Аня перехватила руку Максима. Он услышал её взволнованное дыхание. Скальный коридор как никогда казался тесным и затхлым. Аня достала из кармана заряженный динамо-фонарик. Включила его. Светлее не стало, однако выключать фонарик Аня не хотела.
Судя по обрывочным рисункам на стенах, которые под конец тянулись узенькой полоской наспех сделанных насечек, Город Солнца превратился в ловушку для новоприбывших мастеров. Вместо возрождённого Эдема они открывали пышущий котёл воплощённого ада. Никакие идеалы Кампанеллы не помогли. Солярии оказались не готовы к полученному знанию. Возможно, чавинцы в своё время предвидели, что нечто подобное случится с индейскими царствами, если те получат доступ к сердцу мглы. Максим до боли стиснул зубы. Запутался. Отрицал возможность «великого знания», насилу представлял сердце мглы нелепым артефактом. Вокруг артефакта за несколько тысячелетий разрослась многослойная, запутанная легенда. Благодаря одному только размаху, вплетающему жизни сотни поколений, она протискивалась из мифологической плоскости в объём реальной жизни, как из камня наружу вытягивались фигуры горельефов. Вновь не было времени разбираться в собственных мыслях. Оставалось идти вперёд и слепыми глазами осматривать следы давно забытой истории.
– Неудивительно, что из Города Солнца сбежали все, кто мог, – заметил Дима. – И понятно, почему последние картины Вердехо были «воплощением животного ужаса».
– Да уж… – согласилась Аня. – Чуть ли не единственный, кому удалось вернуться в Испанию. А толку? Заколотил окна, распугал друзей и родных. «Всюду подозревал слежку и пугал близких разговорами о неизбежной каре, которая должна постигнуть его за тяжкие грехи».
– Хоть ясно, о каких грехах шла речь. Сжигал людей, чтобы зарисовать их агонию. Вот тебе и свобода творчества.
Каменная летопись не передавала всех деталей ужаса, царившего в возрождённом Эдеме, но Максиму было достаточно и того, что он увидел. Теперь иначе вспоминал улицы города. Ведь ему среди прочего попадались и человеческие кости. Запертые в котловине, лишённые помощи солярии, одичав, умирали в одиночестве. От голода и болезней. Город Солнца превратился в гробницу для ещё живых, но обречённых на долгую смерть людей.
– Странно, – промолвил Максим.
– Что? – одновременно отозвались Аня и Дима.
– Рабы с плантации дель Кампо. Они сумели бежать из Города Солнца.
– Ну да. Правда, не все.
– И вернулись на плантацию. Не знали, что числятся беглыми.
– И что? – не понимал Дима.
– Они ведь заявили, что в джунглях их преследовали тени божественного гнева «в образе гигантов с обезображенными лицами на груди».
– Тени, – кивнул Дима и тут же сообразил: – А ведь теней к тому времени перебили. Как же так?
– Ответ здесь. – Обогнавший их Покачалов ткнул пальцем в высеченные на стене изображения. – Если я правильно понимаю, некоторые из соляриев пытались остановить резню. Вот, смотри, они отправляются к сердцу мглы, почти превращаются в ягуаров. Получили шанс раствориться в знании, но в последний момент отворачиваются. И уходят.
– Почему? – Аня внимательно следила за пальцем Покачалова, словно под его нажимом рисунки могли ожить.
– Ну… Чем дальше они… Вот! Из котловины они спускаются уже без головы и с лицами на груди. Всё сходится. Новыми тенями стали сами солярии. Те из них, кто не до конца потерял рассудок. Теперь ясно, откуда они взялись.
– И ясно, почему у них головы не деформированы, как на картинах Вердехо, – добавил Дима.
– Почему? – уточнила Аня.
– Потому что они не перетягивали своим младенцам голову, как поступали некоторые из древних индейцев. Новые тени только закрашивали голову генипой и лепили на грудь щиты с уродливой мордой. Ну и неудивительно, что они два с половиной века сторожили именно маршрут от Омута крови. Подлавливали всех, кто находил оставленные указатели и пытался ими воспользоваться. Знали, что именно этот путь описывали мастера: оставляли на спинах статуэток и, может, зарисовывали на внутренних слоях. Забавно, если новых теней возглавил какой-нибудь Берг. А что? Вполне возможно. Представляешь? – Дима повернулся к Максиму. – Ты год назад увидел его картину. Художник как художник. Ну, особняк какой-то. И думать не думал, что Берг возглавлял отряд кровожадных туземцев, разгуливавших по джунглям без головы и убивавших любого, кто пробовал приблизиться к спрятанному в горах древнему городу.
– Да уж… – выдохнула Аня.
Нужно было идти. Путники так часто останавливались и в результате так медленно продвигались по скальному коридору, что Максим не мог точно сказать, далеко ли они ушли. Казалось, по времени им бы пройти весь хребет насквозь и оказаться на его западных склонах, но Максим подозревал, что они едва достигли вершины. Сумерки сгустились. Свет Аниного фонарика усилился.
– Вы заметили, что тут чисто? – спросил Дима. – Ведь над нами зáросли и корни. Тут всё должно быть усыпано листьями, корой, да чем угодно. А желоба? Хватило бы двух-трёх сезонов дождей, чтобы они засорились!
