Для Скоробогатова не осталось соблазнов. Ничто не пробуждало в нём интерес. Многие умирают в терзаниях, вымаливают у судьбы ещё годик или два. Скоробогатову не было нужды унижаться. Он подготовил отчётность, подшил документы, собрал всё по архивным коробкам с бережно выписанными бирками. Отведённых судьбой лет ему хватило с избытком. Лишь дочь нарушала его тёплое забвение. Была похожа на мать. Голосом, обликом, поведением. Будто Оля и не умирала вовсе, а переродилась в теле собственного ребёнка. Скоробогатов отослал Лизу от себя, и беспокойство ослабло. В рутине рабочих дней Аркадий Иванович наслаждался тем, как в нём неспешно замирает жизнь. И только была какая-то незавершённость. Не хватало итоговой черты, заключительного аккорда.
Первое время Аркадий Иванович думал, что заключительным аккордом его жизни станет благотворительный фонд. Взялся за его создание с привычной решительностью, но вскоре вынужденно признал, что фонд – Олина мечта. Как бы они ни были близки, Скоробогатов не мог подытожить их жизни единой чертой. Тогда Аркадий Иванович заключил, что должен обеспечить будущее Лизы. Но и это его не удовлетворило. Подлинный финальный аккорд прозвучит иначе. Никто, кроме самого Аркадия Ивановича, его не услышит. Скоробогатов захотел напоследок познать себя в переплетении чего-то невозможного, противоречивого – из миллиона вероятий найти то единственное, что окажется с ним гармоничным, и войти в распахнувшиеся двери бездны, как в них входил античный Клеофрад. Именно тогда на пороге появился Шустов, а следом появились Затрапезный с дель Кампо – Скоробогатов почувствовал с ними сродство, доверился им и тому выбору, который они сделали два с половиной века назад.
«Если то, что ищешь, не находишь ты внутри себя, ты никогда не найдёшь его вне себя. Если не познал ты совершенство своего собственного дома, зачем ищешь совершенства других вещей? Вся сфера земная не вмещает столько великих тайн и совершенств, сколько суть в маленьком Человеке». Передав расшифровку дневника Аркадию Ивановичу, Шустов-старший произнёс эти слова Алипилия Мавританина, якобы написанные им в семнадцатом веке и затем повторённые Блаватской. Тогда Скоробогатов не обратил на них внимания, а позже различил их истинное значение и понял, что Сергей пытался ими объяснить свой поступок – считал, что возрождённый Эдем отвергнет Скоробогатова. Туда приходят совершенные, а не для того, чтобы обрести совершенность. Аркадий Иванович признавал правоту Шустова, но лишь отчасти. Не лишал себя надежды отыскать сердце мглы. И вот Максим, сын Шустова, нашёл лестницу, устремлённую в глубь заросшей и потому издалека не различимой горной расщелины. Тупик оказался проходом.
Утром, свернув бивак, все отправились за Шустовым-младшим. Оставаться на полуострове никто не захотел. Марш за скальной складкой проскочили быстро, а дальше не спешили. Сбросив рюкзаки, принялись осматривать парадную лестницу и стелившуюся перед ней площадку. Максим и Никита расчищали первые ступени от ползучих деревьев и мягкой поросли хвоща. Чуть погодя за мачете взялись и Анна с Дмитрием. Наконец, к ним присоединилась и Лиза. Они рассчитывали найти символы или подсказки, указывавшие, чего ждать в горной глубине. Не хотели идти вслепую, хоть и надеялись, что обойдутся без головоломок вроде той, что солярии придумали с истуканами и кубом святилища.
Скоробогатов наблюдал за дочерью. Видел, как она смотрит на Шустова-младшего. В её глазах отдалённо угадывались оттенки доверия и тепла, с которыми мать Лизы когда-то смотрела на Аркадия Ивановича. Он по-своему завидовал Максиму. Шустов-младший при желании мог бы узнать Лизу настоящей – раскрыть в ней то, что сам Аркадий Иванович так любил в своей жене. И никакая Анна его бы не отвлекла. Но Максим был слеп, а Лиза из гордости или по другой причине нарочно притупляла собственные чувства. Впрочем, сейчас это не имело значения. Скоробогатов приближался к последней черте и должен был предать прошлое забвению. Он с жадностью осматривал каждый метр очищенного пространства. К сожалению, на площадке, вымощенной базальтовыми плитами, ничего исключительного не нашлось. Нужно было двигаться дальше.
Парадную лестницу, шириной чуть более трёх метров, с обеих сторон подпирали обтёсанные каменные стены. Их украшали редкие и незначительные символы, вроде растительных завитков и кошачьих абрисов. Промежуток между стенами и весь горный кряж в целом зарос тёмно-зелёной плетёнкой из листьев потоса, испанского мха, лиан и воздушных корней. Насквозь просмотреть его не удавалось, как не удавалось определить, спрятаны ли в нём какие-нибудь карнизы с предостерегающими чужаков божествами или ободряющими указателями. Одно точно: расщелина, по дну которой поднималась лестница, была сквозной. Под сень мягкодревесной растительности, пусть и ослабленные, просачивались солнечные лучи. Шагать приходилось в зелёных сумерках, словно лестница была шхерой, прогрызенной в чрево горных джунглей. На всю группу осталось три действовавших фонарика. Два самозарядных с динамо-машинкой – её ручку то и дело подкручивали Максим и Никита, наполняя скальную теснину заунывным воем, – и один с раскладывавшейся книжкой солнечной батареи.
