[43] Причудливое сочетание черт солдата, естествоиспытателя, свободного писателя и столичного денди должно было производить глубокое впечатление на современников, как оно производит его и сейчас.
У читателя «Сердца» может возникнуть чувство, что в веренице образов, словно перекочевавших из сна в действительность, как будто всплывают странные лица людей, увиденные немецкими художниками того времени, – родство, которое ясно ощущалось и самим Юнгером. «Возникали люминесцентные трубки, белый, голубой и красный неоновый свет, придававший лицам мертвенно-бледный оттенок. Кирхнер увидел это уже в 1912 году… Карикатуры Гросса и Дикса изображали лица, искаженные судорогами, которые предвещали великие перемены», – так он вспоминал о своих впечатлениях уже много лет спустя в книге о собственных экспериментах с наркотическими веществами[44].
Эссе «Сердце искателя приключений» документирует странствия автора по ночной стороне жизни. «Мое убеждение, что все спелые плоды, которые дарит нам дневная сторона жизни, созрели на ее ночной стороне, не раз подтверждалось на собственном опыте» (AH I 67). Ночная жизнь, слившаяся со сном в единое целое, впервые становится в 1920-е годы повседневным опытом для жителей больших городов. Нужно иметь в виду, что городская жизнь в годы Веймарской республики – это ночная жизнь par excellence. За расширение границ времени бодрствования дневное рационалистическое сознание заплатило большую цену. В 1921 году в Берлине время закрытия кафе, ресторанов, кабаре и кинотеатров отодвигается на один час за полночь. В 1926 году оно продлевается до трех часов ночи. И своего пика «завоевание ночи» достигает в период господства национал-социалистов, вожди которого очень хорошо поняли, какими преимуществами будут пользоваться победители в «борьбе за город».
Стало быть, пространство больших городов – место, где разыгрываются последние нигилистические акты бюргерского спектакля и вместе с тем проступают первые контуры тотального технического «мира работы». Каково же положение отдельного человека, одиночки, которому, собственно, посвящено «Сердце искателя приключений»? «Отдельный человек живет в миллионных городах своей эпохи в ледяной изоляции. Но рядом с ним ждут своего часа и крысоловы, великие чародеи, хранящие древние жуткие мелодии». Под истончившимся покровом рациональности, принимающей форму «тотального дальтонизма цивилизации», скрывается не что иное, как торжество демонизма. Явления людей «абсолютной цивилизации» напоминают Юнгеру головы мумий, покрытые полированными металлическими масками. Спорт, музей, развлекательная литература, гигиена являются проявлениями того, что в духе Э.-Т.-А. Гофмана можно было бы назвать «лапландской» работой (AH I 78). Юнгер замечает, что современный человек «одержим своим демоном» и определенным образом соприкасается со злом[45]. Моральная кастрация, полное исчезновение морального сознания вызывает такое состояние, находясь в котором, «человек из слуги зла превращается в машину зла». Поэтому индивид производит вполне механическое впечатление, а вся его машинная техника представляется сатанинской поделкой. Именно так выглядит тот кошмар, к которому неизбежно приводит последнее сомнение. За несколько лет до прихода к власти национал-социалистов «Сердце искателя приключений» как точный оптический инструмент вскрыло те механизмы, которые в скором времени были пущены в ход в «царстве мелких бесов» (Э. Никиш).
Еще в конце 1940-х годов американский филолог немецкого происхождения Герхард Лоозе проделал немалую работу по текстологическому анализу обеих редакций «Сердца». Их отличие он емко определил одной фразой: языку «Фигур и каприччо» присуща «большая простота и предметность». Это обстоятельство стилистического свойства может с полным правом считаться самым впечатляющим результатом юнгеровской «борьбы за форму»[46]. Из составленной Лоозе таблицы видно, какие фрагменты текста подверглись переработке, какие исчезли и какие были написаны заново. Характер и количество изменений позволяют утверждать, что перед нами, по сути, две различные книги. Сам автор долгое время отказывался переиздавать первую редакцию. Лишь в 1961 году она была включена в первое собрание сочинений и вышла со второй редакцией в одном томе.
Во-первых, изменения коснулись подзаголовка книги: вместо «Зарисовок днем и ночью» появилось более изысканное «Фигуры и каприччо». Во-вторых, все эссе получили заголовки, причем характерная для дневника манера приводить названия тех мест, где впервые была сделана запись, осталась и во второй редакции. В-третьих, из двадцати пяти эссе первой редакции во вторую вошли лишь восемь – и то после стилистической обработки[47]. В-четвертых, остальные эссе были серьезно расширены или сокращены и опять-таки стилистически переработаны. В-пятых, некоторые эссе второй редакции развивают мотивы, намеченные в первой редакции. Наконец, полностью были вычеркнуты шесть эссе первой редакции, причем после всех вычеркиваний от первоначальных 262 страниц осталось лишь 220[48].