– Думаю, наш отшельник тут прибирается, – кивнул Максим.
Все посмотрели вперёд. Увидели, что старик остановился перед изображением на стене слева. Нагнав его, обнаружили, что там летопись прекращалась. Дальше стелилось гладкое, не потревоженное долотом скальное полотно. Последний путаный узор напоминал не то ураган, не то крушение горных круч.
– Похоже на жертвоприношение, – заметил Дима.
Аня перевела его слова, и старик отозвался:
– Великое жертвоприношение. Новые тени в последний раз поднялись в котловину, чтобы очистить её от людей. Взывали к богу о справедливости, молили о прощении. Поклялись искупить вину братьев – хранить память о сердце мглы и стеречь подступы к нему, пока не явятся достойные его света путешественники.
– Почему они боялись вернуться в город? – спросил Максим. – Ведь тени до сих пор не пересекают рубеж. Там, в изножье хребта. Почему? Могли бы ухаживать за городом, как делали предыдущие тени.
– Нет ничего хуже, чем оказаться на грани между двумя мирами, – ответил старик. – Увидеть отсвет великого знания, но не суметь отречься от бытовых радостей. Увидеть звёзды, но остаться на земле. Новые тени боялись искушения. Боялись, что, поднявшись в город, не сдержатся. Пойдут к сердцу мглы. А оно их не пустит. И они лишатся рассудка, погибнут здесь, как до них погибли другие.
Дальше старик шёл молча. Наскальных рисунков не попадалось даже самых незначительных. Тут осталось достаточно места, чтобы высекать летопись возрождённого Эдема ещё несколько веков. Делать это было некому.
Сверху донёсся шум. Максим остановился. Ничего не разглядел – снизу просматривался лишь бортик скальной тропы. Допускал, что там идёт Лиза, однако не решился её окликнуть. Лучше действовать осторожно. Если Скоробогатов рядом, не стоит предупреждать его о своём появлении. Максим попросил всех идти как можно тише.
– Странно, – прошептала Аня. – Тут целый город погибал. Из него бежали люди. Ведь кто-то выбирался из джунглей. Те же индейцы. Неужели никого не заинтересовали их рассказы?
– Нет, – отозвался Дима. – Перуанцам было не до возрождённых Эдемов. У них там началась «бюрократическая Конкиста».
– Это как?
– Ну… креолам перекрывали дорогу. Испанская корона запретила назначать их чиновниками и офицерами. Креолов больше не принимали в церковные капитулы и всё такое. Повысились налоги, а на важные посты забрались кастильцы. В итоге начались восстания, вроде того что устроил Тупак Амару. В общем, когда тут Город Солнца тонул в крови, Перу трясла революция. А когда Город Солнца погиб, перуанцы сбросили испанскую власть, объявили независимость – им было не до разорившихся плантаторов, беглых рабов и полоумных художников, якобы бежавших из возрождённого Эдема. А к тому времени, как в Перу всё успокоилось, стихли и последние отголоски рухнувшего Города Солнца.
– Ясно…
Максим молча следовал за отшельником. Думал, что история отцовской mysterium tremendum наконец раскрылась перед ним целиком, и лишь в её центре оставалось белое пятно – сердце мглы, сути которого Максим не понимал. Выглядывал из-за спины старика в надежде разглядеть храм или святилище. Заметил, что подъём становится более выраженным. Сам скальный коридор явственно расширялся.
Впереди обозначилась площадка, нечто вроде искусственной полости – лакуны. Но лакуна не была тупиком, в её дальней стене зиял узкий проход, и чем дальше шёл Максим, тем более странными казались его удивительно ровные, строго перпендикулярные полу грани.
Вскоре стало очевидно, что сверху проход ограничен скальным массивом; трещина переставала быть сквозной, и это объясняло, почему проход настолько тёмный. Когда же Максим вслед за стариком вышел на круглую, диаметром чуть больше десяти метров площадку, судя по всему, расположенную строго под рассечённой горной вершиной, Максим неожиданно осознал, что видит не продолжение расщелины, а закреплённый посреди площадки чёрный монолит.
Лакуна формой напоминала пузатый античный сосуд со сплющенным горлышком, заросшим высоко над головой и там выводящим на поверхность горы. Человек или животное, забравшись на вершину хребта, могли провалиться в трещину, правда, до лакуны всё равно не долетели бы – застряли бы в переплетении корней и веток. Стены лакуны были гладкие и закруглённые. Ни единого намёка на резные узоры или скульптурные ниши, и только на высоте пяти метров слева и справа неизменно тянулись высеченные в стене тропки от второй террасы – здесь они соединялись в петлю. Над петлёй, опоясывавшей лакуну, возвышалась рассечённая посредине полусфера каменного потолка. Потолок казался таким же отшлифованным, идеальным в глади своего изгиба, как и стены лакуны. Впрочем, Максим не задумывался о вековом труде, вложенном в обустройство лаконичного, скрытого ото всех помещения. Не отводил взгляда от того, что располагалось в его центре и почиталось главной реликвией возрождённого Эдема, – от монолита, названного сердцем мглы.