Максим вовсе не замечал Скоробогатова, лишь однажды посмотрел на него и даже обратился к нему с вопросом. Аркадий Иванович тогда вёл рукой по вырезанному на ступени символу «Эль соль де ля либертад» – яблоку с лучами солнца над скрещёнными женскими руками – и, должно быть, выглядел благоговеющим в предчувствии Города Солнца.
– Стоило того? – поправив на плече винчестер, спросил Максим.
Ни злобы, ни осуждения. Почти безучастный вопрос.
– Стоило, – кивнул Скоробогатов.
– Каждой погубленной жизни?
– Да.
– И вы ни о чём не жалеете?
– Нет, – искренне ответил Скоробогатов.
Максим продолжал молча смотреть на него. Рядом стояли притихшие Шмелёвы, Покачалов и Лиза. Аркадий Иванович решил, что должен пояснить свои слова.
– Видите ли, Максим Сергеевич, цена жизни каждого из нас весьма относительна. Хотите вы этого или нет. Жизнь наполнена страданиями. Малые радости не оправдывают нашу боль. Смерть всё обесценивает. Все стремятся к чему-то с напряжением, от которого боль усиливается, рвутся вперёд, заранее зная, что упрутся в тупик. Находят, чтобы потерять. Узнают, чтобы забыть. А в конце звучит ужасающий вопрос: зачем? Глупая, если позволите так выразиться, беспечность и ничем не оправданная надежда даже самых заядлых материалистов на то, что смерть не конечна. Поверьте, прекратив страдания некоторых людей, мы оказываем им услугу. И нужно посетовать, что никто не делает того же для нас.
– Ну да, – глухо отозвался Дмитрий, щёлкнув тростью и показав выскочивший из неё шип. – Хотите, сделаем? Окажем вам услугу.
Анна шикнула на брата, и он замолчал.
– Но я не оправдываюсь, – продолжал Аркадий Иванович. – Просто хочу, чтобы вы поняли. Ведь вы наверняка со мной не согласны. Считаете, что жизнь человека бесценна. Ну хорошо. Вот скажите, вы осуждали свою мать, когда она семь лет назад взяла первый кредит? Или поддержали её? У вашего дедушки по отцу диагностировали опухоль мозга. Вам сказали, что ему осталось не больше полугода. Операция в Израиле не помогла. Екатерина Васильевна знала, что свёкор умирает, но продолжала брать кредиты. Ухаживала за ним, покупала ему лекарства. Полгода – маленький срок. А когда Владимир Георгиевич умер, вам осталась горькая память о его последних днях и кредиты на десять лет. Ваша жизнь превратилась в бесконечные выплаты процентов. Чтобы совладать с долгами, Екатерина Васильевна вышла замуж за обычного столяра. Нелепая замена Шустову, согласитесь?
Скоробогатов с каждым произнесённым словом чувствовал, как его наполняет уверенность в себе. Он знал, что говорит правду. Никогда от неё не прятался. И умел показать её окружающим.
– Но мне интересно другое, – продолжал Аркадий Иванович. – Если не ошибаюсь, за первую операцию вы заплатили чуть больше двух миллионов рублей. Для вас большие деньги. Вы надеялись на лучшее. Хотели купить время. Ведь жизнь бесценна. И он ваш дедушка. А представьте, что вы могли бы гарантированно купить Владимиру Георгиевичу один месяц за два миллиона. Всё равно взяли бы кредит? Зная, что на годы обрекаете себя копошиться в собственной бедности? Ну хорошо. А если не месяц, а неделю? За те же два миллиона. А если день? Ровно день. А если час? Возьмите кредит на десять лет и продлите любимому дедушке жизнь на час. Один час. А если минута? Что тогда? Всё равно заплатите? Или вы уже не так уверены в своём ответе? Где она проходит – грань вашего сомнения? Вы видите разницу между покупкой шести месяцев и одной минуты, значит, жизнь не бесценна – вы устанавливаете вполне конкретную цену, пусть и отказываетесь назвать её вслух. А раз есть цена, почему не устроить торг? Разве не логично? Считайте, что я купил жизни погибших людей. И поймите наконец, что по-настоящему ценна одна жизнь – ваша собственная. И важен один путь – по которому вы подниметесь на ваш главный пик, на ваш личный Эверест, чтобы услышать на нём финальный аккорд вашего существования. Поверьте, ваш отец считал так же. Он как-то сказал мне: «Мы не оплакиваем людей. Мы оплакиваем свою потерю». Чувствуете разницу? Думаю, чувствуете. И не спрашивайте меня: «Стоило того?» Если я сделал, стоило. Иначе не бывает.
Максим промолчал в ответ. Никто не ожидал от Скоробогатова отповеди на краткий вопрос Шустова-младшего, даже Лиза, но Аркадий Иванович не жалел о сказанном. Шустов-младший и другие ненавидели его, презирали. Не понимали, что он преподнёс им ценный дар – привёл сюда. Они оказались сильнейшими из экспедиционной группы, достойными осознаний и чувств, которые их настигли. Здесь начнётся их настоящая жизнь. Никто из них не будет прежним.
Подъём по расщелине, мягко пахнущей влагой и растениями, продолжился. Аркадий Иванович отмечал на ступенях помёт мазамы и клочки её шерсти на кустах. Хороший знак. Олень мог бы скользнуть сюда из страха и не зная о предстоявшем тупике, но различимая звериная тропа говорила, что проход сквозной, рано или поздно выведет чужаков в Город Солнца.