Такой экономичный подход к материалу объясняется, в частности, тем, что многие фрагменты, не вошедшие во вторую редакцию, были уже использованы в работах, опубликованных между 1929 и 1938 годами. Однако главную причину стоит искать в новом характере требований, предъявляемых автором к своему стилю. Как уже было сказано, из второй редакции исчез и националистический пафос молодого «прусского анархиста», и сама теория сердца искателя приключений. Язык второй редакции стал более «дисциплинированным»: в нем не осталось места ни для многочисленных автобиографических экскурсов в духе романтизма, ни для риторических вопросов вроде «Где тот вечный зверь, что живет в нас и неистово прокладывает себе путь через чащу?»
Для примера можно сопоставить два отрывка из первой и второй редакции. Первая цитата – фрагмент из одного большого эссе первой редакции, вторая – тот же фрагмент, но переработанный для второй редакции, где образ машины получает дальнейшую разработку. Основой для обоих текстов послужили первые впечатления Юнгера после переезда в Берлин.
Еще вчера, во время ночной прогулки по отдаленным улицам восточного квартала, где я живу, передо мной предстала одинокая и мрачная героическая картина. В решетчатом окне подвала взору открылось какое-то машинное отделение, где без всякого человеческого присмотра вокруг оси со свистом вертелось огромное маховое колесо. В то время как сквозь окно вырывался наружу теплый маслянистый чад, завороженное ухо внимало великолепному действию надежной, управляемой энергии. Ход машины был подобен тихой поступи пантеры, сопровождаемой шелестом ее черной шерсти, а вокруг раздавался легкий свист стали – все это усыпляло и одновременно чрезвычайно возбуждало. И здесь я вновь ощутил то, что ощущаешь, находясь позади мотора самолета, когда сжатая в кулак рука толкает рычаг газа вперед, и раздается ужасающий рев силы, стремящейся оторваться от земли; когда ночной скорый поезд устремляется вглубь циклопических ландшафтов Рура, и столбы пламени, вырываясь из доменных печей, пронзают темноту, тогда среди бешеного движения душа более не видит ни одного атома, который бы не находился в работе. Это холодная, ненасытная ярость, какое-то очень современное чувство, которое, заигрывая с материей, уже предвкушает очарование опасных игр, – можно пожелать, чтобы она еще долго искала для себя свои символы. Ибо она, как верная губительница идиллии – пейзажей старого стиля и уюта в духе бидермейер – будет выполнять свою задачу тем более основательно, чем позже займет свое место в новом мире ценностей.
О ты, стальной змей познания – нам следует тебя околдовать, иначе ты сам задушишь нас!.. (AH I 154).
Вчера, во время ночной прогулки по отдаленным улицам восточного квартала, где я живу, передо мной открылась одинокая мрачная картина. В решетчатом окне подвала я увидел какое-то машинное отделение, где без всякого человеческого присмотра вокруг оси со свистом вертелось огромное маховое колесо. В то время как через окно вырывался наружу теплый маслянистый чад, мое завороженное ухо внимало великолепному действию надежной, управляемой энергии. Ход машины был подобен тихой поступи пантеры, сопровождаемой шелестом ее черной шерсти, а вокруг раздавался легкий свист стали – все это усыпляло и одновременно чрезвычайно возбуждало. И тут я вновь пережил то, что ощущаешь, находясь позади мотора самолета, когда сжатая в кулак рука толкает рычаг газа вперед и раздается ужасающий рев силы, стремящейся оторваться от земли. Нечто подобное переживаешь, устремляясь ночью вглубь циклопических ландшафтов: столбы пламени, вырываясь из доменных печей, пронзают тьму, и среди бешеного движения душа более не видит ни одного атома, который не находился бы в работе. Высоко над облаками и глубоко внутри сверкающих кораблей, когда мощь разливается по серебряным крыльям и железным нервюрам, нас охватывает гордое и болезненное чувство – чувство опасности, и не важно, путешествуем ли мы в роскошной каюте лайнера как в перламутровой скорлупе, или ловим противника в перекрестии прицела.
Трудно уловить характер этой опасности, ибо она предполагает одиночество, завуалированное коллективным характером нашего времени. И все же каждый занимает сегодня свой пост sans phrase, и не важно, подбрасывает ли он уголь в топку, или вторгается в зону ответственной мысли. Великий процесс не прекращается потому, что человек и не думает от него бежать, потому, что он готов служить своему времени <…>
Стальной змей познания ложится кольцами, поблескивая ровными рядами чешуи, и в руках человека его работа оживляется во сто крат. Теперь он словно дракон распростерся над землями и морями, и если сначала его мог обуздать едва ли не каждый ребенок, то теперь своим огненным дыханием он испепеляет многолюдные города. Тем не менее, бывают мгновения, когда песня машин, тонкое жужжание электрического тока, грохот стоящих на реках турбин и ритмические взрывы в моторах вселяют в нас какую-то тайную гордость, которая подобна чувству победы.