к Удай в солнечную погоду, у Федора темные, как Удай в ненастье. По этим глазам узнавали в селе Кущеву породу. Дед Лука, совсем низенький, подле них издали казался подростком. Это от матери унаследовали сыновья свой рост, а от отца — глаза и брови.
Попозже сошлись родичи. В селе, да еще в воскресенье, слух о новом человеке летит быстро. Женщины принесли в узелках пирожки, коржики, мужчины — правда, их было немного — явились с бутылками в карманах. Пили «московскую», пили крепкий, со свекольным духом самогон. Гости входили и выходили один за другим. И когда, наконец, Федор собрался вылезать из-за стола, на улице загромыхала и остановилась под окнами повозка. В хату вошел еще один родственник Федора: его двоюродный брат Павло Турчин.
Федор обрадовался ему больше, чем другим.
— А ты каким же ветром? В отпуску? — спросил он после приветствий.
— Суховеем. Я в селе уже четвертый год. Председательствую в колхозе.
— Сам из мягкого кресла встал?
— Потом... Суховеем, говорю же.
Гость повесил на гвоздь кепку и выбил пробку из бутылки.
Федор и Павло вместе в один день взяли в руки пастушьи кнуты, в один день надели школьные сумки. Они и дальше не порывали дружбу: Никодим, старший, удирал от Федора, а от меньшего, Василя, удирали Федор с Павлом. Федор частенько и ночевал у Турчиных. Забирались они вместе с Павлом на печь и шептались там допоздна. Но потом их дороги разошлись. Павло закончил сельскохозяйственный институт, работал в областном отделе сельского хозяйства, затем — в облисполкоме, где занимал немалый пост. А сейчас вот... суховеем. Значит, приехал в село не по своей воле.
— Ну, за Кущей, Кущенят и всю их поросль, — поднял рюмку Павло. — Хотя у тебя ее, кажется, нет, зато у братьев твоих прорастает буйно. Ты женат?
— Да нет... Неженатый...
— Невелика беда, — вступил в разговор Василь. — Теперь баб — по семь за луковицу.
— Да оно ведь... Ну, а как тут у вас? Колхоз как? — поспешил перевести разговор Федор.
— А так. — Павло смачно захрустел огурцом, макая его прямо в солонку. — Вперед не вырываемся, позади не плетемся. Держимся середины.
— Держится... — подмигнул Василь. — Если бы его сила, — он указал головой на Павла, — он бы вмиг наперед выскочил.
— С такими, как ты, выскочишь!..
— А то чего же? — Федор подвинул ближе к Павлу тарелку с капустой. — Ты ешь. Мы уже давно угощаемся.
— Я ему конкурент, — усмехнулся Василь.
— Как это — конкурент?
— Козу держу.
— Ну?
— Ну, он же выжимает первое место по молоку в районе, а моя коза ему в спицы хвост вставляет. Он молоко по два пятьдесят продает, а Белка бесплатно доится.
— А что же ты не позаботишься о коровьем? — улыбнулся и Федор.
— Коровок наш ныне председательствующий брательник скупает по селу. Круто скупает! Я, как бухгалтер, должен был продать первым.
— Вот, вот, слышишь! — ткнул перед собой ложкой Павло.
— Павло, Василь. — Дед Лука, боясь, что они поссорятся, перегнулся через стол и осторожно наполнил рюмки. — Выпейте-ка лучше, не ломайте доброй беседы. А поцапаться найдите другой день и место. Лучше всего — на собрании.
— И правда, — взял рюмку Павло. — Расскажи толком, Федя, где тебя ветры носили, жил как? Ты же как будто конструктор?
— Как будто так.
— Конструировал что?
В низенькой отцовой хате чисто, уютно. Пахнет шальвией, пахнут чисто вымытые полы. Этот уют словно бы вливался в сердце. И не хотелось Федору возвращаться в разговоре к своей работе. Ответил коротко:
— Когда-то, давно — бомбы.
— А потом?
— Потом... Моя работа столкнулась близко с атомом.
И, чтобы не подумали о нем больше, чем он есть, добавил:
— Я, как бы вам?.. Ну, самый обычный инженер. Рядовой. Нас там немало...
— А чего же оставил работу? Не захотел или по болезни? — допытывался Павло.
— С ногами ухудшилось. Ездил лечиться. Не помогло. Так что — на пенсию... Ну, вот и потянуло в родное гнездо. Да и специальность моя устарела, отпала. Наука вперед бежит... На новую учебу сил нет.
— Как будто от этой вашей специальности была когда-нибудь польза, — глаза Василя влажно заблестели, уголки губ подернула ироническая усмешка.
— Была. И будет.
— Хорошее наследство останется потомкам...
— Ты хмельной, Василь. Хочешь ущипнуть мою совесть? Напрасно. Мы заботились о том, чтобы дочери твои и сын твой не пугались во сне. И чтобы хата твоя улыбалась окнами.
— Я не о том... Все мы... Наделали бомб и дальше делаем. Перемрем, а внуки и правнуки будут проклинать нас. Сколько в тех снарядах пота, мозолей! Утопить в море — вода станет вдвое солонее. А люди все новые мозоли натирают. И ждут, как вол обуха, беды. Молча ждут. Горе людям несет современная наука.
— Наука служит и добру!
