Дима повернулся к Лизе. Дочь Скоробогатова до сих пор подводила глаза и красила губы светло-вишнёвой помадой. От неё, как и от других путников, пахло потом и затхлостью влажной одежды, но к путевым запахам у Лизы неизменно примешивался аромат сладковатых духов. Дима часто шутил над этим и сейчас, не удержавшись, зачитал очередную цитату:
– «Солярии подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги».
– У меня ноги не дубоватые, – серьёзно ответила Лиза, но её ответ развеселил Диму.
Видя, как улыбается Максим, как сдавленно хихикают Дима с Аней, Лиза и сама не удержалась. Покачалов к ним присоединился. Лишь Скоробогатов сохранил отстранённость. Вертел головой, будто надеялся разглядеть нечто, о существовании чего другие путники не догадывались. Смех помог одолеть робость. Максим и остальные заторопились за отшельником, успевшим порядочно от них оторваться и терявшимся впереди, за разросшимися филодендронами. Кажется, он шёл прямиком к лестнице, уводившей ещё ниже, на средний городской ярус.
Несмотря на обилие других растений, на дне котловины царствовал фикус, в одиночку одолевший могучие строения соляриев. Мелкие животные, птицы и ветер забрасывали орешки из плодов фикуса даже в труднодоступные трещины и щербины, где они, питаясь влажной прелью, умудрялись прорасти. Их корневые мочки расходились тончайшими нитями, способными протиснуться в стыки базальтовых блоков, куда не подсунуть и заточенного лезвия. Нити со временем крепли, утолщались, наконец деревенели, превращаясь в полноценные корни и заодно раздвигая многотонные массивы каменной кладки. Покачалов, на ходу рассматривая опоясанные фикусом здания, подумал, что его корни в неумолимости разрушительной силы напоминают идеи, падающие в сознание человека невинным зёрнышком, а потом разрастающиеся и полностью его изменяющие. Примерно так случилось и с Шустовым-старшим, двадцать лет назад впервые услышавшим о Городе Солнца и задумавшим его отыскать. Зёрнышко – обычное любопытство – превратилось в разлапистую громадину наваждения, не пожалевшего ни самого Сержа, ни близких к нему людей.
Здания на верхнем ярусе возводились из тёсаных блоков серого базальта и чуть более светлого андезита. Несмотря на общее запустение, они выглядели богаче простых каанчей на террасах. Изучить их изнутри Покачалов, разумеется, не успевал, но ему было достаточно и резного рельефа на стенах, где встречались скрещённые женские руки – символ «Эль соль де ля либертад», – знакомые фигуры Ямараджи, Инти-Виракочи, клыкастого божества со стелы Раймонди. Фигуры были составлены из разрозненных растительных элементов – листьев, бутонов, отдельных лепестков, – которые вместе складывались в общую картину, однако оставались различимы и по отдельности, из-за чего казались избыточными, мельтешили перед глазами, одновременно восхищая и отталкивая детальной проработкой.
Идти по верхнему ярусу было сложнее, чем по террасе, так как он был целиком вымощен базальтовым булыжником, чьи плотные ряды оказались вспаханы беспощадными корнями. Ботинки то и дело проваливались в небольшие впадины и трещины.
Покачалов с трудом различал сложную планировку улиц с их тупиками закоулков, сквозными проходами, лесенками и сетью ливневых стоков – похоже, вода по ним стекала в реку, шумевшую между верхним и средним ярусами. Оставалось гадать, каким Город Солнца представал новоприбывшим соляриям в годы расцвета.
Выйдя на прогалину, Никита ненадолго остановился. Поднял голову. Увидел себя на дне широкого колодца, на западе обозначенного расколотой вершиной, на севере и юге – каменными ротондами, а по центру укрытого белёсыми разводами облаков. Никита представил себя здесь два с половиной века назад, когда джунгли в котловине были изведены и природа смиренно ютилась в границах дворовых садов. Крыши домов ещё были не потревожены, а стены каанчей оштукатурены и раскрашены. Возможно, каждая терраса выбирала какой-то отдельный цвет. И вот над головой поднимались разноцветные пояса города, по лестницам шли разодетые солярии. Из богатых дворов доносилась музыка и голоса певчих птиц. «Вдали от шума войн, стона голодающих и ворчания критиков». Что бы тут, в возрождённом Эдеме, ни происходило на самом деле, задумка казалась Покачалову чудесной. Хорошо бы обзавестись в таком местечке антикварной лавкой и долгими часами обсуждать свои находки со всевозможными художниками, скульпторами и архитекторами – всеми, кого «Эль соль де ля либертад» завлекало сюда в первую очередь.
– Ты чего? – Диму настораживало, когда Никита впадал в задумчивость.
Несмотря на усталость и зудевшие язвы, Покачалов впервые за долгие годы чувствовал себя молодым, готовым вновь гнаться за древними историями и легендами. В Максиме он видел его отца, а в Диме – самого себя. Когда-то и они с Сержем были беспечными, порывистыми.
– Я… Ничего, ничего. Идём.
