Ефремов рассуждал о влиянии на человека других излучений, тех же космических лучей из чёрных глубин пространства. Именно таким мне представлялся монолит – изливающим энергию далёких звёздных миров. Мы с Гаспаром долго спорили, каким окажется сердце мглы, а когда впервые увидели его, признали, что спорить тут не о чем. Сердце мглы не требует толкования. Неважно, назовёшь ли ты его первичной материей, воплощённым хаосом, мировой субстанцией. Важно, что в нём ты, как в зеркале, увидишь движения созвездий и небесных светил. Сердце мглы требует веры и усмирения чувств. Ведь именно чувствами Наиукулус оградил себя от собственной мудрости.
– С ума сойти, – выдавил Дима.
Утомившись, они с Покачаловым сели на колени. Дима положил ладонь на больное бедро.
Отшельник сидел лицом к монолиту, а путники сидели за ним, невольно повторяя его позу, – впятером продолжали упорно смотреть ему в спину. Боялись отвести взгляд в сторону и боялись поднять его на монолит.
– Значит, ты поверил в чавинскую легенду… – вздохнул Максим.
– Поверил.
– Чувствуешь себя пытливым юношей, поднимающим покров карающей богини?
– Чувствую.
– Готовишься умереть счастливым, потому что увидишь вечный свет, бессмертного чела небесное сиянье?
– Готовлюсь. Человеческий ум, привыкший жить в уютном мире символов, неспособен вместить созерцание подлинной реальности, чьи отблески и тени мы наблюдаем от рождения, чьи искажённые отклики слышим в молодости и в старости. Символы бесплодны. Истинное знание не может быть записано, передано или получено. Его можно лишь обрести.
– И ты веришь, что обретёшь его здесь, в пещере, выдолбленной древними людьми вокруг притянувшего их монолита?
– Верю. Ведь это единственная игра в городе.
– Всего лишь игра…
– Единственная!
И в этой тьме, где глаз я не сведу
с огня свечи, как смертник на помосте,
зажги, господь, последнюю звезду —
и вновь метнём заигранные кости!
…
И эта ночь – конец твоей игры.
И не в неё ли, злую, как ненастье,
летит Земля сквозь сонные миры
игральной костью, брошенной на счастье, —
заиграна уже до круглоты,
летит, чтобы в последнее мгновенье
остановиться в недрах пустоты,
внезапной пустоты исчезновенья.
– Мы дети этого мира, – продолжал отец. – Мы плоть от плоти природы. Но, обретя разум, стали чужаками, как чужаками были первые переселенцы, спустившиеся в дикие леса Южной Америки. Мы не знаем, к чему ведёт наш разум. По невежеству обрекаем других на страдания, хоть и остаёмся невинны, как жрец, приносящий жертву, как политик, призывающий солдат на войну. Мы не ведаем, что творим, потому что нас некому направить. Нас окружает бесконечная пустыня, и мы тщетно взываем к ночи в надежде, что она ответит, в надежде узреть бога, подобного нам и нам понятного. Мы сотворили бога, сотворившего нас. Круг замкнулся. Мы не в силах из него вырваться. Разве ты не видишь: куда бы ни заходил человек, во всех частях света, меняясь и совершенствуясь, мы идём неизменными тропами, творим тех же богов, лишь называя их разными именами? Как заведённые машинки, бьёмся об одну общую стену – упираемся в тупик, огранивающий наш ум.
Взгляни на звёзды, Максим, и скажи, читаешь ли в них свою жизнь, жизни грядущих поколений и чёрную пелену забвения, после которой не останется ни творений человека, ни памяти о его делах. Всё, чем мы дорожим: слова мудрости, предания о геройствах, победы над страданием и преодоление породившего нас мира – всё уйдёт вместе с нами за грань, куда не способны заглянуть самые смелые из наших мыслей. Мы это предчувствуем, и нас наполняет страх. Мы тщетно прячемся за иллюзией упорядоченности, определённости и предсказуемости, обманываем самих себя комфортными символами, из которых воздвигли стены в надежде защититься от заложенного в нас самих стремления познать непознаваемое.
– Познать непознаваемое… – эхом отозвался Дима.
– Мы прячемся в ужасающем темпе бытовой жизни – быстрее, больше, ярче, – лишь бы не видеть тщету и зыбкость своего существования, не задавать вопросы, на которые всё равно не ответим, ведь при их звуке рухнет иллюзия, возведённая нами с такой бережностью. Оглядись, Максим. Что ты видишь? Скажи, тебя устраивает быть насекомым и суетиться, притворяясь, будто и твоя жизнь что-то значит? Разве нет хуже слепого, чем тот, кто закрывает глаза?
Тебя удивляет, что я искал сердце мглы, но разве ты не понимаешь того, о чём писал Хаксли: «Большинство людей ведёт жизнь, в своём худшем виде настолько мучительную, а в лучшем – настолько монотонную, бедную и ограниченную, что позыв бежать её, стремление превзойти себя хотя бы на несколько мгновений есть один из основных аппетитов души и всегда им было… Стремление бежать своей самости и окружения присутствует почти в каждом почти постоянно»? В тебе нет того же аппетита души? Тебя устраивает жизнь, описанная Спенсером как «заставляющая выбиваться из сил сегодня, чтобы обеспечить себе возможность делать то же самое и завтра»?