Тёмно-зелёный полог над головами не позволял определить, высоко ли они поднялись, но в последний час все шли быстро, не отвлекаясь на каменные ниши с многорукими божествами и витиеватый орнамент надписей на голых стенах. Никто не оглашал лестницу разговорами. В общем молчании раздавались удары мачете, точечное постукивание трости юного Шмелёва и тихое чертыханье Покачалова, обтиравшего изъязвлённую кожу куском влажной тряпки.
Сверху проступили различимые накаты каменных глыб. Расщелина сужалась, и ступени чаще оказывались выдолблены в искусственно расширенном проёме, но дышалось легче. Скоробогатов прежде не понимал, до чего на лестнице душно.
Послышался шелест ветра или шум водопада. Путники приближались к вершине. К четвёртой из семи вершин, указанной истуканом и кубом святилища.
Лестница больше не петляла – вела уверенным маршем строго вперёд, однако не стала более крутой, вздымалась плавно, местами вовсе выводила на ровную каменную тропу. Над головами наметился просвет. Максим, Никита и Анна убрали фонарики в рюкзак. Ступени стали шире и глубже. Скоробогатов жадно всматривался в скальный проём. Не знал, чего ждать – парадного входа, новой крепостной стены или человеческих голосов. Лестница от руин заброшенного поселения могла быть не единственной. Аркадий Иванович допускал, что Город Солнца населён, хоть и не представлял, какими окажутся солярии. Ничто не мешало наследникам возрождённого Эдема – тем из них, кто не сбежал, – обитать в полнейшем отъединении. Вряд ли они, замкнувшись, процветали. Скорее превратились в дикарей и… Тени! Скоробогатов с ужасом подумал, что напавшие на его экспедицию туземцы и есть потомки Затрапезного, дель Кампо и мастеров приходной книги. Нет… Тени беспокоили Город Солнца и раньше. Ведь их рисовал ещё Вердехо. Они, конечно, были каким-то образом связаны с горным хребтом и местом, выбранным под возрождённый Эдем, но к самим соляриям отношения не имели.
Аркадий Иванович развлекал себя подобными размышлениями, когда Покачалов всех остановил. Продравшись через курчавые светло-зелёные наносы растительности, он обнаружил, что стены здесь облицованы. Значит, путники добрались до парадного марша. Никита, взволнованный, взялся высвободить стены из-под лиственной драпировки, чтобы лучше разглядеть покрывавшие их базальтовые плиты. Максим и Дмитрий пришли ему на помощь. Втроём они быстро расчистили несколько метров гладкой поверхности. Кажется, обрадовались небольшому промедлению. Рвались вперёд, но хотели свыкнуться с мыслью, что с минуты на минуту увидят Город Солнца.
Узоров или символов на плитах не оказалось, но Покачалов продолжал настойчиво счищать с них мягкую подушку лишайника, срезáть облепившие их древесные корни. Отойдя назад и обозрев открытый фрагмент стены, прошептал:
– «Я Тсинакан, маг пирамиды Кахолома. Меня бичевали, били, калечили, а потом я очнулся в этой темнице, откуда мне уже не выйти живым».
– Вы… – растерянно протянула Анна. – Вы где-то видите надписи?
– «Ты пробудился не к бдению, – продолжал шептать Покачалов, – а к предыдущему сну. А этот сон в свою очередь заключён в другом, и так до бесконечности, равной числу песчинок. Путь, на который ты вступил, нескончаем; ты умрёшь, прежде чем проснёшься на самом деле».
– Никита? – с сомнением спросил Максим.
– Это «Письмена бога» Борхеса, – с блаженной улыбкой ответил Покачалов.
– Я ничего не вижу, – признался Дмитрий.
– А ты присмотрись. Наш создатель предвидел, что последние времена человека окажутся несчастливыми, и задумал оставить нам магическую формулу, способную отвратить худшие несчастья. – Покачалов, утомлённый, присел на ступень. – Только не знал, где и как формулу записать. Пергамент истлеет, камень осыплется. Выложить слова изгибами рек? Их направление переменчиво. Начертать крапинками звёзд? Звёзды гаснут, а созвездия смещаются. И бог выбрал единственную постоянную величину.
– Ягуар! – воскликнул Максим, отошедший от стены и разглядевший то, о чём говорил Покачалов.
– Да, – кивнул Никита. – Бог написал магическую формулу спасения на ягуаре, зашифровал соответствующие символы в его пятнах.
– Тут ягуар? – Анна растерянно вела головой, не понимая, чем именно стена привлекала общее внимание.
Скоробогатов подумал, что Покачалов бредит, а потом действительно увидел ягуара. Стену покрывали плиты разных размеров и очертаний, некоторые из них треснули и обвалились, оставив после себя тёмную прогалину необработанного камня, но из тех, что были по центру, в самом деле складывалась полноразмерная мозаичная фигура ягуара. И ягуар был не один. За ним виднелась голова предыдущего, а впереди – задняя лапа следующего. Цепочка ягуаров, вместе с путниками поднимавшихся по лестнице.
– Они нас сопровождают. – Дмитрий разглядел кошачий силуэт.
– «О радость познания, ты превыше радости воображения и чувств! – продолжал Покачалов, будто слова Борхеса сами по себе были магическим заклинанием. – Я видел вселенную и постиг сокровенные мысли вселенной. Видел начало времён, о котором говорит Книга Совета. Видел горы, восстающие из вод, видел первых людей, чья плоть была древесиной… видел псов, что пожирали их лица. Видел безликого Бога, стоящего позади богов. Видел бесчисленные деяния, слагавшиеся в единое блаженство…»