Проследовав за стариком, путники вышли на мост, служивший одновременно и лестницей, чьи ступени выводили вниз, на средний ярус. В отвесной стене, отделявшей ярусы, Покачалов разглядел обломки водосточных каменных труб. Стоки были забиты подушкой тёмно-зелёного мха, кое-где виднелись струйки грязноватой воды, стекавшей прямиком в реку. В Городе Солнца были водопровод и канализация. Водозабор, питавший местные дома и фонтаны, надо полагать, располагался выше по течению, то есть в западной части котловины.
Возможно, Затрапезный и дель Кампо открыли в возрождённом Эдеме библиотеку, школу, больницу. Возможно, тут была отлажена собственная бюрократия, помогавшая свободным творцам не заботиться о бытовых тяготах, распределять свободы так, чтобы никто не чувствовал себя обиженным. Покачалов допускал, что тут ходили свои дружинники, занимавшиеся мелкими ссорами и державшие оборону крепостного поселения в изножье хребта. В Городе Солнца вполне могли разместиться до тысячи жителей, а если тут существовали тоннели, выводившие к скальным оазисам и горным заимкам, то больше, до двух или даже трёх тысяч. Распределительная система инков, идеалы Кампанеллы, таинства, доставшиеся в наследство от цивилизации чавин, – всё это прекрасно. Однако Покачалов угадывал тут фальшь, будто возрождённый Эдем никогда не задумывался настоящим городом, был временным прикрытием. Но прикрытием чего?
Не верилось, что в отдалении от прочей цивилизации можно было существовать долго и прочно. Слишком кукольный, слишком блаженный город. Бутафорская постройка, поглотившая состояние богатейших основателей. Город Солнца, возведённый втайне от прочего мира и прежде всего от колониальных властей, не мог быть самодостаточным. Чтобы поддерживать его жизнь, потребовались бы гектары полей и выпасов, гурты разномастного скота, наконец, защищённая дорога для торговли и обмена с внешним миром. Сотни условий, которые не соблюли и не пытались соблюсти ни Затрапезный, ни дель Кампо. Почему?
Чем более совершенным представлялся возрождённый Эдем, воплощавший самые невероятные из обещаний севильского «Эль соль де ля либертад», тем отчётливее видел Покачалов, что город изначально был обречён на гибель. Он был подобен буддийской мандале. Монахи долгими часами выводят её сложный узор из песчинок цветного песка. Называют круглую мандалу символом Чистых Земель, уготованных тем, кто пройдёт путём будды. Когда же мандала завершена, монахи позволяют зрителям насладиться её совершенством, а затем сметают. Без сожалений. Целиком. Сложнейший узор превращается в кучку пёстрого песка. Буддисты говорят, что таково непостоянство нашего мира. Покачалову теперь казалось, что и основатели Города Солнца отстроили в джунглях собственный циклопический символ непостоянства.
– Почему тени остановились? – Максим прервал затянувшееся молчание.
Аня быстро нагнала его, чтобы дальше переводить разговор со стариком.
– Тени могли убить нас, – пояснил Максим. – Но остановились у реки. Они боятся руин в крепостном поселении? Почему? Ведь раньше они штурмовали его стены.
– Эти тени боятся всего, что связано с городом, – помедлив, отозвался старик.
– Эти? А были другие?
– Настоящие тени основали здесь первый город задолго до нашей эры. Тот, на фундаменте которого построен город нынешний.
– И что с ними случилось? Я имею в виду, с тенями.
– Странный вопрос.
Максима больше не смущала нелепая отговорка старика. Он без промедления спросил:
– Их всегда так называли? Тени.
– Раньше их называли иначе. Но они стали тенями, потому что здесь нет имён.
Если отшельник и был проводником, то явно не простым. Стало понятно, почему Шустов взял старика в экспедицию. Наверное, наткнулся на единомышленника, как и он, одержимого Городом Солнца, и понадеялся на его познания. Это многое объясняло. Серж умел откапывать нужных ему людей.
– Чем вы здесь занимались? – не успокаивался Максим. – Сорок два месяца – большой срок.
– Я читал.
– Читали?
– Дом Соломона подобен книге. Я же говорю, не торопись, и он сам расскажет тебе свою историю.
Идти по улицам среднего яруса было значительно проще. Солярии – или чавинцы? – вымостили их массивными базальтовыми плитами, бóльшая часть из которых уцелела. Ботинки давили лёгкий лесной настил, но под ним всегда пряталась твёрдая основа. Опасаясь, что старик устремится к нижнему, заболоченному ярусу, Покачалов хотел предостеречь Максима, но отшельник свернул на очередном перекрёстке и направился к кругу центральной площади. Аня, Покачалов и Дима не отставали от Максима, а вот Скоробогатов с дочерью плелись в отдалении.
Аркадий Иванович с беспокойством оглядывался, задирал голову, словно боялся, что террасы города обрушатся и завалят осколками дно котловины. А ведь Скоробогатову было известно больше остальных. Униженный, потрёпанный, целиком на попечении собственной дочери и сохранивший жизнь по снисхождению Максима, он всё же не торопился рассказать им, что такого особенного написано в злосчастном дневнике Затрапезного. Покачалов судорожно провёл ладонью по своему левому предплечью. Не забыл оставленных на нём ожогов.