Пройдя с полсотни ступеней, возглавляемая Максимом группа перешла на вторую площадку, чуть менее просторную, но глубоко вдававшуюся в стены по бокам – слева и справа оказались неглубокие ниши с установленными в них базальтовыми истуканами Инти-Виракоч, увенчанных головой Ямараджи. Очистив вторую площадку от незначительных наносов кислицы, Максим и Покачалов обнаружили, что на ней высечена необычная витиеватая надпись.
– Что-то вроде коврика «Добро пожаловать»? – усмехнулся Дмитрий.
– Почти, – кивнул Покачалов.
Оставившие надпись мастера нарочно исказили готическое письмо испанских слов, чтобы они изгибами напоминали арабскую вязь, к тому же нарастили над ними горизонтальную черту, от которой каждая буква свисала, будто спелый плод, как в индийском письме деванáгари, – получился путаный орнамент. Скоробогатов был доволен. Знал, что видит свойственный Городу Солнца эклектизм, смешение разных культур и убеждений, объявленных в равной степени значимыми. Пришлось полностью вычистить площадку, прежде чем Покачалов разобрал обращение целиком. Хмыкнув, он вслух перевёл его для остальных:
– «Если поклянётесь муками Спасителя, что вы не расхитители, а также что в течение последних сорока дней не пролили крови, будь то законным или незаконным образом, вам разрешено будет подняться в город».
– Что тут смешного? – спросила Анна.
– Да так, – Покачалов повёл плечами. – Считай, что мы поднимаемся на борт Атлантиды.
– И нам повезло, – добавил Дмитрий. – Формально убийц среди нас нет. Последний уплыл по реке. Что же до расхитителей, то мы давно не видели их белоснежных улыбок. Значит, можем подниматься дальше.
– Идём, – без улыбки позвал Максим и вновь взялся за мачете.
Лестница поднималась, следуя за естественными изгибами расщелины, которую местами явно расширила человеческая рука. Попадались каверны и пещеры с небольшими святилищами, и на первые из них Максим с Никитой потратили немало сил. Убедившись, что ничего примечательного, кроме горстки статуэток и очередных надписей на полу, в них нет, они решили реже отвлекаться от основного пути, иначе подъём грозил затянуться на несколько дней.
Надписи по большей части встречались на испанском и латинском. Покачалов был далёк от познаний Шустова-старшего, но справлялся с ними без труда. В последнем из расчищенных гротов было выгравировано: «И ключ от дома Давида повешу ему на шею, если он откроет дверь, то никто не сможет её запереть, а если запрёт, то никто не сможет отпереть». Едва ли строки из Библии впечатлили кого-нибудь, кроме Скоробогатова. Он один понимал, как их истолковать. Хотя… теперь не один. Ночью, узнав о предстоявшем восхождении в сердце мглы, Аркадий Иванович рассказал Лизе о прочитанном в дневнике Затрапезного. Должен был протянуть за собой путеводную нить. Для Затрапезного такой нитью стал зашифрованный дневник. Для плантатора дель Кампо – картины с изображениями Города Солнца и каменные поделки вроде шустовского Инти-Виракочи. Для самогó Шустова – цепочка из зашифрованных тетрадей и писем, которые он передал ничего не подозревавшим сыну и жене. Скоробогатов надеялся, что его путеводной нитью, служащей залогом его входа в сердце мглы, станет Егоров, но Илья Абрамович пропал, и Скоробогатов открылся Лизе.
Несмотря на внушительную высоту горного хребта, подъём по лестнице был едва приметен, до того плавно в меандрах расщелины одна за другой ложились просторные ступени. В местах, где плавность нарушалась естественными отвесами, мастера чавинцев или соляриев выдолбили настоящие тоннели, продолжавшие намеченный серпантин, – на время оставляли расщелину в стороне, но потом неизменно к ней возвращались. Размахивать мачете Скоробогатову не приходилось, и усталости он не чувствовал даже на второй час подъёма. Наслаждался бы преддверием возрождённого Эдема, если бы не периодические насмешки от Дмитрия. Молодой Шмелёв искал возможность ненароком унизить Аркадия Ивановича – в меру своих способностей. Мог прикрикнуть на Скоробогатова, требуя посторониться и не мешать ему расчищать заросли; опираясь на трость, принимался бестолково елозить мачете по стволам тонких деревьев, игриво подмигивал Аркадию Ивановичу, будто они были одного возраста и положения. На входе в очередную каверну задел Скоробогатова плечом и принялся с наигранным подобострастием извиняться, возможно, полагая, что удачно изображает Егорова.
Пóшло и глупо. Максим и Никита не обращали внимания на поведение Дмитрия, Анна пыталась урезонить брата, но его шутки прекратились лишь после вмешательства Лизы. Когда Дмитрий принялся извиняться перед Аркадием Ивановичем за не постеленную для него ковровую дорожку, Лиза встала между отцом и юным Шмелёвым. Попросила Дмитрия не вести себя так грубо. Он пробурчал что-то неразборчивое и смирился. Дочь не понимала, что самым оскорбительным для Аркадия Ивановича оказалось не ёрничанье мальчишки, а её заступничество.