Аня вскрикнула.
Пересилив себя, Дима взглянул сам. Увидел опухшую, словно накачанную воздухом бледную кожу и светло-синее пятно на лодыжке. В центре пятна – две чёрные бусины от укуса. Змея была ядовитой. Дима продолжал плакать, но принял эту мысль без сопротивления.
– Мне нужен пластырь, – рассеянно сказал он. – Надо заклеить…
Вокруг все заговорили разом. На всех языках мира, понятных и непонятных. Будто решили извести его гулом резких голосов.
Марден, наклонившись, тряхнул Диму за плечо. Потребовал описать змею. Дима описал.
– Бушмейстер, – спокойно объявил проводник. – Ваш парень умрёт.
– Сделай что-нибудь, – потребовал Максим.
– Поздно. Сразу надо было. Яд разошёлся. ¡Maldito cretino, porque no lo dijo desde el principio!
– Сделай!
Аня и Хорхе о чём-то шептались.
– Надо вернуться в лагерь, – выдавила Екатерина Васильевна. – У них есть сыворотки. Там помогут…
– Нет, – Максим мотнул головой. – Скоробогатов ему ничего не даст.
– Не даст, – подтвердила Аня. – Хорхе говорит, надо отсосать яд.
– Я сделаю, – Максим выхватил нож и опустился перед Димой на колени, но Марден его остановил:
– Куда ты лезешь? Без толку.
– Тогда сделай что-нибудь сам!
Дима тонул в сером мареве. Часто моргал. Ноги совсем онемели, и разрывавшаяся в них боль глухими отголосками разносилась по остальному телу. Сердце колотилось так, что перехватывало дыхание. От живота к горлу прокатывались узловатые судороги.
– Оставьте его здесь, – сухо сказал Марден. – А лучше убейте, чтобы не мучился.
– Заткнись, – оборвал его Максим.
– Не можешь ты, я сам сделаю.
– Стой где стоишь.
– ¿Piensas que voy a quedarme aquí parado y esperar a que nos atrapen? ¡Ni hablar!
– Nadie nos va a atrapar. Solo ayúdenle a mi hermano, ¡se lo ruego! – с мольбой ответила ему Аня.
«Господи, о чём они говорят?»
Жажда стала невыносимой. Как глупо. Столько влаги вокруг. Дождь. Промокшая одежда. И жажда. Очередная судорога принесла облечение – словно лопнул нарыв под животом. Вдоль бедра растеклось тепло. Дима испугался, что истекает кровью. Хотел привстать. Максим, поддерживавший его со спины, надавил ему на плечи. Дима тут же обмяк. Понял, что обмочился. Безропотно признался себе в этом. Плевать. Только бы скорее всё закончилось.
– Нет, не все умирают, – продолжал спорить Марден, – но ему нужен покой. Нужно лежать неделю или две, смотря сколько яда. Я его не потащу.
– Я потащу, – ответил Максим. – Просто сделай что нужно. А потом уходи.
– Хорошо, – сдался Марден. – Держите его. Это не поможет, но я сделаю. Чтобы тебе спокойнее спалось. Сколько прошло от укуса?
Дима не ответил. Не знал. Десять минут. Полчаса. Несколько часов. А если бы знал, не сказал бы. Какой смысл?
Проводник отдавал распоряжения по-английски и по-испански. Ругался, оглядывался, разгоняя ночной мрак фонариком. Знал, что преследователи могли услышать их голоса. Агуаруна выслеживали и более сторожких жертв.
– Давай же, – по-английски прошипел Максим и обхватил Диму со спины.
Хорхе навалился на колено левой ноги. Екатерина Васильевна – на ботинок правой. Аня, неприкаянная, стояла рядом. Не знала, с какой стороны подступиться к брату. Наконец, зайдя за спину Максиму, навалилась Диме на плечи.
Дима закрыл глаза. Не чувствовал тела. Обездвиженный, потерял себя.
Вокруг всё стихло. Только лес шелестел привычным шумом.
Диме представилось, что все ушли. Притворились, что хотят помочь, а сами бросили его умирать в одиночестве. И правильно. Он и сам хотел попросить их об этом. А может, его похоронили. Тяжесть на животе – от земли, которой его забросали.
«Хорошо, что папа не видит». Он бы расстроился. Увидел бы, что его сын опять всех подвёл.
Острая боль разрезала отрешение. Дима приподнял веки. Увидел, что фонарики направлены на его правую ногу. Марден, стоя на коленях, рыболовным крючком подцепил кожу на Диминой лодыжке – прошил её через светло-синее пятно и бусины укуса. Потянул за намотанную на пальцы леску. Крючок оттянул кожу. Боль прострелами неслась через ногу, одна стрела за другой, попадая в перехваченную Максимом грудь, нарастала, становилась невыносимой.
– Теперь держите крепко, – выдавил Марден, – ему будет больно.
Дима, не понимая, что происходит, взвился. Давление со всех сторон усилилось. Ни мыслей, ни чувств, только отчаянный крик, перекрытый чьей-то рукой. И грудь продавлена до хрупа ломающихся рёбер. И дрожащая пелена перед глазами. Кругом голоса, и Дима слышал слова. Не узнавал их. Ни русских, ни английских.
– Dimochka, terpi, terpi, vsyo budet horosho.
– Hold ’im tight!
– Es una barbaridad… ¡Se podría haber hecho una simple incisión!
– Tishe, tishe.
– Tight!
– Mam, derzhi nogu!
– Eshhyo chut’-chut’!