Федор уже пожалел, что вообще дал себя впутать в этот разговор. Спросил что-то о соседях, но захмелевший Василь уже не слушал его. Размахивая своей единственной рукой, он говорил громко, как будто слушали его не трое людей, а целое собрание.
— Наука забирает сейчас больше половины того, что делает мозоль. Человек растет духовно, но мельчает физически. Это медленное физическое уничтожение. Двадцатый век безжалостно бьет механическим молотом в нежные литавры человеческого сердца.
Федор отметил про себя, что брат склонен к звонкой фразе.
— Когда-нибудь — а мне кажется, это время недалеко — люди утопят в море все бомбы.
Федор нащупал палки, встал из-за стола. Шершавые слова Василя удивили и опечалили его. И не потому, что он почувствовал в них хотя бы каплю правоты. Нет. Все его естество, весь здравый разум, сознание не на его стороне. И все же что-то нехорошее заронил Василь ему в душу. Верно говорил о нем дед Савочка! Вот и угадай, под каким он горшком прячет платок.
Федор остановился возле старого, засиженного мухами зеркала, под которым висели фотографии в новеньких рамках. Между многих знакомых лиц он увидел два, которых раньше встречать не приходилось: девушки щурились от солнца, улыбались ему. Их сходство и вместе с тем разница слишком бросались в глаза. Та, что слева, коротко остриженная — сияла дивной пышной красотой, была полна какого-то спокойствия и даже, пожалуй, торжественности. В глазах той, что справа, — лукавый смешок и в уголках губ — упрямство. Где-то он уже видел эти губы.
— Василя это девчата, племянницы твои. — Дед Лука протер рукавом стекло рамки.
Встали из-за стола и Павло с Василем. Павло — широкий в плечах, полный. Только полнота эта какая-то не здоровая.
Павел подошел к Федору, взял под руку. Вышли в сени. Здесь стоял крепкий запах махорки.
— Пойдем — апчхи! — покурим. Что-то мне всю дорогу чихалось.
— На здоровье, сто лет свиней пасти! — крикнул из хаты Василь, который еще допивал свою чарку.
Павло и Федор вышли во двор, на зеленую травку.
— Ну вот, и опять мы вместе... Пролетели годы, как птицы... — заговорил Турчин.
Федору почему-то показалось, что Павло избегает смотреть ему в глаза, — хочет и не решается что-то сказать.
— Отдыхай, читай книжки. Оно как-то тоскливо будет с непривычки, а дальше — свыкнешься. Удочки я тебе дам. Подыщешь тихую заводь. Ты как, топаешь понемногу?
— Врачи советуют ходить побольше. Говорят: может, еще и отойдут ноги.
— Тогда топай! Да заходи ко мне. А то мы сегодня и не поговорили толком. — Павло уже протянул руку, но почему-то, выплюнув цигарку, снова полез в карман. — Я тебе хотел написать, да все как-то... Еще и то — тебе это безразлично. То есть, о Марине хотел...
Последние слова Ударили Федора, как шальная пуля. «Марина... Что Павлу до нее? Откуда он знает? Правда, я когда-то знакомил Павла с нею. Но что он хочет сказать?» Федор потому и поехал сюда, в село, что был уверен: здесь он не встретится ни с нею, ни с воспоминаниями о ней. И вот...
Ему казалось, что все прошлое покрыто толстым крепким льдом забвения. И вот теперь вдруг лед тронулся, и река воспоминаний, быстрая, бурная, понесла его. И у него нет сил сопротивляться ей. Она несла его по порогам, корягам, перекатам... Но почему в памяти остались только они? Ведь были же и тихие плесы, и веселые, игривые струи?
Нет. Те, самые ранние, дни почти начисто стерлись из памяти. А ведь когда-то они с Мариной по одному билету проходили в кино, ловили наволочкой вьюнов в мелкой речушке. Она так и называлась — Вьюнница. И даже розга, которою их обоих угостил Маринкин отец Петро Юхимович Бобрусь за мокрую одежду и наволочку, вспоминается теперь без обиды. Может быть, потому, что в ту пору Петро Юхимович был отцом и ему, Федору, которого Бобрусь привел в свой дом с голодной дороги.
А потом несколько лет подряд Федор плыл по житейской реке в одиночестве.
И снова встреча с Маринкой... Нет, уже не Маринкой, а Мариной. Тогда он и познакомил ее с Павлом.
Федор не знал, что именно это знакомство, частые прогулки у реки уже втроем обернутся когда-то против него самого. Не подозревал он и того, что уже тогда Павло полюбил Марину.
В жизни не редкость, что парню полюбится невеста друга. Тот и сам невольно содействует этому своим постоянным восхищением любимой, бесконечными рассказами о ней. Только Павло никогда ни единым словом не обмолвился о своей любви ни Марине, ни Федору.
Да и не Павло причина горьких воспоминаний. Он, как помнится Федору, сидел себе тихим, застенчивым гостем на их свадьбе. А вот Марина была, словно птица перед бурей. Все к чему-то прислушивалась, будто чего-то ждала. Федор, видя это, терзался, мучился, но про себя надеялся, что это обычная девичья тоска — она пройдет. Однако он ошибся...
На их супружеской жизни с первых дней лежала изморозь. Марина как бы мстила ему за что-то... А может, это прорывалось у нее невольно. Уходила на свою студенческую вечеринку и... забывала пригласить его. Выпадал свободный от занятий вечер — убегала к подругам и тоже не звала его с собой.