Поедет Яринка, а деревца над прудом будут зеленеть и гнуться над водой, а пшеницы и ячмени шуметь под ветром. Ибо они не прихоть его, а труд его и труд других людей, они их надежда и жизнь. И соревнования будут. Только не конные, а велосипедные. Но уже не выскочит, не вылетит откуда-нибудь сбоку Яринка... А может, она еще вернется к их пруду, на их луга...
Олекса бросает в последний раз взгляд на камыши и поворачивает на тропинку, что вьется к селу.
Теперь и Федор видит, что он не один на лугу. Вон кричат, кружатся над камышами потревоженные птицы. Федор вслушивается в птичий гомон и радуется мысли, что среди тысячи весенних голосов есть один, подаренный и им. Голос чайки. Федор выпустил ее на волю, и она полетела.
«А тебе? Тебе суждено ли взлететь?»
Никто не может знать собственную судьбу, никто не может обойти, просмотреть заранее свое жизненное поле. Но знает Федор и другое. Что снова ждут его бессонные ночи. Но он не отступит. Даже если и не найдет того, что ищет. Он все равно будет искать, искать, идти!.. Разве же могут пойти на отдых мозг, мускулы... Разве отдыхают те люди, которые кормят тебя хлебом? Они заботятся о тебе, а ты должен заботиться о них. На отдых может пойти только совесть. Но ты ей отдыхать не дашь.
Федор выходит на дорогу. И снова у него желание взойти на гору, поглядеть оттуда на долину. На узенькую долину, на широкую родную землю. Эта долина — его Украина. К ней стремился сердцем всю жизнь, ей, счастливой, мечтал он отдать себя. Душой, всем естеством льнул к ней, как дитя к материнскому лону, и рос из нее, и плакал во сне от любви к ней. Вот она, умытая росой, вот ее нежные травы, вот ее налитое серебряным звоном небо, вот ее щедрые люди.
Как не любить ее!
Как не любить тебя, земля родная!
И снова дрожит под ногами земля, могучая земля, поднимает его на своей груди все выше, выше! Как тогда, в первый день. На гору, где застыл на часах солдат и смотрит вдаль.
«Нет, ты не легенда, Микола! — шепчет, словно в забытьи. — Ты живой, ты зовешь!..»
Сбоку, из-за горы, налетает вихрь. Первый весенний вихрь. От неожиданности Федор съежился, хотел крепче опереться о землю, но споткнулся, выпустил палки и покатился вниз по склону. Схватился за сухой, прошлогодний куст полыни, и хоть тот вырвался с корнем, успел перехватить другой, задержался. Сел на траву, подкатил одной палкой другую. Попытался подняться... И вдруг тонкая жгучая боль пронзила его! Федор стиснул кулаки, сжал до боли зубы, чтоб не закричать.
И вдруг...
Закачалась долина, прищурилось солнце. И он закричал не так от боли, как от радости. Нога! Это болела нога! Болью настоящей, живой. Боль утихла так же внезапно, как и возникла, Федор тряс, щипал ногу, но она ничего не ощущала. Он смеялся от счастья! Боль была! Он и сейчас ощущает сердцем ее живые прикасания. Она придет, она вернется снова. А с болью должна прийти и жизнь. Она приходит всегда, когда возвращается боль.
«Это вихрь, это он! — прошептал Федор. — А ты хотел спрятаться от него. От вихря житейского. Ты думал, что кончил свою повесть, что уже поставил последнюю точку, а дальше — чистая бумага, белые страницы. Нет, ты написал только половину ее! Теперь напишешь и другую».
С дорог жизниНовеллы
Земля в меду
Над головой кипел бой, но Кузьма не прислушивался к нему. Лежал, скорчившись, в погребе, стонал сквозь сжатые зубы. Он даже подумал, что, пожалуй, и лучше, если вдруг сюда упадет снаряд и поставит точку на его жизни. А так — одни муки. Болезнь уже давно иссушила его тело, согнула его до земли. В селе Кузьму так и прозвали — Дугой. Только пожилые женщины помнят, что был он когда-то прямым и высоким, как явор.
Он все еще как-то боролся с болезнью, а этим летом она одолела его.
Бой оборвался внезапно. И стало так тихо, будто вовеки веков только светлый и кроткий мир ходил по этой земле своими босыми ногами. Так же внезапно сгинула и боль. Может, исчерпала себя, а может, ее смирило лекарство.
Кузьма головой откинул крышку погреба и вылез наверх. Плескалось в густой яблоневой листве солнце, задумчивый ветерок шевелил на подсолнухах стыдливые лепестки-ресницы. И — тишина. Всепоглощающая, сплошная... И лишь где-то на Груновском шляхе дребезжал мотоцикл, словно отрывал от тишины по маленькому кусочку.
Немцы или наши? Наверное, наши отступили. Вон и провода посвисали с тына. Еще утром наши связисты тянули их к Нешваловой хате, где стоял штаб, густо обвили ими хату. Да, отступили.
Что ж теперь будет?..
И новая тревога охватила Кузьму. Ему уже виделось, как снуют между ульев зеленые тени, слышалось, как трещат под тяжелыми сапогами рамы, как жалобно гудят пчелы. Полжизни Кузьма отдал им. Полжизни!.. Наполненные до краев пчелиным гулом дни, пропахшие медом вечера... Целительный, словно «живая вода», мед и его держал на свете. Кузьма и сейчас только волей жестокого случая не возле них. Пришел в село за лекарством, и тут его накрыл бой. Да и, собственно, куда он их теперь денет?
