федор упорно вгонял острогу в землю. Услышав стук, весь загорался и хватал в руки лопату. Как будто надеялся напасть на клад. «Землекоп. Бонавентура современности. Тот искал золото, а этот — обломки истории».
Наконец Федор заметил усталость на лице Олексы.
— Я еще погребу немного, а вы расправьте кости. Вон там, у леса, две хаты, та, что левее, — деда Савочки. Расспросите у него, не сжег ли он те книжки.
Около самой дедовой хаты Олекса догнал копну. Она не спеша двигалась к клуне, где ее ждала раскрытая дверь.
— Добрыдень, — поздоровался Олекса с копной.
— Доброго здоровья, — ответила копна и вслед за этим пролезла в дверь, подалась вперед, и из-под нее вынырнул, переводя дух, небольшой старичок с реденькой бородкой.
— А я вот к вам: про книжки монастырские хотел расспросить.
Дед воткнул вилы в сено, захлопал белыми веками.
— Про какие книжки?
— Ну, те, что в сундуке у вас.
— В сундуке у меня нет никаких книжек.
— Как нет? Вы — дед Савка?
— Нет, не я.
— А где же дед Савка?
— На работе. Он поздно сегодня придет.
Олекса вернулся на Остров, рассказал Кущу.
— Хитрющий дед! Это ведь он и был. Вишь, захотелось ему в инкогнито поиграть. Поглядите, я трубку глиняную нашел.
Ау самого мысль: «Надо было самому пойти, издали прощупать деда: видно, допытывались в те годы про книги».
Олекса даже не обрадовался находке Куща. Это дедово «инкогнито» оставило в его душе горький осадок. Припомнил институт, студентов. Там никогда и никто не таился ни с чем. А тут! Построишь с такими коммунизм!..
На землю спустился вечер и погасил у Олексы эти мысли. В конце огорода, под тополями, его ждала Оксана.
Побродили вдоль берегов, а потом Олекса предложил поехать в Марусину рощу. Они уже давно собирались туда, а сегодня суббота, есть время. Выстлали душистой травой лодку. Олекса вывел ее из заводи на быстрину. Долго греб против течения. Затем Оксана указала на заливчик, который словно притаился под лозняком и осокой. В конце залива они увидели еще лодку.
— Деда Луки лодка, — вышла на берег Оксана. — Кто же это? Верно, Яринка.
— Одна, в лесу?
— А она у нас такая... Ни тучи, ни грома...
— Ни родной сестрички.
В двух шагах от них затрещали сухие ветки, и из ивняка засияла улыбкой Яринка. В руках у нее — охапка цветов, за плечами — ружье.
— Яринка, пойдем с нами рвать цветы, — смутившись, позвала сестру Оксана.
— А я уже насобирала. — И, сверкнув черными, как терн, глазами, прыгнула в лодку. — Вы и вдвоем столько не соберете. Может, вам ружье оставить, чтоб не было страшно? — Она засмеялась и оттолкнулась от берега.
— Кого она стреляет?
— Коршунов, кобчиков, — старалась оправдать сестру Оксана.
А та, видно, и не нуждалась в оправданиях, плескала веслом и убаюкивала песней темные камыши:
Стали музиченьки чардаш грати,
Стало мi серденько вболiвати.
Нiхто не заплаче, нi отець, нi матка,
Тiльки ж бо заплачуть три дiвчатка.
— Любит она песни верховинские. Пластинок накупила. И сама как верховинка. Только песню какую-то грустную выбрала.
Що iдна заплаче, бо я ii сват,
А друга заплаче, бо я ii брат,
А третя заплаче, бо плакати мусить,
Бо вона вiд мене перстень носить.
...Не ошиблась Яринка. Они и впрямь вернулись без цветов. Потому что поначалу собирали только поцелуи. А когда опомнились, вечер уже окутал их мягким крылом и спрятал от их взоров цветы. Да они и не жалели об этом...
— Поедем, а то еще заблудимся, — наконец высвободилась из объятий Оксана.
На широком плесе выскользнул на лунную дорожку месяц и поплыл впереди лодки, как в сказке. А разве не из сказки его Оксана с гордой, как у королевы, головкой. Нитка бус переливается на ее белой шее...
Опьяняющий запах сена туманил мозг. А лодка плыла и плыла по течению... Олекса сложил весла, пересел к Оксане на сено. Лодка покачнулась, и они едва не перевернулись.
— Оксана, ты сейчас как речная русалка.
— Тогда остерегайся: защекочу...
— Попробуй...
Его губы упругие, горячие... И она сама тянется к ним. Сладостная нега дурманит рассудок, неизведанная истома разливается по телу.