Марден до предела оттянул кожу на Диминой лодыжке. Казалось, рыболовный крючок порвёт её уродливым шрамом. Проводник замер. Правой рукой поднял нож. Дима отдал последние силы на сопротивление. Дрожал. С ним дрожало всё вокруг. И Марден дёрнул рукой – резким движением срезал оттянутую кожу. Крючок отскочил с окровавленным лоскутом.
– ¡Dámelo! – скомандовал Марден.
Дима, ошеломлённый, оглушённый, вывернутый наизнанку, отчаянно втягивал воздух через пальцы чужой руки. Воздух наполнял лёгкие, раздувал грудь, но Дима не мог остановиться – вдыхал глубже, и вдох был бесконечным.
Мальчишка откуда-то из темноты за границами белого света фонариков передал проводнику мачете с раскалённым наконечником. Когда оно с шипением опустилось на кровоточащую зияющую рану на Диминой лодыжке, боль захлестнула без остатка. Дима выструнился. Ни Максим, ни Аня не смогли его удержать. И Дима продолжал подниматься выше и выше. Его затягивало под плетёный полог леса, тащило через сучья и листья, а потом выпростало из влажных крон навстречу чёрным разливам неба. Исчез весь мир, а с ним исчез Дима.
Глава двенадцатая. Суд
Прекрасный день! Илья Абрамович наслаждался последними часами отдыха, ждал задуманного Скоробогатовым представления – с утра организовал необходимые декорации, желая не только услужить Аркадию Ивановичу, но и отвлечь суеверных агуаруна от найденных ими костей. Индейцы вчера наткнулись на перенесённые от святилища безымянные останки. Нужно было всё-таки побросать их в реку.
Жужжание и стрекот насекомых заполнили воздух удушающим гулом. Москиты в солнечную погоду волнами штурмовали людей, однако Илья Абрамович позволил себе раздеться по пояс. Устал от одолевшей его потницы. Пузырьки с липкой жидкостью поразили его тело, несмотря на ухищрения доктора Муньоса и юного Мехии. Стоило жжению прекратиться в одном месте, как оно усиливалось в другом. И места были неудобные, срамные: в паху, в складке между ягодицами и в подмышках, где сыпь срослась в мокнущую корку – она трескалась и сочилась от резких движений.
Илья Абрамович, сидя за складным столиком, старался не прижимать локти к бокам, а рядом стояли Орошпа и Тарири из кандоши – не переставая обмахивали Егорова сплетёнными из пальмовых листьев опахалами: отгоняли кровососущих гадов, баламутили насыщенный испарениями воздух, отчего дышать было чуть легче, и к тому же прикрывали его спину от неожиданно крепкого солнца. Разве не прелесть? Егоров готовился к позднему завтраку. Баникантха оттёр пластиковую столешницу от застарелых пятен, выковырял из-под алюминиевой окантовки сухарные крошки и расплодившихся там червячков, а теперь спешил от полевой кухни с мисками. Нёс Илье Абрамовичу чудесного тапира с чёрной фасолью и лепёшками из маниоковой крупы. Егоров в предвкушении глотал слюну. Радовался своему аппетиту. Агуаруна знали толк в местной живности. Называли тапира «sachavaca» – дикой коровой. Его мясо в самом деле напоминало говядину; из такого можно сделать вполне сносный гамбургер, весь секрет в том, чтобы правильно его приготовить.
Прежде удавалось лишь зажарить нашинкованное филе тапира на его собственном жиру. Хинес Эрнандес перемешивал филе с кусочками батата, добавлял малость тимьяна из особых запасов Ильи Абрамовича. Получался в меру приятный вкус. Теперь же агуаруна, не подпуская к мясу никого из метисов, с благословения Егорова взялись лично приготовить две тяжёлые, каждая не меньше десяти килограммов, ноги тапира. Завернули их в простыни свежих листьев, насадили на деревянные колья и поставили томиться возле костра. Приправ не потребовалось. Листья уберегли мясо от горечи кострового дыма, защитили от личинок, жучков и прочей пакости, заодно сообщили ему свой чуть пряный аромат и, конечно, не позволили пролиться мясному соку. Мясо томилось более двух суток. Когда же вчера вечером легло под вилку и нож Ильи Абрамовича, оказалось восхитительно нежным. Такое не грех подать в ресторане, содрав по пятьдесят евро за каждые сто граммов.
Возможность приготовить тапира – не единственное достижение экспедиции за дни вынужденного простоя. Позавчера проявил себя Покачалов. Ранее Артуро и Сальников на пару разобрались с истуканами – убедили Аркадия Ивановича и Илью Абрамовича, что сосредоточиться нужно на третьем из них, символизировавшем сердце мглы. Теперь Никита справился с последней частью головоломки – понял, как использовать святилище. По его словам, святилище, в сущности, являлось числительным камнем. Такими в древности пользовались по обе стороны океана.
В Старом Свете камень был плоским и, соответственно, одноярусным. Его поверхность делили на разноразмерные ячейки. Положи зёрнышко в малую квадратную ячейку – получишь, например, двойку. Положи в большую продолговатую – получишь четвёрку или, скажем, десятку. Своего рода счёты, удобные и наглядные. В Новом Свете, на севере Перу и в Эквадоре, камень вырезали по-другому. К основному ярусу пристраивали несколько дополнительных ярусов – в случае с загадочным кубом-святилищем речь шла о двух башенках, расположенных в углах по диагонали и увенчанных отдельными метровыми ячейками. В южноамериканском числительном камне значение каждого зёрнышка – или боба, или камушка, используй что душе угодно – изменялось не только при перемещении из ячейки в ячейку на одной плоскости, то есть по горизонтали, но и при перемещении в высоту, то есть по вертикали. Значит, положи зёрнышко на одну из башенок – и получишь новое, большее число.