Кузьма закрывает глаза и снова слышит убаюкивающее гудение пчел. В этом гуле — вечность жизни, ее целесообразность, мудрость, простота и глубина. А как же: труд и мед...
И вот он без нее, без пасеки, которую взлелеял сердцем, без ульев, сделанных собственными руками. Это пустое, что люди прозвали Кузьму Дугой. Они уважали его труд. Дважды ульи из колхозной пасеки выставляли под кудрявые яблоньки Всесоюзной выставки.
И впервые в жизни Кузьма ощутил свою ненужность, свою беспомощность. Он никогда не замечал своих рук. А сейчас, оказывается, их некуда девать. Жалость сосет его сердце, а вместе с жалостью наползает на пасечника новая призрачная тень. Он видит, как черное стальное брюхо надвигается на его пасеку, вдавливает ее в землю.
«Нет, пойду», — встряхивает он головой. Отыскал бриль[6], взял в руки палку и зашагал тропинкой через огороды, луг, поле. Вот и Голая долина. Гречиха словно течет по долине, а медвяный ветер плывет над гречихой. Это он, Кузьма, посоветовал засеять здесь гречихой. О, Кузьма знал землю! Полжизни проходил он согнутым, хорошо пригляделся к ней.
Пасека — на бугре. Еще издали заметил он возле нее две фигуры. Остановился. Нет, на чужаков не похожи.
Кто же это? У кого поднялась рука?.. Да он!..
И Кузьма, забыв обо всем на свете, заспешил, карабкаясь вверх, и земля сыпалась из-под его ног.
— Вы что это!
Застигнутые врасплох, кинули на землю крышку от улья. От того самого. У Кузьмы сердце зашлось от гнева. Этот улей — его выдумка, его каприз, его гордость. Из веток лозы, из марли сделал он шар, обтянул вощиной и вставил в улей. Пчелы вытянули вощину, наносили мед. Теперь у него медовый земной шар. Есть свои моря, свои горы и долины. Земля в меду... Пожалуй, кому-нибудь это покажется химерой. А он ее именно такой видит. Или... хотел бы видеть. Но легла на землю тяжелая, стальная рука войны, давит, выжимает из нее живые соки, леденит душу холодом. Не дать, не пустить!.. А что поделает он, хворый, немощный человек?..
— Вы знаете... — И захлебнулся на слове.
Да это же Микитка. А с ним Максим. Микитка — его помощник. Микитку прислали к нему этим летом. Кузьма сам попросил в конторе помощника: пасека роилась, одному не управиться. Ушел Микитка от Кузьмы неделю назад в лес, в партизаны. Вот и винтовки их в траве. «И кому теперь эти ульи? Придут немцы, заберут все. Пускай хоть свои хлопцы полакомятся», — мысленно пристыдил себя Кузьма.
Микитка тоже стоял, опустив голову, на его щеках разгорался румянец.
— Мы, дядя, не только себе. Для всех.
«Вытрусят стольники, разлетятся, погибнут пчелы. Да и сколько там меду». Кузьма понимает, что пасеке все равно пришел конец, но сердце не соглашается, сердце болит. А мысль, словно чайка над своими детьми, кружится, ищет спасения.
— Погибнут пчелы, — сказал совсем тихо.
И вдруг...
— Хлопцы, — и сразу заблестели его погасшие глаза, — а зачем вам разбивать ульи? Вы же в лес не на один день... И пасеку возьмите. Придут наши... Мне уже... — И он слабо махнул рукой. — Ты бы, Микитка, ухаживал там за ними. Твоя теперь она. Поставьте в лесу!
Хлопцы глядели друг на друга, переминаясь с ноги на ногу. Мысль для них неожиданная. Они ее перебрасывают глазами один другому, обмозговывают со всех сторон.
— Оно так, — все еще неуверенно заговорил Микитка. Но он уже принял на себя ответственность за решение, к которому, возможно, они придут. — Ведь у нас и лошади в лесу, только как везти?
— Шляхом-то немецкие танки валом валят, — добавил Максим. — Слышите, грохочут? На тот бугор двое мотоциклистов уже вырвались. Накроют — не убежим на конях от мотоциклов.
И он еще раз смерил глазами расстояние от пасеки до рощи, млевшей в мареве. Кузьма тоже пробежал неспокойным взглядом к роще, оттуда к шляху и снова к роще. Теперь и решение находить легче.
— А я вам знак подам.
— Какой знак? — спросил Микита.
— Ну, тут немцы, или их нет. А знак... Да просто стану вон там, на горбе под грушкой, вы и увидите.
— Вас же и от земли... — Максим хотел пошутить, но сразу умолк, сообразив, что в такую пору шутки неуместны.
— Да уж как-нибудь выпрямлюсь, раз надо, — ответил Кузьма.
Хлопцы забрали винтовки, быстро пошли с горба.
Теперь Кузьма был занят одной мыслью: успеть приготовить пасеку! Окуривал ульи дымом, забивал мхом летки. Горевал, что часть пчел, которые возвратятся с взятки, останется в поле, но уже ничего не мог поделать. Он суетился, спешил, а от живота по телу снова расползалась боль. Кузьме казалось, будто в живот насыпаны горящие угли, так там жгло и кололо. Нет, таких болей ему еще не приходилось переносить. Хотя бы пришли они часиком позже!..