– «Я стал зрителем такого спектакля, который вознаградил меня за все неприятности и трудности. Крупный беспомощный и неуклюжий зверь необычного сложения, без зубов, единственная защита которого заключалась только в двух когтях на передних лапах, вёл борьбу с двумя собаками. Это было уникальное зрелище».
– Хватит, – прервала его Аня. – Не хочу слушать.
– «Муравьед поворачивается, как бы подпрыгивая всем телом, – продолжал Дима, – довольно быстро, пытаясь защититься от нападавших на него собак…»
– Хватит!
Злость и бессилие передавили горло. Хотелось крикнуть что-нибудь грубое, неприятное. Аня расплакалась и убежала прочь от заводи, оставив недоумённых Хорхе, Зои и застывшего с блокнотом Диму. Аня спряталась в палатке. Отказалась выйти, когда Зои позвала её наблюдать обезьян. Лежала в гамаке и чувствовала, как волнами накатывает отчаяние. Волосы грязные, мыться им с Екатериной Васильевной удавалось не чаще раза в неделю. Одежда, сколько ни стирай, пахла тухлятиной. Некогда белые кроссовки, купленные в Икитосе, износились – Аня выбросила их недели две назад и теперь, словно рыбак, ходила в не по размеру больших сапогах, поддевая сразу три пары грязных носков. Из верхней одежды у неё был только рабочий комбинезон из смесовой ткани, с кошмарными сеточными вставками в подмышках и кучей карманов на липучках. Комбинезон ей подобрала Зои. Лучшее, что удалось найти в Науте.
За месяц экспедиции Аня днём ни разу не распустила волосы, ходила с сальным хвостом. Перед сном позволяла Екатерине Васильевне вычесать из них кровососущих гадов, живых и мёртвых, и прочий лесной сор. Ногти на руках слоились, ломались. По телу крупчатыми пятнами расходилось раздражение от постоянной влаги. И Димины стопы… Аня видела, во что они превратились. Видела, как доктор Муньос обрабатывает гнойники между пальцами брата. Всё это было невыносимо. Аня терпела, прятала слёзы. Сносила насмешки от Сальникова, не жаловалась на влажные взгляды молчаливого Баникантхи. Запретила себе вспоминать смерть Корноухова, думать о Зои как о дочери человека, издевавшегося над ней. В пути Аня научилась быть сильной, но обмякла, едва экспедиция застопорилась. Вернулась ноющая боль в мизинце и безымянном пальце левой руки. Аня вновь замечала, как с силой вдавливает их в ладонь, до крови впивается ногтями в кожу – ранки Аня обрабатывала, однако те не успевали зажить, вновь растревоженные ногтями.
Нельзя оставаться на месте. Нужно двигаться. Что-то делать. Что угодно!
Аня вывернулась из гамака. Упала на колени и тут же поднялась. Не зная, чем заняться, решила зарисовать карту лагеря. Рассудила, что однажды карта пригодится брату для его книги. Надеялась обрадовать Диму и помириться с ним. Для начала отправилась к Екатерине Васильевне. Вчера, воспользовавшись ясной погодой, они вместе устроили стирку. Перестирали свои вещи, заодно прихватили вещи Димы, Зои, Покачалова и по случаю навязавшегося Сальникова – одеждой Константина Евгеньевича, к счастью, занялась Екатерина Васильевна. Подходить к берегу реки и тем более к заводи было опасно из-за промышлявших там кайманов и змей, поэтому Орошпа и Тарири из кандоши по просьбе Екатерины Васильевны набрали воды в обе плоскодонки. Перенесли их на безопасное место, закрепили колышками. Получились два корыта, в них и стирали. Ночью возобновлялись ливни, но второй день подряд светило жаркое солнце, столь редкое для сезона дождей, – развешанная одежда должна была высохнуть быстро, однако оставалась влажной. Вот и сейчас Екатерина Васильевна озабоченно трогала вывешенные на лодочных тросах майки. Они, как и прочее бельё, пропитались болотными запахами.
– Жалко, Паши нет, – озабоченно произнесла Екатерина Васильевна. – Он бы смастерил какой-нибудь навес над костром, чтобы одежда сохла и не обгорала.
– Надо попросить Макавачи, – предложила Аня. – Кандоши вчера сколотили стол и скамейки.
– Да, я видела. Те ещё скамейки. Как стоят, непонятно.
– Может, кандоши никогда и не видели настоящих скамеек, – улыбнулась Аня.
– Может, и так, – с улыбкой ответила Екатерина Васильевна и взялась перевешивать Анину кофту другой стороной вверх.
С Екатериной Васильевной было спокойно. С ней можно было говорить о бытовом, обыденном, словно это имело здесь значение. Мама Максима спрашивала о родителях Ани, говорила, что обязательно с ними познакомится. Рассказывала о своих родителях в Иркутске – не могла и представить, каково им пришлось, когда Екатерина Васильевна и Павел Владимирович вдруг, ничего не сказав, исчезли.
– Нам ведь не дали собраться. Остановили, когда мы с Пашей шли через Лисихинское кладбище. Усадили в машину и увезли в аэропорт. Сказали, что иначе Максим пострадает. А в Москве сразу повезли оформлять загранпаспорта. Держали нас в каком-то загородном доме, я даже не знаю, где точно. По Ярославскому направлению, где-то под Софрино. А позвонить родителям не дали.