Мои поиски начались задолго до того, как я расшифровал дневник Затрапезного, до того, как впервые услышал о Городе Солнца и заподозрил в нём отголосок mysterium tremendum. Мои поиски начались примерно в твоём возрасте, когда меня дни и ночи не покидал один отрывок из «Фактов и комментариев» Спенсера. Я перечитывал его десятки раз, а выучив, продолжал твердить по памяти. Он писал о безначальности, беспричинности и вечности бытия. Столько теорий, научных и мистических, о том, каким было сотворение мира, и ни одной – ни единой, даже самой фантастической, – о том, что ему предшествовало. И ты думаешь, я мог отказаться от возможности увидеть сердце мглы, пусть бы ценой оказалась моя жизнь?
«Тайны предметов, постигаемых нашими чувствами, лежат вне пределов нашего разума, но ещё неразрешимее и недосягаемее для него оказываются загадочные тайны пространства, вмещающего в себе всё сущее. В то время, как первые из них могут быть объяснены, по мнению верующих, сотворением мира, а для агностиков кажутся объяснимыми гипотезой мировой эволюции, тайны пространства не поддаются никаким объяснениям. Как деисты, так и агностики одинаково вынуждены признавать за пространством присущие ему вечные свойства и допускают, что оно, со всей совокупностью своих свойств, предшествовало сотворению мира и эволюционному процессу.
При таких обстоятельствах, если бы человечеству даже удалось проникнуть в тайны жизни, оно встретилось бы за их рубежом с ещё более загадочными и неисповедимыми тайнами. То, что нельзя себе представить как сотворённое или выработанное путём эволюции, раскрывает перед нами факты, происхождение которых ещё непостижимее, чем происхождение фактов, которые наблюдаются у видимых предметов…
Пустопорожняя форма бытия, которая, после того как она исследована по всем направлениям в такую даль, в какую может проникнуть в неё воображение, раскрывает за рубежом постигнутого им протяжения неисследованную беспредельность, сравнительно с которой всё оно оказывается лишь бесконечно малою величиной».
– Неисследованная беспредельность… – с грустью прошептал Покачалов.
– Со времён Спенсера его слова не утратили значения. Одни космологи заявят, что Вселенная была сингулярностью – точкой с нулевыми измерениями, другие расскажут о квантовой теории поля. Вместе они будут рассуждать о пространственно-временной пене, существовавшей в бесконечно малую долю секунды после Большого взрыва. Но никто из них не возьмётся предположить, что ему предшествовало. Учёным остаётся открывать закономерности во времени и пространстве, выискивать непоколебимые константы, однако учёные неспособны объяснить, что их породило, почему они сформировались и остаются именно такими – неизменными и познаваемыми. Одна лишь мысль о возможности заглянуть в неисследованную беспредельность Спенсера внушала мне трепет!
Даже если бы я точно знал, что ошибусь, как ошибались тысячи людей до меня, если бы знал, что в конечном счёте разочаруюсь, я всё равно доверился бы сердцу мглы. Потому что так поступает человек. И наша видовая цель – познать мир в его происхождении и назначении, познать сущность самогó сознания, даже если познание будет горьким, если изменит человека и человеческого в нём не останется ни на толику, ни на гран. Не имеет значения, ошибусь я или нет. Войду в монолит или упрусь в его физическую оболочку. Главное – верить, что разум – ключ и что вселенная, вручив его нам, не могла не спрятать где-то дверь, которую мы должны отпереть. Меня никогда не устраивала теория, будто жажда познания – эволюционная уловка, заставляющая нас развиваться и не позволяющая терять мотивацию для дальнейшей жизни. Нет. Я верю, что жажда познания ведёт сюда, к сердцу мглы. Верю, что оно не единственное, какие бы формы ни обретало. Люди наверняка уже находили и теряли другие сердцá, открывали их и прятали. И будут находить их в будущем, когда человек окажется готов.
Не забывай, мы дети на берегу безбрежного океана мироздания, бросающие в него камни и наблюдающие за тем, как по его поверхности расходятся круги. Я ухожу в океан, погружаюсь в его глубины, чтобы познать его. И лучший способ сделать это – самому стать океаном, прервав цепочку перерождений, разорвав непрерывность своего сознания.
– А как же храм? – спросил Максим. – Ты говорил, что соляриям требовалось возродить храмовый комплекс. А он запущен. Как же ты войдёшь в сердце мглы?
– Так говорил не я, а ренегадо, – ответил Шустов-старший. – Я же и раньше считал, а теперь уверен, что храмовый комплекс скорее символ, не более того. Для Затрапезного и дель Кампо возведение Города Солнца было важно как прощание с миром. Для них строительство возрождённого Эдема – что-то вроде ритуала, в конце которого они рассчитывали войти в монолит. С одной стороны, архитекторы помогли им отречься от старого мира – торжественно, с размахом молодой фантазии. С другой стороны, они сделали нечто действительно нужное – расчистили святилище и скальный коридор, расширили саму лакуну, сохранив закруглённые стены. Ведь чавинцы, покидая Город Солнца, устроили тут обвал и сами воочию монолита больше не видели. Ренегадо мог и не знать деталей. За долгие века тени многое растеряли. Едва ли он задумывался о том, как лучше плантатору избавиться от привязанностей. Скорее, из предрассудков потребовал восстановить храмовый комплекс. Так же было с ртутью.