Екатерина Васильевна переживала из-за просрочек по кредиту, оставшемуся после того, как умер дедушка Максима, из-за работы в доме творчества. Представляла, как сообщит отцу и сестре Корноухова о его смерти. Говорила о многом и без надрыва. Даже упоминая исчезнувшего Максима и погибшего Павла Владимировича, ничем не выдавала горя. По-деловому рассуждала, удастся ли по возвращении найти тело Корноухова и похоронить его в России – на том же кладбище, где лежали бабушка и мать Павла Владимировича.
Аня пересказывала Екатерине Васильевне письма Шустова-старшего – те редкие фрагменты, где он писал об оставленных им жене и сыне. Не знала, стоит ли упоминать о второй семье Сергея Владимировича, но хваталась за возможность поговорить с Екатериной Васильевной, поэтому в конце концов не удержалась. О Рашмани и юной Киран, живших в индийском Хундере, Екатерина Васильевна выслушала с интересом. Порадовалась, узнав, что Максим оставил им часть отцовских денег. Попросила Аню подробнее рассказать о Рашмани. Кивнула, когда Аня призналась, что нашла ту действительно красивой в необычном сочетании физической силы и невычурной изящности.
– Она называла Сергея Владимировича Сурешем.
– Ну, Серёжу как только не называли. Каждый примерял на него какие-то свои имена. И Серёже это нравилось. Его всегда было много. Гораздо больше, чем может вместить сердце одного человека.
Аня, потупившись, умолкла. Ей стало неловко. Екатерина Васильевна, напротив, оживилась. Заявила, что непременно, вернувшись в Москву, соберёт для маленькой Киран посылку, и они с Аней взялись рассуждать, чем именно порадовать индийскую девочку – какой подарок из России придётся по душе единокровной сестре Максима. Усмирив недавнюю тревогу, Аня вспомнила о задумке нарисовать карту лагеря и, оставив Екатерину Васильевну перевешивать затхлое бельё – от помощи та отказалась, – пошла к костровому тенту.
Индейцы за последние четыре дня постарались извести на луговине, выбранной под стоянку, почти всю растительность. Срубили росшие здесь пальмы бактрис. Их стволы были усыпаны тонкими чёрными колючками, вблизи походили на небритые ноги, мешали и людям, и мулам. Заодно удалось запастись внушительными гроздьями их плодов, по вкусу и способу приготовления напоминавших обычные каштаны. Следом пали деревья поменьше и древесная поросль, вроде зонтичных карликов с наростами старых термитников. Ударов мачете избежали лишь стволы, выбранные под крепление растяжек от тента, палаток и гамаков. Лагерная росчисть была приподнята над ближайшим лесом, и болотистых проплешин на ней, к счастью, не оказалось. Впервые за долгое время в прогулке по лагерю Аню не сопровождал страх случайно провалиться по колено в грязь и перепачкать выстиранную одежду. Гать лежала лишь со стороны низменности – той самой, где на привязи то затихал, то бесновался пойманный кайман. Когда же индейцы расчистили от жестколистной поросли четырёх базальтовых истуканов, за ними открылся вид на волнистые разливы сельвы. Вдали вставали семь покатых вершин – зеленеющие выпуклости первой могучей гряды, возвещавшей близость «ceja de la montaña», «брови леса», а следом и самих Кордильер – бескрайнего волнореза, о границы которого бился океан джунглей. Бился тысячелетиями, но сломить его и пересечь не мог, оставляя перуанское побережье иссушённым долинам, где осадков выпадало меньше, чем в Сахаре или в Гоби.
На росчисти с избытком хватило пространства для пяти дождевых тентов, четырёх палаток и временного загона для мулов. Под центральным тентом разместилась полевая кухня с костровищем, скамейками и сколоченным из пальмового дерева столом. Именно туда и отправилась Аня.
Лагерь, хоть и оборудованный, оставался непривычно тих. Многие ушли на разведку, надеясь отыскать хоть какой-то намёк на то, как решить головоломку с истуканами, и заодно обезвредить ближайшие ловушки – на подходах к луговине агуаруна уже обнаружили три самострела. Люди Скоробогатова до сих пор не вычислили, кто и почему настораживал их на пути экспедиции.
– Знаешь, Дмитрий, индейцы так же не приспособлены к жизни в джунглях, как и европейцы, – сидя на скамейке у костра, говорил Егоров. – Ведь они здесь тоже чужаки, правда? Как ты там говорил?
– Их предки жили в Северо-Восточной Азии, – откликнулся Дима, сидевший на противоположной скамейке и показывавший доктору Муньосу свои больные стопы.
– Вот-вот. Пришли сюда когда?
– До Перу добрались примерно пятнадцать тысяч лет назад.
– За это время, конечно, изменились, но остались чужаками! – Егоров взял за руку четырнадцатилетнего Катипа из агуаруна, сына Титуса и Сакеят. – Кожа у них грубая, но страдает от москитов. Кровососы и кожные паразиты изводят туземцев ничуть не меньше, чем нас с тобой. Они мажут себя защитной краской, покрывают тело илом, как, например, делает наша старая ведьма… Кстати, где она?
– Не знаю. – Дима передвинулся по скамейке, и его место у доктора занял кандоши Тарири. – Ходит где-нибудь.
– Их кусают змеи и пауки, – не выпуская руку Катипа, продолжал Егоров. – А главное… Подойди, потрогай.